«Жертвоприношение», или как проснуться от кошмара

В детстве меня часто мучил один и тот же сон. Мне снилось, что я сплю и просыпаюсь во сне. Я знал, что это все еще сон и что, если я немедленно не проснусь из него окончательно, со мной в этом сне случится что-то очень страшное. Непоправимое. И я, в этом своем сне, начинал делать разные дурацкие вещи, чтобы немедленно проснуться. Помню, что-то совсем бессмысленное, какое-то подпрыгивание на одном месте, ледяной душ (во сне!), ныряние куда-то... Еще, мне кажется, хотя я уже точно и не помню, что я в этом сне все искал кого-то, кто мог бы меня разбудить. И что даже во сне я не очень себе представлял, к кому следует обратиться.

Все равно, как правило, ничего не помогало. Иногда мне удавалось проснуться, но немедленно оказывалось, что это просто другой сон. Наконец непоправимое случалось и я просыпался по-настоящему. Но этого непоправимого я не помнил никогда.

***

В конце февраля этого года я чувствовал себя так, как в том давно уже не возвращавшемся детском кошмаре. Да и не я один. От множества знакомых и близких мне людей я слышал примерно одно и то же. Самый частый разговор конца февраля звучал примерно так: «У меня такое ощущение, что все это сон. Что я сплю и не могу проснуться. И что надо что-то сделать. Обязательно надо что-то сделать... Чтобы все было как раньше... Только я не знаю, что...» — «Да, знаешь, со мной то же самое... Сейчас со всеми примерно то же самое...»

Вдруг сразу несколько знакомых вспомнили про «Жертвоприношение» Тарковского. В какой-то момент из самой глубины моей памяти выплыло, как Александр, герой Эрланда Юсефсона, произносит: «Если бы хоть кто-то перестал наконец говорить и уже что-нибудь СДЕЛАЛ! Или хотя бы попытался...» Ну да, конечно же, там, в фильме, начинается ядерная война. И тогда герой обещает Богу, что пожертвует всем, что он любит, своей семьей, своим домом, своим рассудком. Только чтобы все стало как прежде. И все становится как прежде. И тогда герой сжигает свой дом. Там еще была какая-то женщина, с которой герой должен был переспать. Но зачем и почему, я уже не помнил.

Я смотрел «Жертвоприношение» лет 35 назад и больше не пересматривал. И никогда не собирался. Я почти забыл это кино. Но вдруг, читая блоги разных людей, описывающих то, что они испытали утром 24 февраля, я удивительно отчетливо вспомнил одну сцену из этого фильма: сначала бокалы на серебряном подносе начинают вибрировать, издавая тонкий мелодичный звук. Постепенно в комнате все приходит в движение. Нарастающий гул переходит в невыносимый, закладывающий уши рев. Это прямо над домом пролетают военные самолеты. Большой стеклянный сосуд с молоком выпадает из буфета и разбивается на мелкие осколки. Молоко растекается по полу. Поздно. Ничего уже не собрать. Это война.

***

«Жертвоприношение» вышло на экраны в 1986 году. Получило все полагающиеся награды на Каннском фестивале. Сам Тарковский на фестивале присутствовать не смог, потому что уже тогда безнадежно болел. Он умер в конце того же года, на взлете горбачевской гласности. Фильм показали в СССР. Особого шума и дискуссий вокруг него не припомню. Кто-то из друзей, посмотревших его немного раньше меня, рассказывал у нас на кухне: «Это вообще уже не кино, а что-то другое... все происходит как будто в загробном мире, камера почти не движется, смотрит из одной точки, все вокруг мертвое, все мертвые, смотреть на это мучительно...»

Вскоре я сам попал на какой-то показ и еле досидел до конца. Впрочем, конец этот я запомнил навсегда. Подожженный главным героем дом почти уже догорел, и под невыносимый треск горящего дерева Александра, одетого в черный халат со знаками инь и ян на спине, деловито запихивали в машину «скорой помощи». Он вылезал оттуда, припадая на одну ногу, пытался попрощаться с женой и друзьями дома, прикладывал руки то к груди, то ко рту, его заталкивали обратно, санитары садились в машину, скорая помощь делала прощальный круг на фоне пожара и уезжала.

