Семь непраздничных фильмов о Рождестве от классиков и одного современника

Трое грабителей скрываются с большим кушем где-то в библейской пустыне, что расположилась в координатах классического Дикого Запада. Мужчины встречают у колодца женщину, которая рожает младенца и тут же умирает, успевая лишь передоверить чадо проходимцам. Рецидивисты старого Голливуда с Джоном Уэйном во главе — теперь новоявленные волхвы, и Рождество сулит им испытания не только тела (условия в пустыне принуждают выжимать кактусы, чтобы не умереть от жажды), но и духа.

Герои устремляются в городок, который иронично называется Новый Иерусалим. Привычные для Форда залихватские перестрелки уступают в «Трех крестных отцах» место тихому героизму моральных побед. Смазывание младенца от опрелостей жиром из бочонка — это самая маскулинная и одновременно самая нежная сцена фильма. Но Форд не был бы собой, если бы его интерпретация Рождества не кончилась бы в салуне. Герой Джона Уэйна заявляется туда с младенцем, себе заказывает пиво, ребенку — молоко. Там же происходит сцена суда над грабителем. За волхование вору скостят срок.

Возникают начальные титры в форме рождественской открытки, обрамленные листьями и ягодами остролиста, — торжественные, как у мюзиклов производства студии MGM. В первых же кадрах — неподдельный южный колорит: повозка с ослом в сумерках тащит усталого путника по песчаной тропинке меж пальм. Действие происходит близ Французской Гвианы на Чертовом острове. По сути, это не французская земля, а некоторая резервация, как и в самом знаменитом фильме венгра Майкла Кёртица «Касабланка».

Идейно водевиль «Мы не ангелы» — его рождественская версия. Главные герои — пожизненно приговоренные каторжники, бежавшие из тюрьмы. Их новые неожиданные друзья — семья не очень удачливого бизнесмена. Неотесанные пришельцы поначалу проверяют кассу, лапают товары, а когда в магазине со всякой всячиной наконец появляется владелец, воры находчиво предлагают залатать крышу и соглашаются работать задарма. Впрочем, их злой умысел обокрасть и без того худой магазин (чего там брать, женская одежда да вазочки со шляпами) скоро растворится в предрождественском гостеприимстве домовладельца.

Сначала отрицательные герои ведут себя неприлично: то через панорамное окно на крыше подглянут за чужой женой, то построят глазки Изабель, юной дочери главы семейства. Но затем, по правилам жанра, герои начинают расцветать, пусть и понимают они добрые дела немного превратно: ведь они, люди с пожизненным сроком, надо думать, и правда — не ангелы. Feliz Navidad!С испанского — «Счастливого Рождества»

Андреа Маркоччи, дородный машинист пассажирского поезда, в канун Рождества поет песни в кабаке под гитару и изрядно пьет, пользуясь святым праздником. Пьет и после. Затем — будни, стук колес. Однажды главный герой не замечает человека, выбежавшего на рельсы, и случается трагическое происшествие

Рождество в фильме Пьетро Джерми, где он сам и исполнил главную роль, — это одновременно станция отправления и прибытия. Машинисту-алкоголику никто не поможет перевести стрелку, сменить жизненный путь. Родные машиниста бессильны перед его кончиной. Герой Джерми с гитарой в руках, наигрывая несложные мотивы, незаметно покинет мир. Таким было несчастное рождественское время для семьи Маркоччи.

«Прошло много времени после того, как моего папы не стало, мама говорит, что квартира стала больше, а я, как проснусь, сразу бегу на кровать, на то место, где он спал. Потом завтракаю и пью кофе, а он будто бреется и кричит: «Давай быстрее, меня поезд ждать не будет», — говорит в финале жизнерадостный малыш, выходя с портфелем на улице. Но как только он подойдет к трамвайным путям, глаза ребенка наполнятся неминуемой тоской. И где-то за кадром будет нестись жизнь очередного несчастного неореалистического мальчишки, очень скучающего по папиным глазам.

Не слишком известный, но один из самых важных фильмов итальянского неореализма, киноповесть Эрманно Ольми — трогательное напоминание о будничной монотонности мира, пережившего индустриализацию.

