Карен Шахназаров«Курьер» сегодня — то же самое, что «Курьер» вчера

— Начнем с «Курьера». Я понимаю, что вы уже миллиард раз о нем говорили, вспоминали, рассказывали, писали. Но, как мы знаем, у фильмов есть такое свойство: каждым следующим поколением, каждым следующим зрителем они принимаются по-новому, и в них обнаруживается новое значение, новый смысл, новая образность. Какие-то вещи вдруг выходят на первый план, а другие, наоборот, уходят на второй. Что такое «Курьер» сегодня?

— Мне кажется, «Курьер» сегодня — то же самое, что «Курьер» вчера. Я замечаю, что в принципе молодежь его смотрит, воспринимает. Мне кажется, если совсем грубо сказать, молодым людям нравится, когда молодой человек грубит взрослым. Это такое естественное состояние, оно не меняется с изменениями системы и временем. Люди остаются людьми. Как-то, видимо, в «Курьере» получилось показать этот естественный биологический бунт, противостояние со взрослым миром молодого человека, который входит в этот мир. И это нормально, мы все через это проходили.

— Когда вышел «Курьер», я помню это время, я сам был тинейджером, чуть помладше героя. Но очевидно, что это был портрет своей эпохи. Эпоха поменялась, или мы считаем, что ничего не изменилось?

— Она, может, и не поменялась. Мне кажется, что она не может поменяться в такой степени. Как там, в «Курьере»: «Мы вырастем и станем такими же, как вы». А потом они выросли и стали такими же, как те. Но в это время подросли уже их дети, которые стали такими, как Курьер… Мне кажется, в этом все дело. Я, строго говоря, думаю, то же самое можно сделать про 1950-е годы. Просто в 1950-е годы не давали такое кино снимать.

— Мне кажется, что в «Заставе Ильича» есть намек на возможность такого фильма.

— Кстати, да. Я буквально вчера стал смотреть куски «Заставы Ильича». Там есть этот намек. Но это там не выражено по-настоящему, потому что понятно, в то время просто не дали бы это сделать. «Курьер», вообще-то, прошел только потому, что началась Перестройка. Изначально Эшпай должен был делать фильм, но проект на Студии Горького закрыли. Я тогда закончил «Зимний вечер в Гаграх», Сашка Бородянский писал. Я сразу сказал Андрею: «Пожалуйста, делай «Курьера», ну вот Саша пускай сценарий напишет, поскольку он мой друг и пишет сценарии». Саша мне и сказал: «Там проект закрыли. Ты закончил картину?» Я говорю: «Там же закрыли, почему ты думаешь, что здесь откроют?» — «Ну, попробуем». Это был как раз принципиальный момент, потому что несколько месяцев назад прозвучала знаменитая речь Михаила Сергеевича Горбачёва. Она еще ничего не меняла, но в ней сквозили новые мотивы. Россия же страна вертикальная… Это сразу сказалось на общей атмосфере, и поэтому картину приняли. И то меня вызывали на партком! Партком все равно жил своей жизнью. Они тогда читали сценарий, устроили какую-то выволочку, «что там у вас за герои», «что за кино вы собираетесь снимать». Некий моральный сделали упрек, но никак это уже не влияло.

— Забавно, получается, повесть вы писали как почти диссидент, а фильм снимали уже в духе эпохи, фактически в направлении, заданном генеральным секретарем?

— В какой-то степени можно сказать, да. Но ведь в советское время было очень четкое подразделение литературы и кино. В литературе разрешалось многое. Помню, я делал картину «Знахарь» по Александру Борину, которую закрыли. Очень интересный сценарий был. В двух словах: открывают лекарство от рака, из змей вытягивают. Но дилемма состояла в том, что оно лечило в двух случаях, а в восьми случаях человек умирал от столбняка. Это была реальная история. Борин был очень хороший публицист, он сделал хороший сценарий. Но мне его закрыли. Вроде запустили, а потом закрыли. Мне тогда Борис Владимирович Павленок сказал: «Мы не можем это сделать, потому что в стране полно больных людей, они начнут сами ловить змей, что-то химичить, представляешь, сколько людей перемрут от заболеваний, от заражений!» Я ему сказал: «Но повесть «Знахарь» Борина популярна, ее уже опубликовали!» Он говорит: «Это разные вещи». Литература все равно, даже в масштабах СССР, максимум 50 тысяч экземпляров тираж. А у кино порог окупаемости 17 миллионов был, это считалось нижней планкой. Поэтому в литературе многие вещи проходили, а вот в кино… Стругацких «Трудно быть богом» печатали, и все читали. А кино было невозможным… Я же делал сценарий по Стругацким, и мне тогда Аркадий сказал: «Даже не надейся».