Я не понимал, зачем мне это все. Тогда еще не было слова «развидеть», но хотелось чего-то именно такого... А еще у меня было ощущение, что я вижу какой-то страшный сон и никак не могу проснуться. Как когда-то в детстве...

Кажется, надо было случиться этому проклятому февралю, чтобы я решился пересмотреть «Жертвоприношение». И чтобы я понял: развидеть это уже не удастся.

***

На картине Леонардо «Поклонение волхвов», на фоне которой проходят титры, открывающие «Жертвоприношение», три стоящих на коленях старца образуют как бы равносторонний треугольник вокруг Богородицы и Младенца. Один из них протягивает Младенцу что-то вроде чаши для воскурения благовоний, и Младенец заинтересованно трогает ее рукой. Он, видимо, не безразличен к предлагаемому дару. Мы видим лицо старца, сосуд, протянутую руку Младенца и складки платья Богородицы. Одновременно звучит ария из «Страстей по Матфею» Баха: «Помилуй меня, Господи!»

Легко этим волхвам. Они только что узнали о рождении Спасителя Мира. И у них сразу нашлись под рукой какие-то ценные полезные предметы, которые они могут принести ему в дар. Спаситель — еще совсем младенец. Заинтересовать его чем-то красивым, наверное, не так и сложно. Пусть в мире, как всегда, царят зло и хаос, но Спаситель уже протягивает к дарам свою маленькую ручку. Наверное, волхвы думают, что теперь все будет хорошо.

На картине Леонардо изображено дарение, подношение, но никак не жертва. Иное дело теперь. Прошло две тысячи лет с тех пор, как люди распяли своего Спасителя. Зла и хаоса в мире стало неизмеримо больше. Обычными подарками уже не отделаться. Нужно что-то большее... Жертва... А что мы готовы пожертвовать сейчас?

На одной современной англоязычной рецензии на «Жертвоприношение», кстати, вполне толковой, говорится, что Тарковский чересчур часто использует культурные идиомы, к тому же заемные и не до конца переваренные. Все правильно, конечно... Но ведь, в сущности, и любая церковная служба, католическая, православная, лютеранская, на них опирается: музыка, пение, иконы... В конце концов, все это только средства...

Но, пересматривая «Жертвоприношение» сейчас, я вдруг понял, что у Тарковского, помимо чисто служебной функции, эти идиомы исполняют еще одну, гораздо более важную роль. Я назвал бы это лекарством от солипсизма. От детского страха, что все происходящее — это только кино, которое кто-то показывает внутри твоей головы.

Вот картины Леонардо. Вот музыка Баха. Они есть. Они существуют независимо от тебя. Они — реальность. А значит, из этого сна есть куда просыпаться.

***

Когда титры завершаются, «Страсти по Матфею» перекрываются криками чаек и шумом моря. Камера поднимается вверх по картине, как будто ощупывая ее. Мы видим смятенные лица людей. Мы видим корни некоего дерева, и, хотя они находятся под землей, мы видим и сами корни, и ангелов, приникших к ним. Потом мы видим все дерево, а за ним силуэты сражающихся всадников. Это — Древо Жизни. И сразу оно превращается в дерево, которое герой фильма, Александр, сажает на берегу моря. Только оно совершенно сухое. Мертвое. Древо Смерти. Фактически Александр втыкает в землю сухую палку. Так начинается это странное кино.

Александр объясняет своему маленькому сыну, что в один прекрасный день дерево снова может стать живым. Надо только поливать его каждый день в одно и то же время. Много лет подряд. Тут все дело в повторяемости, в ритуале. Впрочем, в его голосе звучит растерянность. Является ли ритуал тем самым «усилием воскресения», которое способно переродить дерево смерти в дерево жизни? Или нужно что-то другое? Может быть, безграничная вера? Но кто ей обладает?

