Без ликбеза: памяти Бориса Юхананова

У Бориса Юрьевича Юхананова богатейшая биография художника, который всегда действовал по своей внутренней свободе, а значит — разнообразно, интересно и радикально. При этом — заглядывая в будущее, неоднократно написано в дни после его ухода, что сайт-специфическое, партиципаторное и инклюзивное опробовано было им в андеграунде 1980‒1990-х. Но дело не только в форматах и формах театра, которые он расширял и менял, всегда оставляя внутри принцип жизнетворческой игры. Дело в самом гене неофициального искусства, который оставался в его практике всегда, просто приобретал разные формы. Очевидно это было и в модели Электротеатра Станиславский, открывшегося в 2015 году после ремонта и полной трансформации и прожившего ни на что не похожую жизнь под руководством Бориса Юхананова. 

Меня сначала поражало, что самое простое задание или вопрос он превращал в сад расходящихся тропок, требующий системного программирования и сложного многоступенчатого решения. У Марины Андрейкиной, первого директора Электротеатра, есть в тексте памяти Юхананова строчки про то, что он не терпел небрежности. «Видел неясность, недоработку, мелкое или крупное жульничество сразу и вытаскивал из человека истинное». Так и есть. Нам он говорил: я вас вижу насквозь. Я смеялась (важнейшим его наказом было — «надо баловаться»), но одновременно готовилась к мучениям — сейчас десять раз будем переписывать текст релиза, или переделывать абзацы, присланные пресс-службой партнеров, или делать подборку цитат, а он всегда помнит больше источников, чем все остальные, и видит то, что другие пропустили. И вдруг я стала это любить — то, как он читает несколько раз написанное вслух, как правит каждое слово и потом заставляет читать вслух нас, как потом в ночи приходят сообщения, что вообще нужно все отменить или заново расшифровать уже расшифрованное и все-таки добыть смысл, отсекая лишнее и достав нужное. Я поняла, что такое работа.

Была еще одна особенность этих совещаний, или «панорам», как он смешно их называл. В ходе разговора мы могли оказаться в самом неожиданном месте. Как только он из нас вытравил «курятник» (это когда ты жалуешься на коллег, сплетничаешь или занудствуешь, пересказывая, почему не получилось, вместо того чтобы сделать), наши встречи превратились в рачительные обсуждения насущных вопросов, но они все равно подрывались «священными стендапами» и вылазками в обзор ситуаций в московских театрах, на политической арене и в философской мысли. Это мы обожали: в хирургической точности мысли Юхананову нет равных. Брутальная лексика нашего руководителя была способна растворить кислотой любое ужасное событие наших дней. Но и горевать, быть солидарным с кем-то он умел. Рядом шел комментарий талмудического толка, объясняющий, почему случилось именно так и какую ошибку допустил «номер 10». Известно, что у Юхананова есть фильм «Назидание» с мифотворческим разбором рокового удара головой, который Зидан нанес защитнику итальянской команды в финале чемпионата мира 2006 года. Оттуда и из уст самого Бориса Юрьевича мы хорошо усвоили знаменитое «сдерживайся». На панорамах мы любили, чтобы он не сдерживался. 

После его смерти звучит все сильнее, что он был великий, что Электротеатр — лучшее место на земле русской. Но, когда был жив и работал круглосуточно над своими огромными проектами, звучало и другое: что красноречив, любит говорить и теоретизировать, фиксирует все, что сделал, а проекты — мегаломанские. Сказать «он любил теоретизировать» — значит ничего не услышать и не понять, остаться в плену привычного отформатированного сознания. Он говорил, потому что, во-первых, видел все насквозь: смешно, что когда он спрашивал, какие сейчас режиссеры самые популярные у критиков, и я ему давала список, а потом он не шел, он тоже отвечал, «что я их и так вижу насквозь». Во-вторых, был девелопером — слушать его внимательно означало развиваться самому и видеть свои ресурсы и дефициты. Известно, что в начале 2000-х он работал скрипт- и фильмдоктором, через его руки прошли очень разные художники и фильмы, от Германики и Вырыпаева (признан Минюстом иностранным агентом) до Шипенко. Наконец, он, собственно, и был теоретиком театра, подлинным и непревзойденным. Кто у нас театролог, спрашивал он? Вы, Борис Юрьевич, и это чистая правда. Для нас, людей из петербургской и московской театроведческой школы, обитавших вокруг него (как Анна Павленко, выдающимся образом делавшая его архив и сайт, или как Леда Тимофеева, редактировавшая книги и статьи), это было ясно как день: практика, теория и история идут рука об руку. Это делал он и больше никто из русских режиссеров, кроме Мейерхольда. Рефлексию ведь нужно понимать как необходимое свойство театра, без которого театр разваливается на череду неосмысленных спектаклей и жестов.

Я знаю, какие тексты мне нужно перечитать, чтоб понять что-то. У Юхананова есть такие потрясающие объяснения, которые, как сказать, разбирают вещество события с необычайной точностью. Есть, например, его разговор с Еленой Ковальской и Аленой Карась про польских режиссеров на Openspace.ru, который может помочь всегда в трудную минуту — там открыты секреты, рецепты трех великих поляков, так никто не делал из критиков, а он сделал. Ну и книжки. Вот новая вышла в Soya press, и мы ее не успели презентовать. Словом, это прекрасные ключи для любого мыслителя хоть в области театра, хоть кино или видео. Хоть бы и жизни. 

