Девушка и смерть: «История любви» — неочевидный фильм о счастье

Грязновато-сиреневый нью-йоркский снег, вишнево-кирпичные дома, шумные хоккейные матчи, черные как смоль волосы, васильковые глаза.

Вообще, наверное, это редкость. Кино, где есть счастье. Обычно же как — всякие нагнетания, перипетии, неожиданные повороты сюжета — бац, ну в конце — ладно — и жили они долго и счастливо. Уход в затемнение.

А как они жили?..

«Сейчас расскажу», — говорит нам фильм. Все семьи несчастливы одинаково, а вот счастливы — каждая по-своему.

И сразу, первой же фразой: что можно сказать о 25-летней девушке, которая умерла? Саспенса нет, да что там, интриги никакой, противоречивые социальные бэкграунды, напряженные отношения с отцом, немножко проблем с деньгами — все это так буднично-деловито, в сущности, не влияет ни на что: «Пусть будет», — пожимает плечами фильм. В детстве я почему-то боялась его смотреть. Казалось, будет нагло манипулировать, грозно давить на жалость, выжимать слезу надоедливой мелодией. Он и не думает.

Ужасно модное тогда, в старинные 70-е, кино в одеждах совершенно немодного сейчас ромкома несет нам кое-что ценное — крупицу счастья, оттененного надвигающейся печалью, смертью главной героини в финале, который не предотвратить, не отменить.

Не зря, может быть, фильм открывается упоминанием книги «Осень Средневековья». Что-то есть средневеково-вечное в этой американской шершавой зиме — может, гарвардские столетние колонны, может, фарфорово-строгая, бархатная красота Эли Макгроу. Может, нездешнее счастье.

Они немножко пободаются в начале. Хотя бы ради ее смешного, почти непристойного ответа на вопрос «Зачем вообще тогда пошла со мной в кафе?!»

— (С хитрой улыбкой). Мне нравится твое тело.

А потом они как-то сразу вместе, и все... И страшная тоска по этому состоянию или по его невозможности в рамках одной жизни на этой нашей земле заставляет, застыв на краешке стула, смотреть во все глаза.

А по пути разбросаны скромные сокровища.

Особенная тактильно-зрительная радость — ее клетчатые мини-юбки, полосатые шарфы, бежевые пальто и береты, бархатные черные ленточки в черных волосах. Их лица. Райан О’Нил, пшенично-солнечный, иногда выглядящий так глупо, что хочется его обнять.

Еще один маленький подарок — течение времени. Мелькают отрывки из жизни: летний песок, загар и моторная лодка, которая все никак не заводится; рождественская церковь, новогодний свитер, елки и усталость — наброски эти своей незначительностью, беззастенчивой отрывочностью умудряются нарисовать трепетный объем, неуловимую полноту жизни.

В тонкой книжке Эрика Сигала, написанной им по следам своего же сценария, все почти идентично — чеканно, отрывисто как дыхание и полновесно как кровь. Нет только одной сцены, молчаливой и верной — она приезжает на велике в смешной шапке к нему с обедом, арахисовое масло, хлеб, он сидит на столетних гарвардских ступеньках, занимается, не обращает внимания даже. Но она поглядывает сбоку на его висок, краешек глаза — знает, зачем все это и почему...

Даже фирменная — то ли культовая, то ли приторно-навязчивая — музыка не раздражает. Есть киношное ее использование, смотрите. Она деформируется, когда он узнает про смертельный диагноз 25-летней девушки: звон в ушах, гудки машин, шум города — все сливается в «как-же-в-это-поверить»-какофонию, все рушится на глазах, и мелодия — тоже.

По-древнегречески неизбежный финал может казаться слишком сладко-трагичным. Но это такое обычное положение вещей, что даже удивительно удивляться. Разве вы не знали, что жизнь заканчивается смертью?

Финал — проекция в вечность. Она умирает — да, все так и должно быть. Все так и есть, смерть ждет нас — не дождется. А он живет — и будет жить всегда — тоже верно, шепчет бессмертная душа: «Мы будем жить вечно», — вместе с Райаном О’Нилом, Эли Макгроу и красивым фильмом «История любви», которому исполнилось вот уже полвека.