Все действие «Жертвоприношения» укладывается меньше чем в одни сутки. Этот день — день его рождения. Александр — бывший знаменитый актер и не менее знаменитый художественный критик. Он отказался и от того и от другого. Он живет со своей семьей — женой, тоже бывшей актрисой, сыном, которого все называют просто Малышом, и юной взрослой падчерицей — в красивом деревянном доме на острове, на берегу северного моря (фильм был снят на шведском острове Готланд). «Я знал, что, если я буду здесь жить, я буду счастлив до самой смерти», — говорит Александр об этом месте и об этом доме.

Впрочем, он не похож на счастливого человека. Он произносит какие-то не очень внятные фразы о дефективности нашей цивилизации. О дисбалансе духовного и материального. О смерти, которую нужно перестать бояться. Они вроде бы обращены к Малышу, но на самом деле понятно, что это какой-то непрекращающийся внутренний диалог с самим собой. Александр находится на грани нервного срыва. Вдруг он теряет сознание и перед его глазами встает картина страшного разрушения и катастрофы.

Но он быстро приходит в себя, и видение исчезает. Он у себя дома. Мир «Жертвоприношения» строго разделен на то, что происходит внутри дома и вне его стен. Вокруг дома столько воздуха, как будто мир истончился до прозрачности. А сам дом словно плавает в этой космической пустоте, как станция «Солярис». Или как дом Отца в финале того же «Соляриса».

Этот дом внутри похож на театральную сцену, на которой разыгрывается мрачноватая скандинавская пьеса, Стриндберг или Ибсен. Или даже какой-то бергмановский фильм, благо все персонажи говорят по-шведски. Все очень реалистично и в то же время очень условно. Эта странная условность и театральность происходящего внутри дома, по всей видимости, не случайна для Тарковского. Во всех предыдущих картинах дом был для него точкой опоры, потерянным раем, местом, в которое герой стремится вернуться. И вдруг дом превращается в какие-то театральные подмостки.

На день рождения Александра к нему в гости приезжает местный почтальон Отто. Он дарит Александру карту Европы, нарисованную еще в XVII веке. Вся Европа XVII века за стеклом и в рамке. Такая тяжелая и такая хрупкая. Удивительный и дорогой подарок. Даже слишком дорогой. «Любой подарок — это жертва, — объясняет Отто. — Иначе какой же это подарок?»

Отто — странный человек. Он коллекционирует разные мистические истории. Вот, например: мать провожала сына на войну и сфотографировалась с ним перед его уходом. Сын погиб, мать уехала, забыла забрать фотографию, но потом, через 20 лет и совсем в другом месте, снова сфотографировалась, уже одна, и на этой новой фотографии проявилось изображение ее сына.

Что все это, зачем? Отто считает, что это очень важные сигналы. Нам постоянно их передают, а мы не замечаем. То, что Отто — почтальон, очень важно. Он посланник, курьер. Он осуществляет коммуникацию между нашим миром и тем, который находится за пределами. Иными словами, он медиум. Что и подтверждается тем, что в какой-то момент он теряет сознание и, видимо, впадает в транс.

***

На 45-й минуте фильма начинается атомная война. Над домом с ревом пролетают военные самолеты. Голос из телевизора призывает к здравому смыслу. «Вы должны оставаться там, где вы есть. Во всей Европе нет места безопаснее», — говорит голос. И сразу после этого: «У нас, к сожалению, есть база с четырьмя боеголовками». Потом трансляция прекращается и наступает тишина.

