Всегда в главной роли: портрет артиста Алена Делона

Твой рост — всего 177. По сегодняшним стандартам мужской красоты совсем немного, даже чуть ниже среднего. В 2019-м любая красавица на красной дорожке Каннского фестиваля, надев каблуки, окажется если не вровень с тобой, то чуть выше. Думаю, мещанскому мачо, как называла тебя la puppeleС французского — «кукла». Здесь и далее примечания редакции РомиРоми Шнайдер, одна из самых известных немецких актрис XX века, была шесть лет обручена с Делоном, такое соотношение мер и весов пришлось бы не по вкусу. Поэтому хорошо, что тебя больше не зовут под свет софитов.

Получая почетную «Пальму», ты будто попал на свои же похороны. Торжественные и чуть снисходительные речи, напоминающие газетный некролог. Тягостно, мучительно, неуютно в этом ХХI веке. Ведь Ален Делон — о себе, единственном и неповторимом, исключительно в третьем лице — признает превосходство только других мужчин, старших по возрасту и званию. Да и то, досье авторитетов закрыто, давно убрано в дальний ящик, уже не пополнится никогда. Рене Клеман, Лукино Висконти, Жан-Пьер Мельвиль, Джозеф Лоузи. И баста. Все — мэтры, все — покойные, всем ты попил крови на площадке. Ведь Ален Делон не слушает никого, кроме собственных демонов, которые ему нашептывают с детства и по сю пору: ты — маленький, не любимый родителями мальчик, ты — обуза, но ты и дикий пес, покажи им, добейся если не уважения, то страха. В конце концов, как учил тебя Франсуа МаркантониКрестный отец парижской мафии. Делона подозревали в криминальных связях с ним в незапамятные времена в Тулоне: угроза — лучшее средство убеждения.

С другой стороны, какая банальность эта мужская правда и кодекс чести. Какая пошлость этот психологический портрет, выписанный словно по лекалу. Развод родителей, хулиганство — побочный эффект одиночества, трудный подросток, бунтарь по причине, отправившийся в Индокитай на колониальную войну, чтобы из отрока превратиться в мужа. Этими базовыми экзистенциальными страданиями по два с полтиной (франка) Ален Делон оправдывает примитивную мизогинию и вечную надменность на грани с хамством, блатные привычки и моральный релятивизм «расы господ», к которой причислил себя без спросу? Bon...С французского — «что ж» Оправдываться все равно поздно. Твоя красота поблекла, твои фильмы смотрят студенты киношкол и сентиментальные пенсионеры. Уже никому нет дела до ХХ века, разве что женщинам Голливуда. Вряд ли они читали Томази ди ЛампедузуИтальянский писатель, автор единственного романа «Леопард». Книга была экранизирована в 1963 Лукино Висконти, в фильме сыграл Делон, картина получила «Золотую пальмовую ветвь» Каннского кинофестиваля. Вряд ли догадываются об истинном значении легендарной фразы:

«Чтобы все осталось по-прежнему, все должно измениться».

Настоящий хищник должен уметь приспосабливаться под новые обстоятельства, чтобы и дальше пожирать своих жертв. Как вам такая мораль, дамы?

В 1957 году хищник еще был чумазым котенком. Сколько бы ни рисовался на Круазетт, куда приехал в качестве «плюс один» Жан-Клода БриалиФранцузский актер, сколько бы ни получал авансов от старлеток, Ален Делон был никем и даже не подозревал, что скоро, через пару лет, станет всем. Не гнушающимся объективации — хотя и слова такого не существовало — сердцеедом, чья харизма при этом совершенно абстрактна, а телесность условна, на зрителя поглядывает исподлобья манекен в плаще и шляпе. Все, как и вначале, равняется ничто. Сколько бы мы ни встречались с тобой глазами, нам тебя не ощупать, в кадре — пустота и шлейф аромата от Диора. Не потому ли ты так к месту в картинах Мельвиля, особенно в «Самурае». Ты — часть этой насыщенной пустоты и говорящей тишины, ты есть и тебя нет. Камера тебя любит, но не постигает. Идеальный никто, проходимец, в мгновение ока захвативший Олимп. Не актер, но звезда.

