Поэзия после ГУЛАГа: «Сентенция» — странный фильм о Варламе Шаламове в старости

Зритель, пришедший в кино на «фильм о писателе», рискует быть ошеломлен. Пусть речь идет о писателе не самом обычном, синопсис — «о последних днях жизни Варлама Шаламова» — все равно настраивает на чинный лад интеллигентного ЖЗЛ, потому что мы привыкли, что фильмы о классиках снимают так. «Сентенция», однако, начинается бесконечной сценой, в которой два старика неспешно пьют чай и ведут между собой вполне беккетовский диалог, смысл которого останется неясен. Жители дома престарелых кого-то ждут, но этот кто-то не приходит, зато им приводят на подселение одряхлевшего Шаламова. Вскорости в кадре появятся двое энтузиастов (Павел Табаков и Фёдор Лавров), желающих издать тексты писателя на Западе. Их присутствие даст «Сентенции» некое подобие сюжета, хотя нам так и не удастся понять, например, сколько времени проходит в картине: два дня, два месяца, два года?

То, что делает в своем полнометражном дебюте Дмитрий Рудаков, может вызывать вопросы (об этом ниже), но это смелее и интереснее, чем то, что снимает среднестатистический выпускник ВГИКа, а впрочем, и преподаватель. Аскетизмом черно-белого изображения и замедленностью действия «Сентенция» может напомнить о фильмах Белы Тарра. Как и у венгра, убожество социалистического быта выписано в подробностях, но в остранении эта конкретность как бы теряется и пространство превращается в условное. Камера Алексея Филиппова (не одно лицо с редактором ИК) внимательно и в длительности фиксирует быт дома престарелых, как будто принимая замедленный темп жизни больного Шаламова. Мы наблюдаем его общение с посетителями: писатель, которому с трудом дается каждое слово и движение, в мучениях диктует стихотворение, и монтаж ничего не удаляет из этой сцены, так что каждую строчку мы успеваем услышать по нескольку раз. Однако такие моменты натурализма чередуются с другими, в которых персонаж может произнести монолог «в сторону», как на сцене; с несюжетными вставками; со вторжениями абсурдизма, когда, например, одна реплика повторяется много раз до потери смысла.

Ко всему этому можно предъявить одну существенную претензию. Проза Шаламова не такова, она намеренно лишена всякой изысканности; и это сделано не просто так, а потому, что описанный в «Колымских рассказах» лагерный опыт красивости не допускает. Некоторая манерность, присущая «Сентенции», не вызывала бы вопросов в другом сюжете, но действительно бросается в глаза в связи с фигурой ее героя. Строгость текстов Шаламова как будто пытаются передать те самые объективно-натуралистичные бытовые сцены, но и это ошибка: в кино объективный факт нельзя рассказать одной строчкой, придется показывать подробности. Подробность ведет к длиннотам, то есть к избыточности, а именно этого нет во всегда экономном письме Шаламова.

И все же — такого правила нет, что описание героя должно во всем принимать его свойства, а кроме того — у идеи вспомнить об абсурдизме в связи с Шаламовым есть свои основания. Абсурден сам рассказ «Сентенция», давший заглавие фильму, где рассказчик вдруг вспоминает «слово, вовсе не пригодное для тайги», и повторяет его вслух к недоумению других заключенных. Собственную литературную генеалогию автор «Колымских рассказов» возводил не к реализму, а к модернизму, не к Толстому и Достоевскому, а к Андрею Белому. Если не Беккет, то Камю ему был сродни со своей безэмоциональной прозой о мире во время катастрофы. «Посторонний» и «Чума» не говорят о Второй мировой, но имеют в виду кризис гуманизма, нашедший в ней свое выражение. «Колымские рассказы» фиксируют самые жуткие проявления такого кризиса, но действие «Сентенции» происходит не в лагере: это фильм о человеке, вынужденном жить после ГУЛАГа. Этот опыт окрашивает все его существование, и сама возможность «мирной» жизни кажется абсурдной. «Возможна ли поэзия после Освенцима?» — спрашивал когда-то Теодор Адорно, и аналогичный вопрос просвечивает в «Сентенции».

Фильм Дмитрия Рудакова не касается некоторых противоречий в фигуре Шаламова. Его образ здесь можно воспринимать через удобный шаблон — запрещенного писателя-диссидента, и линия «тамиздатчиков» подталкивает нас к такой трактовке. Все было несколько сложнее: хотя «Колымские рассказы» в СССР не печатались, Шаламов после лагерей все-таки стал официально признанным автором, издал несколько поэтических сборников, а также возражал против публикаций на Западе, о чем написал статью в «Литературной газете». Все эти подробности подошли бы для драматургического конфликта в нормальном биографическом кино, но в «Сентенции» конфликты иного порядка: между абстракцией слова и конкретностью тела, между пережитым ужасом и банальностью того, что следует после. Это фильм не просто о сложной судьбе, но о человеке, который заглянул по ту сторону бытия и с тех пор смотрел туда неотрывно.