Иван ЯнковскийЕсть ты у времени, а не время у тебя

— Когда мы разговаривали с тобой последний раз, ты сказал, что тебе пока нечем особо хвастаться, потому что фильмография у тебя, цитирую, — «небольшая и довольно скромного качества». За эти полтора года ты активно снимался — не так активно, конечно, как Петров с Буруновым, но все же. У тебя вышла «Хандра», вышел «Огонь», вышли «Топи», вышло кино про медработников. Есть ощущение, что ты расширяешься, укрепляешься в сознании зрителей и критиков. Я права? 

— Наверное, с вашей точки зрения — зрителей и критиков, все так. Но я бы хотел расширяться не в сознании аудитории, а в экранных амплуа, играть разные вещи. Собственно говоря, то, что ты перечислила, как мне кажется, и есть разное. Не буду скрывать — да, я рад. Как актер я должен выполнять разные задачи.

Но зрителю всегда виднее, он судит, вы — критики — тоже не отстаете. Раньше про меня особо не писали, если писали, то что-то вроде «подает надежды, посмотрим, что из него выйдет». Теперь вроде пришла популярность, тут же стали раздаваться мнения — да он никакой совсем. Это довольно смешно. Вообще, мнения зрителей именно об актерских работах иногда ставят в тупик. Вот расхожая претензия — наши все переигрывают, наигрывают, неестественно себя ведут, но ведь и Ди Каприо с Дэй-Льюисом вечно выдают мастер-класс и образцово-показательный перформанс, по самой своей сути не имеющий ничего общего с естественностью. Короче, сложный вопрос, но чего хотят зрители, того хочет бог. Бог кино.

— К слову, об амплуа. Даже в пресловутом «Союзе спасения» твой Бестужев-Рюмин — представитель «потерянного поколения». Денис Титов в «Топях» — аналогичная история. «Утиная охота» опять же. И даже Тарковский в «Хандре», которого ты немного пародируешь, по сути, тоже «потерянный» персонаж. Как ты думаешь, это совпадение, что ты изображаешь людей, скажем так, неприкаянных, живших в России в разные времена и эпохи? 

— Ты знаешь, классно, что ты проводишь параллели и находишь особые смыслы в том, что я делаю. Классно и то, что удается прочувствовать за этими персонажами их тяжелую судьбу — это, конечно, мне приятно. Действительно, так и есть: и Тарковский потерянный, и Денис Титов не нашелся. Конечно, они все люди разного времени, но в целом — да, мне, видимо, доверяют роли, наделяют полномочиями — представителя или голоса «потерянного» поколения. 

— Хорошо, а поколение, к которому ты относишься в реальной жизни, а не на экране, по-твоему, в России потерянное или нет? Вообще, как дела у твоего поколения? 

— Оно какое-то блуждающее, на мой взгляд, наше поколение. Я часто читаю какие-то мнения о жизни в нашей стране или о российском кино и театре, и я без труда считываю месседж: «Когда же вы, кинематографисты, начнете говорить о 2000-х, о десятых годах». То есть вам уже по 30, вы способны об этом общаться, формулировать свое отношение. 

Всегда все упирается в то, что нам «нечего сказать», то ли у нас, 30-летних, «ничего не болит», то ли мы так хорошо жили и пока еще не успели осознать ситуацию, в которой мы вертимся. Но лично у меня никогда не было проблем, знаешь, с какой-то рефлексией по поводу времени и по поводу себя во времени. 

Оказалось, что времени нет. Есть ты у времени, а не время у тебя. Хорошо, если можно что-то успеть, особенно в профессиональном плане, — это большое счастье. Мне кажется, в данный момент я успеваю.

— То есть у тебя все хорошо, ты не чувствуешь себя заложником «Топей»? 

— Как человек? 

— Как человек, как профессионал, как гражданин. 

— Не могу тебе сказать, что я себя так чувствую. А вообще, я стараюсь рассуждать о том, что знаю. Я могу про спорт поговорить, я в нем разбираюсь. Могу про кино немного, про театр, про какие-то другие вещи. Про политику, например, ну что я могу сказать, банальности, общие места озвучить? Мне кажется, что человек должен отвечать за то, чем он занимается. Я могу отвечать за свою семью, за людей, которых я люблю, и за свою профессию, работу.