Благодаря женщинам. И, справедливости ради, слишком пристальному вниманию гомосексуального лобби из CinemondeФранцузский журнал о кино, закрылся в 1971-м в лице критика Жоржа Бома. Непонятно, по какому праву, до всяких камео, посвящающего этому ноунейму пространные заметки, полные прилагательных в превосходной степени. «Невозможно красивый, невероятно загадочный» и далее характеристика a l’eau de roseФранцузская идиома примерно переводится как «слащавый, приторный», из которой узнаем историю сиротки, Неточки НезвановойГероиня одноименного незаконченного романа Федора Достоевского в штанах: сошел с поезда на Лионском вокзале с 60 франками в кармане и просроченным билетом на метро, ни кола ни двора, лишь огонь в чреслах, пардон, во взгляде. Сошел и тотчас же оказался у Бома дома. К вопросу о гомофобии. Десять лет спустя, в 1969-м, в интервью Би-би-си, отвечая на провокацию — спал ли Делон с мужчинами, — ты как бы пошутил, процитировав Мишеля Симона:

«Даже если и да — то что? Если тебе нравится твой козел, займись с ним любовью».

Как вам такой цинизм, месье?

Твой дебют в кино, прости, есть провал. Ты ужасен в фильме Ива Аллегре «Когда вмешивается женщина». Женщины вмешались и до команды «мотор!» — Брижит Обер познакомила тебя с Эдвиж Фейер, та представила тебя Мишель Корду, которая привела тебя за ручку к мужу-режиссеру. Твой Жо, вертлявый болван на подхвате у бандитов с Cote d’AzurЛазурный Берег, позорил седины Бернара Блие, делившего с тобой экран. Актерами рождаются, а не становятся. Аллегре не смог тебе объяснить, что, если не умеешь играть, не надо стараться.

Лишь в 1959-м Рене Клеман дал тебе ценный совет: забудь про камеру — живи. И вот результат. Без преувеличения гениальная роль в «На ярком солнце», первой и доселе лучшей экранизации бестселлера Патрисии Хайсмит. Шедевр Клемана многократно разобран на цитаты. Будто бы он и снимался как наглядное пособие по режиссуре. Делон у Клемана хорош в каждой сцене. Естественно, Пигмалион любуется Галатеей. Морис Роне, актер на порядок талантливее, осознанно тушуется, догадавшись, что его предназначение — оттенять твою кошачью грацию и филигранный профиль. Образцово-показательный момент «На ярком солнце» — когда ты, пробравшись в резиденцию Филиппа, инсценируешь его суицид. Знаменитый танец в личных покоях: от постели, которую надо смять, до печатной машинки, на которой надо настучать предсмертную записку. Эта нервная суета преступника выглядит настолько убедительно, что кажется отрепетированным ритуалом профессионального мерзавца. Тебя. Доверчивая публика неминуемо поставила знак равенства между Томом Рипли и Делоном, записав тебя навсегда если не в негодяи, то в отрицательные герои, с которыми лучше не связываться. И где-то они правы, ведь ты ничего не играл, ты не умеешь. Удивительно другое — почему нам так хочется, чтобы Рипли выпутался, чтобы в финале ты, хладнокровный, расчетливый убийца, так и остался загорать на пляже со счастливой улыбкой на лице.

Из Неаполя курс на север, в Ломбардию. Словно реализуя застарелую эротическую графоманскую фантазию Бома, ты сойдешь на Milano CentraleЦентральный вокзал Милана с поезда, нищий деревенщина в компании таких же неотесанных братьевПодразумевается фильм «Рокко и его братья». Висконти переименовал тебя в Рокко, падшего ангела. Боже, как трогательно, стареющий гений теребит вдохновение, возбуждаясь от вида очередного эфеба, выписанного по каталогу из Пятой республики. Теперь среди лидеров продаж, культурных особенностей на экспорт, ты после «На ярком солнце» значишься где-то между «французской болезнью» и «французским поцелуем». Висконти чует мифологический потенциал, но ошибается в специфике. Рокко, конечно, роль не для тебя. Ты не способен на внутренние переживания. Ты не годишься в святые и мученики. Погибнуть, трагически изогнувшись под прицелом, — да. Сколько угодно. Бежать, курить, стрелять, трахать, снова стрелять и снова курить, зная, что все бессмысленно и сиюминутно. Тоже — да. Морально терзаться — ни в коем случае. Кто верит в судьбу, как ты, не тратит драгоценное время на сомнения. Висконти ошибся, но фильм от этого только выиграл. В первые секунды, стоит признать, мы огорошены: это что за самозванец протягивает с глупой ухмылкой апулийские апельсины автохтонному населению на помолвке Клаудии Кардинале и Спироса Фокаса? Этот хлыщ — Рокко Пароди, миланский Мышкин, его самопожертвованием мы должны восхищаться, в его этическую непоколебимость верить? Но сразу после завязки вот эта твоя неловкость, ощущение, что ты надел обувь не по размеру, и рождает в нас понимание, каково это быть столпником, держаться изо всех сил на высоте, стоять на страже, убивать, хоронить свое счастье.

