Связанные одной целью: «Волны» Михаила Брашинского

Жил-был человек. Работал, заключал сделки, игнорировал психическое расстройство жены. Ничего выдающегося, ничего из ряда вон. Жена покончила с собой, и отправился человек в никуда. Сел в электричку, прихватил с собой оставленный кем-то рюкзак, вышел на случайной станции и пошел в лес, куда глаза глядят. Замерз, переночевал в избушке, спас мальчугана от ментов. Пошел следом за ним и оказался в дивном новом мире, где все ищут смысл, только никто не отвечает герою какой.

На четко обозначенной территории этого мира, отгороженного от того, старого, неправильного, проволочным забором, стоят одинаковые домики (петербуржцу нет-нет да и привидится типичнейший гостевой дом где-нибудь в Карелии), в них — кровать, лампа, постельное белье на краешке, в квадратное окно — вид на лес. Все одинаковое, все как у всех, делить нечего, потому что в раю не делятся пожитками. Вокруг — тишь да гладь, божья (божья ли?) благодать — совместные трапезы в обеденном шалаше, затем работа в хлеву, свиньи нужны не для прокорма, а для продажи, а после можно и песни под гитару на опушке. День, два, три, а вот только смысл герою все не открывается, и все спешат на нем поставить крест — сможет ли он, несчастный, его найти? Может, самое время уйти, откуда пришел?

Михаил Брашинский, пару десятков лет назад из кинокритики ушедший в режиссуру, — пожалуй, один из самых оригинальных фантазеров в современном российском кино. И это получается у него без натуги и помпы. Сюжеты, хоть и предельно условные, а нет-нет да и пересекутся с реальностью, озарят ее вспышкой света — под которой все как под микроскопом. Сила его сюжетов не только в полете фантазии и киноведческой подкованности, но и в крепкой привязке этого полета к месту, которое он хорошо знает. В «Шопинг-туре» Брашинский саркастически осмыслял привычные для петербуржцев поездки в Финляндию с целью отовариться, и за семь лет до «Солнцестояния» делал этих несчастных пушечным мясом для обезумевших сектантов. В «Волнах» — тоже условный мир, стремящийся к абсолюту: если настроить собственные волны под волны внешнего мира, можно обрести бессмертие. Так говорит Проводник. Но точно ли в этом смысл? Главного героя постояльцы этого «лагеря обновленных людей» из раза в раз кормят фразами в духе: «Пока вы, конечно, ничего не понимаете, но со временем, может быть, вы поймете». Но что можно понять со временем? И имеет ли смысл само понятие времени, если в бессмертии оно не будет значить ровным счетом ничего?

Камера оператора Александра Кузнецова — удивительная, широкоэкранная, от нее в первой части фильма кружится голова. Так же, как кружится рой ошалевших мыслей в голове главного героя, когда его мир перевернулся, разделился на «до» и «после». И вот — надежда на перерождение, неистовое желание зацепиться за что-нибудь. Во второй половине фильма изображение все чаще становится расфокусным, затуманенным, забирая надежду назад, показывая, сколь драгоценна привилегия ею обладать. В современном мире слова «здесь и сейчас» окончательно потеряли свой смысл, когда стали использоваться ежесекундно, — и Брашинский, прекрасно это осознавая, иронизирует над тем, как люди, оказавшиеся в этой общине для обретения нового состояния, сразу же о нем позабыли. Когда есть общая великая цель, которую озвучил Проводник, о «здесь и сейчас» можно не думать — оно не важно, второстепенно, не сравнится с бессмертием.

Мир, созданный для объединения аутсайдеров, прокаженных, виноватых, — не оправдывает ожиданий ни своих обитателей, ни тем более нового пришельца. Этот мир расщеплен внутри себя: в новоиспеченной большой семье взрослые живут отдельно, дети — отдельно, и границы — четкие, как ряд домиков для сна, как крыша столовой, как периметр забора — лишают надежды на желанное прощение. Объединение тут невозможно в самом своем корне. И в конце концов непонятно, кем являются жители этого странного места на самом деле: они пришли сюда одиночками, чтобы стать чем-то целым, семьей, обращающей взоры к единому божеству, либо одиночка, изгой — это клеймо на всю жизнь, неважно, будет ли она вечной или закончится в возрасте 65 лет. Но есть ли в итоге хоть что-нибудь, что не заберет надежду? Можно ли скрыться от большого опасного мира? Брашинский вовсе не оптимист, но свято верит, что выживут только любовники.