— В тот момент, когда вы пишете и вскоре уже снимаете «Курьера», вы совсем не в возрасте своего героя, но все-таки вы еще и не в кондиции героя Басилашвили, не среди этих новых Фамусовых — отцов, столпов общества. Вы себя в промежуточном состоянии между двумя поколениями ощущали где? Могли ли понять и тех и других, или однозначно симпатии были на стороне нового человека?

— Когда я писал повесть, мне было лет 28-29. Это опубликована она, когда мне был тридцатник. Да и тридцатник — не старость. Фильм я снимал позже, но тоже мне 34 года было. У меня есть одно правило, которое я смолоду для себя как-то уяснил и стараюсь его придерживаться. Я никогда не делаю автобиографических фильмов. Хотя понятно, что любой герой, которого ты снимаешь, в той или иной степени — это ты. Я бы сказал, что, скорее, я на стороне Ивана. Я и сейчас на его стороне, хотя у меня и возраст... Конечно, я стал одним из «отцов». И всегда говорю: «Если ты в 60 лет остался таким, каким был в 17 лет, ты просто идиот». Другого слова нет. Ты должен, прожив жизнь, прийти к каким-то итогам, не можешь остаться семнадцатилетним. Но я в принципе всегда на стороне молодежи. Даже если я их не понимаю, я просто очень хорошо помню и понимаю смысл молодости. Они все равно гораздо чище, чем мы. Просто в силу того, что у них нет штампов, нет идеологических установок. Они не сформировавшиеся в силу того, что они открытые, эмоциональные, все принимают очень близко к сердцу. Они живые, реально живые. Я всегда между своим поколением и младшим выбираю младшее, даже если я понимаю, что они делают глупости. Все равно в них потенциал. Да, постепенно жизнь их меняет, калечит, но это тоже обычное дело. Где-то они, что называется, становятся умнее, но теряют ту искренность, которая есть в молодости.

— Вы о себе можете сказать, что, потеряв искренность, поумнели?

— Естественно. А как иначе? Если бы у меня этого не было, я был бы просто идиотом. Каждый возраст придает тебе определенные знания, опыт, умение жить. Это не значит, кстати, беспринципность. Я никогда не страдал беспринципностью. У меня этого нет. Мои взгляды могли меняться, но я всегда верю в то, что делаю. Но понятно, что я, конечно, другой, чем был в 17 лет. И повторяю тем, кто бравирует, что не изменился со своих семнадцати лет: «Старик, прими соболезнования».

— Вопрос про актеров. Старшее поколение играют артисты уже суперуспешные к этому моменту. Про них все понятно. Они великолепны. А двое молодых героев, можно сказать, не актеры. Я подумал и вспомнил следующий суперкультовый фильм, сдвинувший эпоху — «Ассу», где тоже герои-неактеры. Почему так вышло, что эти перестроечные фильмы как бы требовали постановки неактеров в самый центр? Ведь мы же знаем, что это всегда дикий риск для режиссера.

— В таких картинах у тебя нет альтернативы. Если у тебя герою 17 лет, какой он может быть актер? Кстати, я пробовал студентов, первый курс, еще каких-то… Просто нет альтернативы. Ты понимаешь, что у тебя будет играть непрофессионал. Я, на самом деле, довольно часто снимал непрофессионалов. Но даже в этом случае есть один закон. Тебе надо искать человека, который не боится камеры. Такие есть. Органически не боится. Вот я, например, боюсь. Я не смогу сыграть в кино, хоть миллион раз выступал на телевидении, но это разные вещи. Я просто камеры боюсь. Зажимаюсь, и все. А есть люди, которые с детских лет не боятся. А второй момент — чтобы актер по-человечески совпадал, очень близок был к тому образу, который нужен. И тут весь вопрос, найдешь ты, угадаешь такого человека или нет. Если ты угадываешь, то в принципе тебе не надо с ним работать. Да и бесполезно. Он не понимает репетиционного периода. Он не актер. Но его органика попадает в образ. Плюс к этому он не боится камеры.

— Как вы поняли, что Федор Дунаевский — тот, кто вам нужен?