И снова Рим, теперь черно-белый, безлюдный, словно на карантине, красота Вечного города обезоружена, уничтожена Антониони с умыслом. Человек человеку одинок. И не нужен. Тебе знакома эта сказка на ночь, ведь вместо колыбельной ты слушал ссоры матери с отцом, а еще выстрелы. В Монруже, куда тебя поместили на время в приемную семью тюремного привратника, казнили многих, в том числе Робера Бразийяка, коллаборациониста, но также и киноведа, его написанной в 1935 году совместно с Морисом Бардешем «Историей кино» зачитывались Жорж Садуль, Анри Ланглуа и твой новый «командир» Антониони.

Пьеро в «Затмении» молод, красив и глуп. Совсем как ты. Разумеется, его глупость никак не связана с эрудицией, он глуп, потому что ничего не чувствует или недостаточно, чтобы испугаться. Глупость — это грубость. Неспособность уловить нюансы — любви, грусти, радости, тоски. Почему порванная бретелька на платье, плавающая в бочке с водой деревянная щепка — знак, признак надвигающегося или уже случившегося несчастья. В «Затмении» впервые видно, как именно ты целуешь женщин: торопливо и без страсти. Целовать ты умеешь лишь собственное отражение в зеркале. Не потому ли так хороша, так точна твоя пантомима у Клемана в «На ярком солнце». Единственный раз, когда ты поцелуешь женщину с чувством, с толком, с расстановкой и, главное, с нескрываемым желанием, — в «Танцевальной машине» аж в 1990 году, возраст — самолюбию помеха.

В «Мелодии из подвала» ты противостоишь скале, кумиру юности, Габену — в Сайгоне ты семь раз посетил сеанс «Не тронь добычу» Жака Беккера — вместе с Лино Вентурой, с которым ты встретишься в «Сицилийском клане», и Бурвилем, попавшим с тобой в железные тиски «Красного круга» — он составит святую троицу приемных отцов, ведь родного у тебя никогда не было. Дореформенные многотысячные банкноты мокнут в бассейне Монте-Карло, ты слишком красив для мелкого уголовника, методично имитируя пластику вокзального рукосуя, ты все равно не способен нас убедить, что жизнь не дает тебе шанса. Зато кино распростерло объятия, пустячок от Анри Вернея закрепит тебя в статусе международной звезды, и в СССР и Японии твое имя начнут произносить с придыханием.

В 1964-м ты уже так известен, что можешь позволить себе выбирать не только фильмы, но и режиссеров к ним. «Непокоренный» Алена Кавалье, антимилитаристский манифест, обличающий колониальную политику Франции де Голля, впервые назвавший войну в Алжире геноцидом, а террористов — борцами за независимость, не был бы снят без твоего хотения. Слава героям, не согласным с молчаливым большинством. Слава тебе, наступившему на горло собственной песне. Ведь ты голлист, правый, консерватор, но искусство для тебя выше любой идеологии. Oui, ouiС французского — «да-да», адвокатам обвинения сегодня стоило бы освежить память. Таких «самосожжений» в твоей фильмографии полно — от «Вдовы Кудер» до «Двоих в городе», от «За шкуру полицейского» до «Месье Кляйна».