Как актеру мне не хватает разнообразия, хочется чтобы меня, условно говоря, использовали в других формациях. А не вот это все, из серии «мы его видим — таким хорошеньким, классным, красивым — он такой и есть». После фильма «Завод» я столкнулся с реакцией: «Как ты можешь работать на заводе? У тебя руки как у пианиста». Я подумал: «Странно, но, к примеру, в Голливуде никому ничего подобного никогда не скажут: «Почему ты играешь этого? Ты же большая кинозвезда. Ты же не этот персонаж!» Типа, если ты такой — ты не можешь на экране быть другим. Вот это меня бесит. Хотя почему не можешь? Можешь! 

— У меня как раз к тебе такого вопроса нет, но есть другой, потому что я не отстану: ты говоришь, что можешь брать ответственность за семью, за людей, которых ты любишь, ты можешь рассуждать только о том, в чем ты понимаешь, — спорт и кино. Но, например, ходишь ли ты на выборы или на митинги? Это тоже некая ответственность. 

— Я был, я ходил на митинг. В том сентябре я был на митинге в поддержку нашего коллеги-артиста. И я ходил голосовать против поправок в конституцию.

— То есть это ты берешь на себя? 

— Я здесь живу, я — гражданин. Поправки к конституции? Это мне небезразлично.

— В связи с этим, когда ты выбираешь проекты, ты же чувствуешь, какой посыл у этих фильмов в целом? Например, «Топи» и «Союз спасения» — это совершенно противоположные вещи по своему идеологическому заряду. 

— Да, конечно. Так и должно быть. 

— То есть нет такого: «Если мне эта идеология не близка — я, наверное, не буду сниматься»?

— Нет, там мне была близка очень идеология декабристов — молодых ребят, повоевавших во Франции, которые хотели изменить страну. Мне была близка их идеология. В каком фильме я снимался и какой фильм получился — это уже другой вопрос. А идеология этих пацанов мне была очень близка. И идеология фильма «Топи» мне интересна и близка — именно Титова, моего персонажа. Понятно, что мы в итоге не можем отвечать за то, что будет на экране, — я, как актер, не могу, но идеология моих персонажей в этих двух картинах мне очень близка. 

— В «Союзе спасения» месседж был примерно такой: «Здесь русские убивают русских» — а значит, революция не может быть верным решением, скорее, нужна терапия и терпение. В «Топях», наоборот, ты совершаешь подвиг, акт самопожертвования, чтобы избавить Топи от Хозяина. Ты, наверное, читал манифест Богомолова, в котором тоже говорится, что России нужна терапия и терпение? Что тебе ближе — поступок твоего героя в «Топях» или тезисы Константина Юрьевича с Константином Львовичем?

— Знаешь, поступок моего героя в «Топях» — изначально я хотел, чтобы так называемый подвиг оказался случайностью, жестом, осуществленным по инерции. Так вышло, что в разговоре с мамой — которого, условно говоря, может, и не было, он на самом деле беседовал с совестью, она ему вдруг позвонила — я вообще мечтал, чтобы действие, которое я совершил в «Топях» в финале, было, знаешь… когда птица пролетает около тебя — ты пригибаешься рефлекторно. Конечно, в сценарном плане, по драматургии, все должно быть иначе: я типа герой, поговорив с матерью-совестью, услышав: «Нельзя стоять на коленях» — я вспомнил, кто я такой, что не продался фэбээсам, всех обманул, условно говоря. И заколол Хозяина.

Опять же, это роли…

— Почему ты все-таки не хотел быть героем, а хотел быть человеком, который, как говорится, порешил зло, но случайно и по инерции? Слишком много пафоса, на твой взгляд? 

— Ну да, это же совсем обычная история получается: всегда есть тот человек, который в конце должен оказаться хорошим. 

— А что вы обсуждали с Владимиром Мирзоевым на съемочной площадке? Потому что Дмитрий Глуховский, например, с удивлением обнаружил среди пользовательских комментариев, что бо́льшая часть зрителей воспринимает «Топи» не как сериал, начиненный метафорами и аллюзиями на современную Россию, а как абстрактный мистический триллер, и их это вполне устраивает. 

— Да, так было поначалу, в первых четырех-пяти сериях, мистический триллер. Но в итоге это закончилось не тем, чего зрители ожидали и что они, может быть, хотели увидеть. Собственно, Митя им и не обещал, что все будет так, как они придумали у себя в головах. 

— Но вы обсуждали во время съемок все эти политические смыслы? 