Доменико, юноша с грустными глазами, получает неплохую бюрократическую должность в некоей крупной компании. Теперь он — полноценный член общества и может помогать бедной семье, но ежедневная рутина стягивается у него петлей на шее, каждый день кажется мучительно последним. И Рождество — это, скорее, перерождение, метафизическая инкарнация человека через моральное бессилие. Тусклый кабинет, бумаги. Лампа бесстыдно заглядывает в лица, изучая безутешные души.

Праздник все-таки приходит. Измученный Доменико прощается с родителями, пространно болтает с подругой и одиноко бредет в пустой ресторан, где на входе слышит от портье: «Если вы один, то вам полагается бутылка». Торжество предстанет ленивым общением со случайными соседями по столу и танцем в объятиях незнакомки постарше.

Стремглав за незнакомкой, чередой узких улиц, через пустой Клермон-ФерранГород в центральной части Франции. Заметив прелестницу на молитве в церкви, Жан-Луи (Трентиньян) решил, что жена — лучший подарок в холостяцкой жизни. Однако девушку он упускает, а студеная зимняя ночь вынуждает остаться у подруги однокурсника.

Великий Эрик Ромер, поэт кротости, в оригинальном названии картины заложил лингвистическую игру: Ma nuit chez Maud можно перевести и как «Моя ночь у Мод», и как «Моя ночь в Мод». Убежденный католик и педантичный последователь Блеза Паскаля, Жан-Луи хоть и тонет в очаровании темноволосой Мод, но тем не менее сдерживает страстный порыв и гасит либидо безостановочной полемикой с расположившейся в постели девушкой. Она истомлена, но не теряет интереса к загадочному собеседнику. Тем самым Жан-Луи в Мод проникает, но не физически: их связь ментальна. И вот утро. Физического контакта не было. Скромный поцелуй спросонья. Жан-Луи несколько растерян, Мод злится: «Мне нравятся мужчины, которые знают, чего хотят». Прощание, затем недолгая встреча, вновь прощание.

Жан-Луи и Мод увидятся на пляже только спустя много-много лет. Герой уже женат на блондинке-беглянке Франсуазе, которую он видел в самом начале фильма, у него есть ребенок. Мод уходит, а герой идет с женой и детьми к морю. А на желтом песке виднеется длинная белая полоска. Это вкрапление — снег, напоминание о том Рождестве.

Званый ужин с обязательным рождественским пудингом, теплая семейная посиделка, где все говорят с ирландским напором, но в чеховской интонации. Стол в целом скромен: картошка, груши, спиртное. Впрочем, гораздо больше родственников занимает не трапеза, а принятие конфликтной эстафеты, перекатывающейся по краям стола. Речь идет о сущих мелочах: чуждое одним протестанство других, усталость от собственной родины и так далее. Все эти разговоры, которыми полнится фильм, — это лишь гул в гостиной, где веками меняются ораторы. После споров — символическое примирение, пока гости вместе режут запеченного гуся.

Картина о традициях и грузе наследия по повести Джеймса Джойса из цикла «Дублинцы» оказалась последней в фильмографии американского классика Хьюстона. Но «Умершие» — это если и завещание, то непреднамеренное, скорее — полушепотом произнесенное напутствие: «Одни за одним мы все уйдем в мир теней…», «…снег легко ложился по всему миру, приближая последний час, ложился легко на живых и мертвых».

Короткая связь Кэрол, богатой и зрелой женщины, и Терез, молодой продавщицы из отдела игрушек, перерастает в страстное чувство. Рождество здесь — это тревожное ожидание перед разоблачением запретной любви, которая все-таки продлится долго. Укрытиями Терез и Кэрол служат закусочные и гостиницы. Терез делает снимки, Кэрол это замечает, но не подает виду, а слегка прихорашивается, покупая ель на уличном базаре. Метель, хлопья снега, липнущие к волосам.

Но срубленное дерево простоит недолго — пока не осыплется. Любовные отношения закончатся, когда перед Кэрол замаячит угроза потерять опеку над дочерью. Сказка будет жить не только на том снимке Терез, но и во взглядах девушек, которыми они обменяются в самом финале. В этих взглядах — знание об их укромном мире, который был и есть. В этом ни на секунду не было сомнений.