У Кавалье ты, enfinС французского — «в конце концов», выглядишь не мальчишкой, тебе 29, но легко могло бы быть 40. Ты съел пуд соли, ты разочарованный взрослый мужчина, отпускающий скабрезности и колкости не куража ради, а потому что жизнь и вправду дерьмо. Все врут — и политики, и военные, и фанатики. Надежда еще есть, она как та замочная скважина, через которую ты протянешь Леа Массари трубочку, чтобы она утолила свою жажду, — крошечный источник света в кромешной тьме безысходности. С «Непокоренным» ты не побоялся скандала, потерял деньги, но шагнул в историю, ту, что пишется с большой буквы.

В 1967-м, за год до революции, ты встретишь самого важного человека в своей жизни. Жан-Пьер Мельвиль, dandy at duskС английского — «денди в сумерках», для которого слово офицера не пустой звук, но кому в то же время людской закон не писан, герой Сопротивления и сноб, эстет и автодидакт, он станет твоим сэнсэем. Ты станешь его лучшим самураем. Никто, кроме Мельвиля, не снимал тебя с таким вниманием и пониманием. Никому, кроме тебя, не удалось понять и вникнуть в загадочный, пуристский кинематографический бусидо, ощутить себя продолжением чужой воли, смычком и линзой, музыкой и светом, одиноким тигром в джунглях. На первой читке сценария ты прервал Мельвиля минут через 15: за столько страниц не прозвучало ни единой реплики! Джефф Костелло без сомнения — ты. Персонаж нашел своего автора. Мельвиль заставил тебя замолчать, буквально зажал твой рот рукой. Делон превратился в Делона, имя собственное в нарицательное, в того, кто пьет одеколон и бросает взгляд с экранаОтсылка к песне «Взгляд с экрана (Ален Делон)» группы «Наутилус Помпилиус». Через годы, через расстояния, через галактики.

После «Самурая» ты десятилетиями эксплуатировал эту обреченность флика или проходимца, слившегося с парижской гризайлью, поджидающего фатальную пулю-дуру, смотрясь в парадные зеркала кабаре Сен-Жермен, или в заднее стекло «Cитроена», или в пудреницу случайной подружки.

Одним из отражений шедевра Мельвиля был малоизвестный «Джефф» Жана Эрманна, эпигона-отличника Мельвиля. Джеффом зовут не тебя, Джефф там — Годо, в ожидании которого разворачивается ювелирная, истинно балетная по хореографии сцена затянувшейся бандитской «стрелки». Пока мерно тикают часы, добавляя по капле напряжения, ты вальсируешь на боксерском ринге, защищая честь не кого-нибудь, а самой Мирей ДаркФранцузская актриса, была была в отношениях с Делоном 15 лет, дольше всех остальных. Именно она, а не Роми, НаталиНатали Делон, французская актриса, вторая жена Алена или РозалиРозали ван Бреемен, датская модель, партнерша Делона с 1987 по 2001 год, мать двоих его детей, сумела остаться с тобой рядом, догадавшись, что не стоит оспаривать пальму первенства в твоей системе координат с: тобой, твоими псами, твоими фильмами, твоими париями (от воров в законе до цыганских баронов, от Жан-Мари Ле Пена до Карлоса Монсона).

Кто-то скажет: внутренняя мизогиния и токсичные отношения. Мирей говорила: любовь.

И она не дрогнула и не взяла своих слов обратно, когда случилась «Мэдли». И в жизни, и на экране, уже в кавычках. В 1970 году, сильно после «Жюля и Джима» и незадолго до «Вальсирующих», ты продюсировал один из самых дурновкусных и одновременно трагических фильмов о (не)возможности моногамной любви. И в горе, и в радости, пока смерть не разлучит нас троих. Номинально режиссером «Мэдли» числится Роже Каан, но это, конечно же, кино Делона о Делоне с Делоном в главной роли. Тебе 35, ты никогда не был красивее, Мирей так идут прозрачные блузки от Chloe и джинсы клеш. «Мэдли» — фотокарточка на память, оммаж любви, что уже утекает сквозь пальцы. Ты и Мирей — супруги, своим странным браком пытающиеся опровергнуть законы вселенной. Днем вы принимаете в роскошном замке туристов, твой герой — реставратор и антиквар, старящий позднеренессансные распятия выстрелами из аркебузы, а вечером ищете женщин для секса, потому что, как повторяет Мирей с улыбкой Моны Лизы, ты не должен успокаиваться, милый. Однажды вы встретите Мэдли, чернокожую американку с глазами испуганной лани, и ты поймешь: отпустить ее поутру было бы преступлением. Это выспренное кинонедоразумение с первых кадров очаровывает своей безумной кичевой патетикой, абсолютная любовь стеснения не ведает. Ты долго скачешь по полям Нормандии под фортепьянные аккорды короля киношлягеров Франсиса Лея, за спиной у тебя садится солнце, окрашивая кровавым цветом залив Сен-Мишель, по форме похожий на свернувшегося котенка.