— Конечно, обсуждали. И Тихон рассказывал тоже на каком-то эфире что мы на репетицию приехали к Владимиру Владимировичу разобрать финальную сцену в седьмой серии, когда мы, условно говоря, у машины ссоримся с ним, а я уже окончательно превращаюсь в лягушонка. Мы как раз это все обсуждали, и не только это. Он нам все это рассказывал — что он думает про Хозяина в частности и власть вообще. Он очень мудрый и глубокий человек. С ним как с художником работать — одно счастье, потому что складывается ощущение, что он с тобой не очень-то и работает: он нам отдал карт-бланш — и мы играли то, что чувствовали. 

— В адрес «Топей» звучала еще феминистская критика: вот у тебя есть профессия, у Жизневского есть профессия, а у всех этих девочек — мы не знаем, ни кто они, ни что они, мы знаем только, что какой-то мужчина их обидел или в какого-то мужчину они влюблены, получается опять сексизм — в 2021 году мы не можем вводить женских персонажей, даже не объясняя, чем они занимаются в жизни. Что ты по этому поводу думаешь? 

— Не знаю. Ничего. Я должен встать на защиту женщин? 

— Елена Костюченко, репортер «Новой газеты», написала что-то вроде «удивительным образом, в 2021 году выходит как бы прогрессивный фильм, в котором все женские персонажи не имеют практически никакой субъектности».

— Мне кажется, не стоит искать субъектность в контексте их профессиональной специализации/реализации. Там вроде бы все понятно с первой серии — от чего Эля бежит, от чего Катя уходит, что с Соней происходит. Они бегут не от мужчин, а от культуры насилия, которая пронизывает все сферы общества, насилие — и в школе, и дома, и на работе, и на дискотеке.

— Еще были вопросы, почему тебя все время раздевают и объективируют, как в свое время бесконечно объективировали женщин в кадре, — такая же эксплуатация наготы, красоты Янковского. Ты почувствовал себя эксплуатированным? 

— Да ничего я не чувствовал. Я с радостью принимал предложения режиссера. Понимаешь, я играл не рак мозга, а рак души все-таки. Поэтому любые предложения Владимира Владимировича вроде: «Иван, после сцены, где вы Харитона-Харона провожаете с гробом, у вас конвульсия, приступ. Может, вы раздетый стоите в реке?» Я говорю: «Давайте!» — «Вам это нравится?» — «Да». Почему мне это нравится? Потому что это необычно, парадоксально, интересно, за этим ты следишь, и это хочется разгадывать: почему же он голый-то стоит в реке? Раз такой крючок, два, три — по всему сюжету, по всему сценарию. 

Я играл человека, к 30 годам вроде накопившего каких-то денег, но душу свою не развившего никуда — с природой он не соединился, ничего хорошего он ни для себя, ни для других не сделал, семьи у него нет, друзей тоже.

Поэтому он максимально пытается за оставшийся срок времени зацепиться, законтачиться с жизнью. Поэтому он ходит, жрет листья, припадает к деревьям, ест грибы, стоит в реке, ходит голый. 

— Но при этом ты же, наверное, осознавал где-то, что тебя, как максимально привлекательного актера, немножко используют?

— Слушай, ну и хорошо. Пусть используют, я же актер, меня надо использовать.

Понятно, что я не Брэд Питт — и не в такой форме. Но снимая, как он чинит дом Ди Каприо, Тарантино показывает: «Вот такой у нас Брэд Питт — красивый, герой, кинозвезда». И здорово — все потом же рады этому. Все говорят: «В какой он хорошей форме, а ему же 55».

— К вопросу о Брэде Питте, который снимает майку, и оказывается, что он в хорошей форме. В фильме «Огонь» ты тоже снимаешь майку. 

— Но я явно не Брэд Питт и там!

— Но ты там в хорошей форме… 

— Но я не Брэд Питт все равно. 

— У тебя там совершенно другая физиология, нежели в «Топях». 

— Для «Огня» я много занимался, не буду лукавить. За занятия мои отвечала блистательная форма Романа Курцына и блистательная форма Виктора Добронравова, смотря на которых думаешь: «Ребята, а что я тут забыл-то? Если вы такие, то я на турничок!» И еще звал Витю и Рому следить за мной, правильно ли я все делаю, и Тихона тоже. Тихон потом еще начал к «Майору» готовиться. 

— А что ты, кстати, забыл в фильме «Огонь»? Как ты себе объяснял свою творческую задачу в этом фильме? Почему ты выбрал этот проект? Фильм, как мне кажется, получился ужасным. 