Александр уединяется в своей комнате. В начале фильма он признавался Отто, что с Богом у него никаких отношений нет. А тут, оставшись один, обращается к Богу с молитвой:

«Господи, спаси нас в это ужасное время, не дай умереть ни моим детям, ни моим друзьям, ни моей жене, ни Виктору. Спаси тех, кто любит Тебя и верит в Тебя. И тех, кто не верит в Тебя, спаси. Они были слепы и никогда не задумывались о Тебе, потому что не были по-настоящему несчастны. Спаси всех тех, кто в этот час лишился своих надежд, своего будущего, своей жизни и даже самой возможности покориться Воле Твоей. Всех тех, кто сейчас переполнен ужасом, тех, кто чувствует, что Конец близок, кто боится не за себя, а за своих близких. Всех тех, кого никто, кроме Тебя, не способен защитить. Потому что эта война — последняя война. И после нее не будет ни победителей, ни побежденных, ни городов, ни деревень, ни травы, ни деревьев, ни воды в колодцах, ни птиц в небесах... Я отдам Тебе все, что у меня есть. Я отдам тебе свою семью, которую люблю. Я разрушу свой дом и откажусь от Малыша. Я стану нем и не скажу никому ни единого слова. Я оставлю все, что привязывает меня к жизни, если только Ты восстановишь все как было прежде, как было вчера и сегодня утром. Дай мне только избавиться от этого тошнотворного животного страха. Я все отдам, Господи! Помоги мне. Я сделаю все, что обещал Тебе...»

Закончив свою молитву, Александр в изнеможении падает на кушетку и засыпает.

***

Эта молитва не совсем обычная. Александр просит Бога не о защите тех, кого он любит. Он просит Бога восстановить «все как было прежде, как было вчера и сегодня утром». Это не просто просьба о помощи. Это даже не просьба о чуде. Это молитва о том, чтобы Бог откатил время назад, сделал так, чтобы бывшее не было бывшим. А с другой стороны, это довольно обыкновенная просьба, с которой в самые свои ужасные минуты обращаемся к Богу мы все, верующие и неверующие: «Господи, сделай так, чтобы все это оказалось сном. Чтобы я проснулся и все было как обычно».

Итак, Александр предложил Богу свои условия. Но, в сущности, это не совсем честная сделка: он обещал отдать то, что атомная война отнимет и так. Ведь после нее не будет ни дома, ни Малыша, ни людей, которых любит Александр. Вообще ничего не будет. Он же сам это Ему объяснил в своей молитве. Впрочем, до чего же Бог Александра должен быть далек от проблем этого мира, если нуждается в подобных объяснениях!

Да и вообще, можно ли торговаться с Богом? Не унижаем ли мы Бога самим предложением подобной сделки? Разве есть у нас хоть что-нибудь такое, чего нет у Него? Ведь все, что есть на этом свете, и без того принадлежит Ему. И тогда, как это ни парадоксально, единственное, что мы можем Ему отдать, — то, чего нет. Или то, чего у Него недостаточно, — нашу веру в Него. Наша вера и есть наше приношение Богу. Оно необходимо, чтобы Он существовал. Бог существует до тех пор, пока существует хотя бы один верующий. Если не будет веры в Бога, не будет и Бога. Поэтому любое жертвоприношение возможно только как акт безусловной веры.

***

Александра будит Отто. Почтальон взволнованно объясняет, что у Александра есть единственный шанс спасти мир, сделать так, чтобы все вернулось в первоначальное состояние: он должен переспать со своей служанкой Марией. Мария — странная женщина, худая, изможденная, с огромными испуганными глазами. Внешне она похожа на русскую юродивую. Но Отто говорит, что она ведьма. И что только она может все поправить.

Мария живет на другой стороне залива. Отто предлагает Александру свой велосипед, чтобы тот немедленно ехал к ней. Александр смеется, возражает: что за бред, что за нелепость? Но Отто твердо спрашивает, может ли тот предложить что-нибудь другое. Ничего другого Александр предложить не может.