Но год спустя из Дон Жуана тебя разжалуют в люмпены. Пьер Гранье-Дефер в неожиданно феминистской картине «Вдова Кудер» (экранизации Жоржа Сименона), действие которой разворачивается накануне «странной войны» в бургундском захолустье, поручил тебе сыграть побитого пса, что скулит и ластится к хозяйке. К вдове Кудер — Симоне Синьоре, женщине за пятьдесят, ее голова седа, ее сердце в шрамах, ее тело устало, но просит ласки. Гранье-Дефер обличает местечковость и ксенофобию французской провинции со злостью Офюльса, Малля, Лоузи. Запах ненависти заглушает аромат молодого вина. Вы с Синьоре хотите немногого — пожить напоследок. Многого и не надо взрослым, повидавшим разные ужасы и свидетельства человеческого ничтожества людям: отправиться поближе к солнцу, пригубить бокал «Живри», улыбнуться друг другу, потом собственным мыслям. Потому что умрем. Все. Скоро.

В 1972-м с большим трудом, после долгих ссор, в которых ты поучаствовал со свойственным тебе авторитаризмом и жестокостью, на экраны выходит «Первая ночь покоя» Валерио Дзурлини. Уже неважно, о чем ты там спорил с режиссером, нарядившим тебя, не сговариваясь с Бертолуччи, в такое же верблюжье пальто, как у Брандо в «Последнем танго в Париже» (год выпуска тоже 1972-й). Видно, парижские моды — выдумка ревнивых галлов. Моды всегда итальянские. Даниэле Доменичи, il professore, обучающий подростков азам экзистенциализма, играет на деньги, пьет, ненавидит почти бывшую жену, Леа Массари, слоняется вдоль постылых вод Адриатики. Вот зачем ты мучил Дзурлини? Это роль en orС французского — «в золоте», возможно, самая сильная в твоей карьере. Тебе не дали «ветку» за месье Кляйна, подумаешь, Доменичи стоит всех наград мира. Ты все-таки научился играть. Ведь в тебе нет ни грамма аристократизма, твой ум можно охарактеризовать как угодно, но слово «интеллект» уж точно не слетит с языка, тебя невозможно представить декламирующим поэзию. И тем не менее вся вышепоименованная декадентщина с легкостью тебе удается в этой раннеренессансной фреске. Ты смотришь на «Мадонну дель Парто» Пьеро делла Франческа и цитируешь, глазом не моргнув, Леопарди. Mon DieuС французского — «Мой бог», это правда ты? У кого ты позаимствовал эту хрупкость и этот нерв, уж не у молодежи, Депардье с Девэром, попадающихся тебе все чаще на прослушиваниях.

С 1973-го и до наступления ХХI века ты занят только одним, важным — монополизацией смерти. Нет, ты не переквалифицировался в магнаты похоронной индустрии, ты воцарился на экране в роли главного покойника. Никто не умирал так часто и так убедительно, как ты. Смерть — твой удел. Иногда нас освобождают от зрелища твоих финальных конвульсий, как в «Мсье Кляйне» у Лоузи, называвшего тебя воплощенной трагедией. Достаточно поставить Делона рядом с «Портретом дворянина» Адриана ван Остаде, и смерть берется за работу. Иногда, напротив, мы вынуждены ужасаться вуайеристскому макабру — как твою голову отсекает от туловища гильотина и она катится на камеру в «Двоих в городе» Хосе Джованни — капустным кочаном или медузой-горгоной. А бывает, только часть тебя умирает, как в «Ледяной груди» Жоржа Лотнера, — секунду назад ты выстрелил Мирей в затылок, и твое лицо подобно альпийским снегам, безучастно поблескивающим на заднем плане. Твое сердце может просто остановиться, как у обывателя, не героя и не любовника, — в «Спешащем человеке» Эдуарда Молинаро ты испускаешь дух за столиком ресторана, в правой руке телефонная трубка, в левой — бокал с шампанским. «Продано», — кричат тебе на другом конце провода, да, действительно ты заплатил по счетам сполна. И уж совсем беспардонно тебя «кончают» в «Троих нужно убрать» Жака Дере, подловив на самом последнем кадре: ты вроде спасся и фланируешь в белых пижонских брюках по Елисейским полям — как вдруг в глотку тебе засовывают дуло пистолета.