— Почему я это выбрал? Потому что я люблю работать с «ТриТэ». Они очень профессионально все делают. У них вертолеты, у них пять камер, у них лучшие павильоны и хорошие режиссеры. Я ощущаю себя частью большого кинопроцесса. 

— А хорошие режиссеры — это кто? 

— Леша Нужный. На мой взгляд, он очень хороший режиссер, владеющий разными жанрами. Он может снять и ремейк итальянской комедии, перевести ее на современный российский язык, сделать смешной и понятной зрителю. Но Алексей Нужный может снять и хорошую тонкую драму на 20 минут с Кевином Спейси — «Конверт». Алексей Нужный может снять «Огонь», сложный постановочный фильм. Зрители в восторге.

Другое дело — мы с тобой, что мы про это можем думать. Я сейчас с «ТриТэ» практически доснял другую картину — «Чемпион мира» — с режиссером Алексеем Сидоровым.

— Это про шахматы?

— Да. Это про противостояние Корчного с Карповым, 1978 год, в Багио на Филиппинах. 

— Она, наверное, не такая зрелищная, как «Огонь». Шахматы все же заставляют полыхать мозг, а не лес. 

— В этом и задача: как вроде не зрелищную игру, в которой два человека просто сидят и размышляют, сделать зрелищной.

— А ты играешь Карпова? 

— Да. Отвечаю и уже вижу твою реакцию: «Спасибо, Ваня, не уважил».

— Да нет, просто студия «ТриТэ», скорее, меня раздражает. Они создали «большой путинский стиль», фильмы, в которых мы всех побеждаем — «Легенда №17», «Движение вверх»… 

— А что можно иметь против «Легенды №17»?

— Ничего, просто это кино о победах. Победы на стадионе, победы в космосе, победы над фашистскими захватчиками…

— Мы же с тобой прекрасно понимаем успех этих картин. «Легенда №17» блестяще прошла, многие ее любят. Я сам люблю «Легенду №17». «Движение вверх» — наша победа, тоже важная. Мы же на этом выросли все. Это же про нас с тобой.

— Не, это не про меня извини. Хотя я понимаю, что люди любят побеждать. 

— Вот и хорошо. И правильно делают, что любят побеждать. Пусть смотрят про наши победы. Мы стали теми, кем мы стали, исходя из истории нашей — спортивной или не спортивной. 

— Я понимаю, что победы советского спорта очень важны, но, скажем так, другие победы или поражения — в Афганистане, в Чечне, в Украине — важны не менее. Ты сказал, что нет фильмов про современность. Она совершенно не интересует кинематографистов. 

— Знаешь, я не буду никого защищать или спорить, как большие продюсеры и студии выбирают материал для очередного блокбастера. Я не сижу там, наверху. Это их путь — снимать про Чечню или про хоккей. Значит, про Чечню не надо. Или не время. Или неинтересно про это говорить.

— Они думают, что нельзя про это говорить, невыгодно, опасно. 

— Может быть, думают, что нельзя. Значит, у них есть на то основания. 

— Хорошо. Скажи, как ты готовился к роли Карпова? Параллельно же с вашими съемками шел «Ферзевый гамбит» на Netflix. Вообще, появился всплеск интереса к шахматам, достаточно элитарному, интеллектуальному спорту. Занимался ли ты шахматной теорией? 

— Конечно. Я вообще попал на этот фильм на срочном вводе, я был утвержден за две недели до начала съемок. Параллельно я снимался в «Топях» в Беларуси, куда ездил на машине: три дня там, потом три дня здесь, в Москве, потом обратно. 

Я купил Давида Бронштейна — «100 лучших шахматистов», я купил какие-то книги — «Лучшие разыгранные партии Бобби Фишера», я посмотрел все фильмы, которые можно было посмотреть. Начал заниматься руками: для меня было очень важно, как фигуры брать, как на часы нажимать — так я и готовился. Я начал играть больше, чем прежде. 

— Ты играл до этого?

— Играл, но больше баловался. Я надеюсь, что теперь на другом уровне играю в шахматы — после всех этих подготовок. У меня были лучшие педагоги: Дмитрий Иванович Олейников, я познакомился с Даниилом Дубовым, чемпионом мира по быстрым шахматам. 

Мы с Мишей Тройником ездили в World Chess Club Moscow на Баррикадной — сидели играли. Естественно, все партии с Дубовым кончались на седьмом-восьмом ходу, но проиграть ему — одно удовольствие. 

— С тех пор как ты подтянул теорию, какой из шахматных дебютов тебе ближе? 