На самом деле ничего нелогичного в том, что мы видим, нет. Молитва, обращенная к Богу, была настолько горяча, в ней было столько веры, что Бог обратил на нее внимание. Он вступил с Александром в контакт и через своего посланника указал на единственное возможное средство. Это средство — наинелепейшее из возможных. Но только совершение нелепейшего из возможных действий и является подлинным актом веры, настоящим жертвоприношением. Если бы Александр не поверил в подсказку, его контакт с Богом просто прервался бы. Потому что вера является необходимым условием контакта. Вера создает контакт. Впрочем, обещание остается обещанием. Назад его уже не взять.

***

На велосипеде Александр добирается до Марии. Та странная сцена, которая разворачивается между ними, не поддается пересказу. Или не заслуживает пересказа. Если коротко: у него все получается.

***

И сразу после этого Александр просыпается у себя в комнате на кушетке. Видимо, это утро. Радио играет какую-то очень восточную музыку. Он говорит «мама», неуверенно встает, пошатываясь проходит несколько метров — больно ударяется об угол письменного стола. Так больно, что становится понятно: это уже точно не сон. Радио работает. Войны нет. «Все так, как было прежде». Он проснулся. Осталось только выполнить свое обещание. Пора разобраться с театром, в котором он до сих пор жил и принимал за настоящий мир. Он надевает японский халат с инь и ян на спине и идет поджигать свой дом. Это одна из самых впечатляющих сцен во всем мировом кино. Впрочем, возможно, что все предыдущее Александр просто увидел во сне, а проснувшись, сошел с ума.

«Папа, а почему сначала было Слово?» — спрашивает Малыш, поливающий сухое дерево в финальном кадре картины. Дурацкий вопрос, мальчик. Потому что Слово было Богом! Почему же еще...

***

«Жертвоприношение» — очень странный фильм. Может быть, это самый странный фильм в мировом кино. Такое ощущение, что, снимая его, Тарковский сам пытался принести какую-то жертву. И еще мне кажется, что он сопротивлялся, не хотел этой жертвы, но был на нее обречен.

С этим фильмом связана удивительная история. Для съемок пожара была построена дорогостоящая декорация дома в натуральную величину. Тарковский настаивал, чтобы непременно в натуральную величину. Его предупреждали, что что-нибудь может обязательно пойти не так. Однако он решил снимать весь пожар единственной камерой. Казалось, что он саботирует предупреждения. Когда декорацию сжигали, камера сломалась и съемка оказалась бесполезной. Дом сгорел. Ни денег, ни времени на постройку новой декорации уже не было. Тарковский сказал, что фильма не будет. Но каким-то чудом съемочной группе удалось собрать деньги на новую декорацию, и уже через неделю пожар был снят. На этот раз снимали двумя камерами. Фильм состоялся.

Тарковский снимал «Жертвоприношение» в 1985-м. В самом конце года, 13 декабря, ему диагностировали рак. 29 декабря 1986 года он умер.

***

Что такое жертва? И кому ее приносить? И для кого? Когда-то совсем еще молодой Бродский тревожно спрашивал:

К чему близки мы? Что там, впереди? Не ждет ли нас теперь другая эра?

И если так, то в чем наш общий долг?

И что должны мы принести ей в жертву?

Для него Бог всегда был равен Времени. Поэтому он говорил об эре. И об общем долге по отношению к эре, к времени. Разумеется, его вопрос был риторическим. Ответа на него не существует. Но возможно, что и никакого общего долга вообще не существует. И все общие жертвы бесполезны.

Дело в том, что мы понятия не имеем, да, мы действительно не имеем ни малейшего понятия, каким образом и почему наш мир до сих пор не погиб. Мы точно знаем, что как минимум дважды, во время Карибского кризиса и во время ракетного кризиса 80-х, он должен был прекратиться. Еще мы знаем, что мир сейчас снова стоит на самом краю этой пропасти. Кажется, он приблизился к ней как никогда близко.

Но мы не знаем, мы понятия не имеем, сколько еще раз мир был на грани гибели. И что его спасало. А вдруг он до сих пор существует только потому, что кто-то где-то получил какое-то странное указание. И этот кто-то верил, что совет исходит от Бога, и честно его выполнил.