— Пробы. Только пробами. Я перепробовал десятки молодых людей, когда Федьку… Его же Настя Немоляева, кстати, притащила. Подсказала, что есть такой парень. А сама Настя попала в картину тоже случайно. Она закончила школу, но не хотела сниматься. Она собиралась в какой-то художественный вуз. Она, кстати, стала сейчас большим художником. А в кино совершенно не хотела. Над ней довлела семья, Светлана Немоляева. А я ее знал как дочку Коли Немоляева, оператора. Я говорил: «Может…» Он отвечал: «Нет, она не хочет, она отказывается». Потом получилось так: у меня была репетиция с какими-то двумя ребятами, именно не пробы, а репетиция, и не было партнерши. А она жила напротив, здесь, на Мосфильмовской. Уже было лето, она закончила школу. И я Коле говорю: «Пускай придет, текст побросает». Он позвонил, она пришла, начала. Она мне очень понравилась. И тут я уже просто насел на нее, и Коля увидел, что у нее получается. И она, видимо, поняла… А потом в разговоре она говорит: «Есть у нас парнишка. Может, понравится». И он мне тоже сразу понравился. Но был момент. Тогда же худсоветы еще были, актеров утверждали. И хотя у меня были уже «Мы из джаза», «Зимний вечер», но все равно, ему категорически худсовет сказал: «Нет… но сами решайте». Такой момент был, непривычный для нашего кино.

Потом, кстати, когда на Московском фестивале нам дали приз, в бар я спустился. Председателем жюри был Роберт де Ниро, он меня пригласил за стол. Мы с ним сидели, разговаривали. И он говорит: «Я хотел главный приз дать, но я хотел дать и второй приз этому вашему актеру. Но все жюри на меня насело: «Вы что, непрофессионал!» А я что-то говорю: «Вы, наверное, увидели в нем что-то близкое к себе». — «Да, «Злые улицы»! Из этого времени я себя увидел в этом парне». Действительно, что-то есть в этом.

— Как вы сегодня себя чувствуете, когда кто-то говорит, что это ваш лучший фильм, и вы останетесь в истории «Курьером»? Не обидно? Такая карьера после этого, такое количество фильмов — разных, успешных.

— Я не преувеличиваю свое значение и, вообще, значение кино в мировой истории, поскольку на самом деле кино всего сто лет. Может, мы в принципе находимся на этапе наскальной живописи! Я думаю, ну хорошо, если вы так считаете, очень хорошо. В принципе, даже сделать один хороший фильм за жизнь — большая редкость, а если твои фильмы разным людям попадают… Многие говорят, что «Город Зеро» — мой лучший фильм, или «Белый тигр», «Зимний вечер». Поэтому я в этом смысле не комплексую. Нравится кому — ну и хорошо, и слава богу. Вы считаете лучшим — пускай будет лучшим. Это не мое дело вообще. Хорошо, что смотрят — вот это самое лучшее. Единственное, в чем, если уж на то пошло, адреналин и драйв: если ты видишь на YouTube миллионы просмотров — это хорошо. Каждый день десять тысяч «Курьер» смотрят только на одном YouTube.

— А что чувствуете, когда видите, что мы вместе, «Мосфильм» с «Искусством кино», выпускаем «Сталкера», «Ассу» или «Восхождение», и приходят полные залы — не только в Москве, не только в Питере — людей, которые не видели эти фильмы и пришли специально смотреть именно на большом экране? В основном молодежь.

— Скажу абсолютно не для того, чтобы тебе польстить. Вот ты говоришь: «Твой лучший фильм этот»... Вполне возможно, что эти показы — лучшее, что ты придумал в своей жизни, конкретно ты, Антон Долин. Не знаю, как сложится твоя судьба. Ты человек творческий, у тебя много планов, молодой. Но в любом случае, то, что ты придумал — это выдающееся достижение. Ничего подобного не было ни в советское время, ни в нынешнее. То, что вы делаете — прежде всего, ваша заслуга, а не наша. Вижу, что вам это интересно. И зритель это, я думаю, чувствует. Он чувствует, что люди, которые ему что-то предлагают, это делают неформально, не ради денег. Деньги имеют значение, но не принципиальное. А главное, что это стало событием. Это очень здорово придумано, но придумать ладно: вы сумели это осуществить. К вам действительно ходят люди. Это уже ваша публика, ваше поколение, которому вы очень много даете. Я считаю, что ваши достижения просто колоссальны. Поверь, это в любом случае останется в твоей биографии как очень важный момент. И это надо расширять.

— Как происходит реставрация? По какому принципу выбираются фильмы? Кто специалист? Кто над этим работает? Мне кажется, что «Мосфильм» сегодня явный лидер в России по количеству и качеству этой работы.