— Ты знаешь, меня Дмитрий Иванович научил «атаке Морфи». Это агрессивное начало. Мне оно очень нравится, потому что если черные не видят, что нужно делать, то я вывожу коня, переднюю пешку Е4 и слона на диагональ и все очень быстро кончается «вилкой» на ладью и на ферзя. А если ты съел в начале ферзя или ладью, твой конь оказался в углу — у тебя позиция выигрышная, и дальше — только дело техники. Короче за белых, мне нравится «атака Морфи». 

А за черных — я все пытался защиту Алехина выучить, но почему-то она у меня до сих пор не получается. Я все время забываю какое-то главное правило, надо больше наигрывать. Защита Алехина мне интересна. Нимцович опять же. 

В чем ты варишься — а я варился в этом — испанская партия, открытое начало, испанка — открытый и закрытый вариант, сицилианка — вот это мне и стало ближе, все те партии Анатолия Евгеньевича и Виктора Львовича — конечно, мы их изучали. Партии, которые будут в фильме, — это невыдуманные партии. Мы играли первую, в 18 ходов, 29-ю, 27-ю. Это все разное: разные начала, разные дебюты, разные эндшпили, миттельшпили.

— Ну ладно, разговор про Карпова напомнил мне, что вчера было 90 лет Горбачеву. Он для тебя является авторитетом? Каким-то человеком, которого ты уважаешь, о котором думаешь с теплотой, как о человеке, который дал свободу России? 

— Знаешь, я вчера с другом обсуждал, что у него юбилей. Это заняло у нас минуты две. «Представляешь, представляешь. Как здорово. Дай бог ему еще долгих лет жизни», — вот на чем мы сфокусировались, увы.

— А у тебя есть какие-то моральные авторитеты? Публичные интеллектуалы, политики, может быть, режиссеры, кто-то еще? Из соотечественников. В свое время был Сахаров или Лихачев например. 

— Я не знаю, я так далек от этого всего. Не могу сказать: «Вот этот человек для меня… Он меня так вдохновляет…» Я живу в каком-то своем мире в России. Вот такого, чтобы к какой-то из тех личностей, о которых ты говорила, я имел полное подключение — у меня такого нет. Реально. И я от этого не страдаю. У меня есть подключение ко Льву Толстому, Достоевскому — через их произведения, они меня интересуют, условно говоря. Ты имеешь в виду кого-то из нынешнего времени? 

— Да, современников. 

— Нет, не знаю. 

— Ладно, последний вопрос. Как ты думаешь, в той шахматной партии, которая сейчас играется в России, кто победит: «белые» или «черные»?

— А кто — «белые», кто — «черные»?

— Сам скажи. 

— Нет, ты мне скажи, кто — «белые», а кто — «черные». 

— Ну, та же партия, которая разыгрывается в «Топях»: есть новая Россия и старая Россия. Есть «Единая Россия», а есть «Фонд борьбы с коррупцией». 

— А откуда мы можем точно с тобой знать? 

— Мы не знаем. Я спрашиваю, как ты думаешь. 

— Хороший вопрос, интересный. Мне кажется, что скоро что-то изменится, потому что, в конце концов, нельзя смотреть на себя в зеркало долго и не видеть своих недостатков, не признавать их в себе. Не знаю, каким образом, каким методом — но все-таки мы прогрессирующая страна и у нас прогрессирующее общество, молодежь. Мы с тобой знаем — из книжек по истории и вообще — когда прогресс наступает на ноги, он потом забирает тебя вместе с собой. Мы не можем этому противиться. Эволюция настигает, прогресс настигает. 

— Накрывает. 

— Да. Я лишь за это. А так, что будет — и мы, и те, кто был в моем возрасте в 90-х и нулевых, тоже задавались этим вопросом: «А что же будет?» И никто не мог сказать точно, потому что никто, если взять сегодняшнее время, не мог в 2000 году сказать: «А будет вот так!» или «Будет вот так вот!» Нет? Помнишь себя?

— Когда в 1999 году, 31 декабря, я услышала, что президентствовать будет Путин, человек из КГБ, — я догадалась, что ничего хорошего не будет. Потому что человек из КГБ не может быть у власти. Это неправильно. Интуиция меня не подвела. 

— Все субъективно. Поэтому я точно тебе не могу сказать. Вот декабристов мы обсуждали, они тоже думали, что знают, что может быть «по-ихнему». Но по-ихнему, в итоге, не было. Так и не было.