Лишь дважды за 30 лет ты сыграешь не негодяя, не деспота, не конформиста, не беспринципного коррупционера с министерским портфелем, не Казанову, не бандита, не вояку в медалях, а одного из нас. У Бертрана Блие в «Нашей истории» и у Годара в «Новой волне». Так странно, что оба эти автора, противоположные друг другу — один идеолог нескольких поколений, второй, наоборот, певец безыдейного, пофигист и абсурдист, — игнорировавшие тебя, будучи в расцвете лет (тут без обид, у каждого нашлось свое альтер эго — Бебель и Деде), в конце концов вспомнили про Алена Делона. На закате дня им все же понадобился стареющий Дориан Грей, герой и человек, чтобы поучаствовать в сказке, мораль которой такова: терпение, терпение нужно миру. Ты — человек, для которого Лео Ферре будто специально написал: «Что ужасно в морали, так то, что она всегда чужая». Ты — человек нетерпимый, ненавидящий любые компромиссы. Вдруг воплотил компромисс Блие и Годара с жизнью, перевалившей за половину. В «Нашей истории», упоительнейшем бурлеске на тему страсти нежной, который можно трактовать и как вольную экранизацию «Декамерона» Боккаччо, ты — Робер, автомеханик средних лет, который следует поездом Женева — Париж в вагоне первого класса. Ты все еще красив, но уже тень от идеи. Пивной алкоголизм и бессонница дают о себе знать, твой ангелический профиль чуть менее изящен, небесно-голубые глаза тонут под набрякшими веками, в редеющей шевелюре поблескивает седой волос, трагически клонятся вниз, к земле, уголки губ. Робер — грустный клоун, его натура — плакать на потеху. Донасьена — женщина, которой нечем заняться, она никогда не улыбается. У нее своя история, а у тебя своя. «Вы хотите услышать мою историю? Это история женщины, которую не провожают домой после секса и не дарят цветов», — говорит Донасьена. «А ее можно переписать?» — спрашиваешь ты.

Про «Новую волну» ты сказал кратко лучше прочих: «Это единственный фильм Годара, в котором всем все понятно».

Последняя твоя картина, в которой ты еще Делон, а не свадебный генерал, «непринципиальный» даже для столь обширной фильмографии, как твоя, триллер Жиля Беа «Танцевальная машина» 1990 года. В этот год ты кончился. Символично, что для прощания ты выбрал себе персонажа с говорящей фамилией Вольф и твоим собственным именем — Ален. Ален = Вольф. 50 с лишним лет ты метался между собакой и волком и вот — определился, на чьей ты стороне, в какой стае. Конечно, диких животных. В «Танцевальной машине» у тебя барахлит мотор. Ты хромаешь, ты нездоров, ты проиграл. Но ты, как и всегда, полон презрения к людям, как и прежде, рифмуешь любовь со смертью. И лишь одно изменилось: время. Ты медленно склонял себя перед ним — futurС французского — «будущее» становилось présentС французского — «настоящее», затем превращалось в passé immédiatВо французской грамматике есть ближайшее прошедшее время, с его помощью обозначают действия, которое совершилось недавно и сразу в imparfaittВо французской грамматике есть прошедшее незавершенное время, с его помощью обозначают действия, не завершенные в прошлом. Вот пришел черед неизбежного — passé composéВо французской грамматике есть прошедшее завершенное время, с его помощью обозначают уже однозначно оконченные действия. Карьера, которой ты так гордишься, окончена, скомпонована. Казалось бы, время — твой единственный компромисс. Но нет. Это поправимо. Терпение и courageС французского — «мужество», мон амиС французского — «друг мой».