Подавленные напором гнева, часто мы на этих встречах думали, как бы остаться в живых. Злились на себя за покорность, но одновременно вынимали пользу: научились видеть, где вещь недоработана, где кривые швы, а где — попросту уродливый дизайн и отсутствие вкуса, иначе говоря, «деревенька пердит». Требование высокого качества удивительным образом сопрягалось в нем с максимальным отсутствием рамочного отношения к людям. Перво-наперво он запретил всякого рода «аллергии» на те или иные СМИ, блогеров и критиков. В нашем пиар-отделе почти всегда работали очень молодые и современные ребята, и они не имели, я не должна была иметь предрассудков по отношению к людям. Это была самая осознанная практика дружелюбия и независимости — Юхананов, как известно, встречался и разговаривал с миллионом молодых художников, теоретиков, поэтов. И не все были его учениками — я как раз любила выходы за пределы МИРов, редкие поездки в другие города и на фестивали, где он выступал и разбирал работы молодых режиссеров, смотрел, внимательно и проницательно, спектакли других режиссеров, и диагностировал их. Были и фантасмагорические акции, когда мы дарили книжку Фабра молодым режиссерам со всей России. Разночинский стиль, сразу установившийся в фойе Электротеатра, был определен именно им, московским денди, в роду у которого вроде бы несколько поколений раввинов. 

Он обустроил так деятельность в Электрозоне, что я знала — я позову самых неочевидных людей, и он «всмотрится», даст совет и будет хорошо, интересно и важно. Своим свободным нравом и острым видением он дал нам уверенность в том, что нужно делать только интересное и свободное. А не конвертировать, как говорили мои коллеги из других театров, пришедшую на поэтические вечера публику в публику спектаклей Основной или Малой сцены. Ненавидя маркетинг в искусстве, он знал его законы лучше всех. 

Мало-помалу я поняла эту идею молекулярной кухни для разночинцев. Я помню откуда-то цитату, транслируемую Борисом Юрьевичем из, наверное, Анатолия Васильева, что лучше выпить стакан воды и черный сухарь, чем нажраться дешевого говна. Меня захватила возможность чувствовать себя своим на сложном оперном спектакле, даже если ты ни в зуб ногой в современной опере. Эта ненависть Юхананова к адаптивности — вдохновляющая штука, она про веру в человека и его способности, она про равенство, а не про назначение сверху или ликбез. Ликбез нам был категорически запрещен. 

Почему-то его тянуло поругать эстетику Театра.doc — зная, что я имею отношение к «новой драме» и российскому «доку», он почему-то нападал на доковских разночинцев, которые мне всегда были во сто крат ближе режиссеров из Мастерской Индивидуальной Режиссуры. И, странным образом, идеи вертикального искусства, которые никак не проникали в мое сознание, хоть он сто раз скажет, что это и есть искусство, а все остальное им не является, сопрягались с этой максимальной открытостью, с этим радикальным отношением к реальности и искусству, которое я как раз видела у Угарова, Греминой или, скажем, Севы Лисовского, к которому Юхананов относился как к другу. Так что и тут мэтч. 

Можно сказать, что у Электротеатра была подушка безопасности из денег Фонда, а значит, необязательно было зарабатывать. Но слово «рачительный» — тоже из его лексикона. Нужно просто понимать, кто к вам должен зайти без аренды, на что не надо продавать билеты, а что нужно правильно и точно «продать». 

Мы входили в сложные коммуникации с партнерами: проект с «Гаражом», осуществленный в мае-июне 2024 года, дался всем тяжело именно потому, что Юхананов придирчиво и как бы капризничая отстаивал свои интересы и все больше, казалось, угнетал ту, вторую сторону. А мы были медиаторами процесса, канализирующими токсичность с одной стороны и терпение на грани с другой. Я думала — как так, чудесное красивое мероприятие с просмотрами его видео- и театральных работ в Доме Наркомфина было сделано на таких тяжелых щах, разве это гармонично? А сложная архитектура проекта, где выставки, киносеансы и разговоры пересекались в неочевидных построениях и связях, — должна ли она была быть такой? Однако во всем этом строительстве и попытке избежать коммуникативных «каверз» был смысл — этот проект, как и другие его проекты, были отражением его сущности, тоже экстремально сложной и не терпящей упрощения. И на этом пути к искомому чувствовалась беспощадность к себе и другим. 

В наших закрепах в рабочем чате — списки на показы «Пиноккио» в КАРО, списки на дни рождения Электротеатра, списки гостей, которые мы с маниакальным упорством охватывали и обрабатывали получше любого агентства. По факту мне нравились эти истощающие безумные дни — писать людям, прикреплять приглашение в емком дизайне Степана Лукьянова, звать на вечеринку в Noor Bar и получать радостные ответы: приду, конечно, ура, бокал, ура, фильм на пять часов, ура, привет Борису Юрьевичу. А потом идти «на кофеек» в кабинет БЮ, так его называли, и проходить по спискам, снова добавляя из его телефонной книжки людей, слушая отдельные огненные комментарии и ожидая, пока композитор Саша Белоусов, ассистент Юхананова долгие годы, скрутит ему новую сигаретку-«рыбку». 

В принципе, мне больше ничего было не надо: мы в прокуренном кабинете вокруг овального стола, во главе которого сидит наш великий начальник, лучший на свете человек, и обещает, что спасет нас, своих еврейских детей, ведь мы на одном корабле.