— Да, однозначно. Началось все с того, что в один прекрасный момент я увидел… По-моему, это была «Война и мир». Чудовищная копия. Мы продали права для показа на телевидении, и чудовищное было качество. Это было где-то в начале 2000-х. И я говорю: «Давайте, ребята, нам надо восстанавливать картины». Выяснилось тогда, что фактически нет исходников. Мы нашли контрнегатив, потому что там же 70 миллиметров, негатив пропал… Они в Киеве… Помню, мы искали. Где-то в «Совэкспортфильме» нам один контрнегатив дали. Мы начали делать реставрацию. И постепенно возникло понимание, что надо восстанавливать кино, потому что все исходники у нас в ужасном состоянии. Постепенно начали вкладывать деньги, закупать оборудование, готовить людей. В какой-то момент это заметили. Первый раз нас как раз Тьерри Фремо в Канны пригласил, это был «Иван Грозный». Мы его очень долго делали. Тяжелая была картина. И нас стали все время звать на фестивали, появился уже какой-то престижный момент. В Венеции мы уже 7-8 лет подряд и даже приз там взяли за лучшую реставрацию «Иди и смотри». Стало понятно, что, если это не сделать, кино уйдет и с телевидения, и из интернета, потому что сегодня требования очень высокие к качеству.

Сегодня технология позволяет делать реставрацию такого качества, что, действительно, картина выглядит по-другому, звучит по-другому. Хотя мы стараемся… Аутентичный звук: мы его реставрируем, но, строго говоря, не переделываем «Андрея Рублёва» в Dolby. Мы стараемся сохранять. Когда мы, кстати, сделали «Андрея Рублёва», еще покойный Вадим Юсов говорит: «Слушайте, вы в финале эти цветные фрески сделали… Мы этого изображения не смогли получить. Вы сделали то, о чем мы с Андреем мечтали, но наша пленка тогда не позволяла сделать это». Получается, мы в какой-то степени улучшаем картины, но в рамках авторского замысла. Не перекрашиваем, как у нас принято. Поэтому это такая необходимая работа. Но учитывая, что мы делаем это на свои деньги, в год реставрируем по 6-7 картин. Сейчас «Неотправленное письмо», кстати, показывают в Лионе.

Выбираю я, прямо скажу. Это чисто субъективный момент. У меня нет комиссии. Принцип простой: прежде всего, сделать наиболее значимые картины. И продаем для телевидения какие-то картины, может быть, не такие художественно значимые, но важные именно для телевидения. Например, «Трактир на Пятницкой» покойного Файнциммера. Не самая художественно выдающаяся, но ее все телеканалы хотят показывать. С другой стороны, прежде всего для меня имеет значение художественная значимость. Иногда это совпадает: Меньшов, «Любовь и голуби», «Москва слезам не верит». Все его картины сделали. Гайдая практически все основные картины отреставрировали. Тарковского всего отреставрировали, того, что принадлежит нам: «Иваново детство», «Рублёв», «Зеркало», «Сталкер», «Солярис». Сейчас реставрируем «Сорок первый» Чухрая.

— Коммерчески это все уходит в песок?

— Да, это ноль. Коммерчески нам ничего не приносит. Только траты. Я уже привык так работать, без всякой рисовки говорю… Действительно, «Мосфильм» ничего не получает много лет. Мы не получаем никаких дотаций. Мы модернизировали студию, все эти реставрации сами оплачиваем, обеспечиваем. Сейчас, кстати, новая большая техническая программа: хотим все перевести в 4К. Это будут большие вложения. Мы тратим деньги из своей прибыли. У нас есть на это право, это не бюджетные средства. Да и никто не предлагает, честно говоря. Зато мы знаем, что делаем. Это, конечно, не коммерческое дело, но это важно. Может быть, как ты говоришь, мой лучший фильм — «Курьер», а может, когда-нибудь скажут: «Самое главное, что он сделал — сохранил лучшие фильмы». Может, это станет самым важным, что я в жизни совершил. Это культура, национальная память. И потом, мы видим отклик, в интернете это сразу чувствуется.

Иногда боюсь, что интернет может выдавить кино. А может, благодаря вам кино в кинотеатрах сохранится, потому что ваша фишка — показывать фильмы на больших экранах. Вы еще сохраняете чувство кино. Вот что важно сегодня. У меня, к сожалению, ощущение, что эта пандемия отучает людей от экранов. Люди отвыкают от кинотеатров, и когда ты их возвращаешь в зал, к лучшим картинам, человек начинает опять втягиваться в этот процесс: «О, как классно! Одно дело дома сидеть, а другое дело — видеть фильм на экране».

Расписание показов картины доступно по ссылке.