Рюсукэ ХамагутиЖизнь — это непреднамеренный суицид

— Как так получилось, что совсем короткий рассказ Харуки Мураками вылился в настолько длинный и даже в каком-то смысле монументальный фильм? 

— Мне часто задают этот вопрос. Во-первых, я действительно влюбился в героев, которые так мало говорят о себе. Это очень ценное и редкое качество сегодня, когда каждый норовит себя максимально объяснить, презентовать и даже навязать миру. Меня привлек этот ход с автомобилем — существование в замкнутом пространстве, вынуждающее персонажей все же вступить в диалог. И прежде всего — в диалог со своим прошлым. То есть мы двигаемся не только вовне, но и вглубь. Ну и, наконец, присущее мне уважение и даже трепет к авторскому тексту. Разумеется, я прочитал целиком сборник «Мужчины без женщин» и позаимствовал какие-то сюжетные мотивы из других рассказов. Также я понял, что мне необходим и «Дядя Ваня», всего лишь упомянутый в оригинальном тексте в связи с профессией Кафуку. Я осознал, что пьеса Чехова и особенно работа над ее постановкой станет идеальной проекцией личных драм каждого из героев. 

— Насколько, по-вашему, Чехов все еще актуален сегодня и чем русская культура, символом которой отчасти является Чехов, близка японской? Каковы точки соприкосновения загадочной русской души и японского менталитета? 

— Я мало знаком с миром театра, это не моя стихия. Но мне кажется, что текст Чехова, несмотря на время, абсолютно универсален. Я читал его и в очередной раз думал: история дяди Вани — это моя история. Речь не о сближении культур; понятно, что у русских и японцев совершенно разное восприятие жизни. Нам не свойственно искать смыслы в экзистенции, смирения в нас больше, чем фатализма, а упорства больше, чем безумия, но вместе с тем основной посыл чеховских пьес для меня звучит следующим образом: жизнь — это долгое расставание со всем, что любишь, жизнь — это непреднамеренный суицид. Для современной Японии как нельзя более актуальное утверждение. Ну и кроме того, это всеобъемлющее отчаяние, которым полны тексты Чехова, оно отзывается во мне очень остро и в моих героях тоже. Но, возможно, мое прочтение Чехова ложное. Я последние годы мало в чем уверен.

— Тем не менее театр занимает важное место в вашем творчестве.

— Знаете, в процессе интегрирования театрального искусства в кинематографическое меня особенно привлекает работа с актером. В кино я снимаю актера, как бы выполняющего свой долг, если вы понимаете, о чем я, — не его игру или анализ роли. Театр внутри фильма позволяет мне наконец-то вглядеться в актера как такового, в его личность. Тут важен момент отстранения. Играя на сцене, актер не позирует в кадре. Ну или, по крайней мере, не так озабочен своим присутствием в кадре. Опять же, как я и говорил, герои фильма «Веди мою машину» благодаря «Дяде Ване» осуществляют перенос своих страхов и своей боли на персонажей Чехова. Это персонажи Чехова ведут их машины — машины смерти, вернее самоуничтожения. Театр тут работает как терапия, и актерство позволяет истинным водителям не разбиться по пути. Они будто попали в тренажер, симулирующий тяготы реальной жизни, симулирующий, но не упрощающий, не опошляющий, наоборот — выявляющий все препятствия и опасности, препятствия не к счастью, а к душевному равновесию и прощению.

— Откуда появилась идея использовать актеров разных стран, которые очевидным образом не могут из-за языкового барьера коммуницировать на сцене?

— Очень просто. Выражение «все понятно без слов» стало основным импульсом. Я хотел добиться максимальной пластической выразительности, предела эмоциональности, не облеченного в слова, потому что все слова все равно повисают в воздухе, остаются непереведенными. Значит, свои реплики нужно снабдить эмоцией. Кульминацией выступает перформанс глухонемой артистки. Я, разумеется, сомневался в этом решении, не будет ли моя метафора чересчур прямолинейной, а значит, глупой или лишней в довольно ювелирно выстроенном нарративе Мураками. Однако после нескольких дублей финального монолога я понял, что, несмотря на традиционность постановки, именно беззвучный Чехов говорит истинно своим голосом. Но опять же, возможно, я трагически заблуждаюсь.

— Вы почти всегда выбираете на главные роли невероятно красивых актеров: есть ли тут какая-то закономерность или скрытый смысл? Возможно, идеальная внешняя красота лишь подчеркивает деструктивность внутренних процессов, что происходят у них в душе? 

— Честно говоря, такой версии я еще не слышал. Но она любопытна. В первую очередь я, разумеется, исхожу из того, соответствуют ли ментально актеры образу, что я создал в своей голове. Но не буду врать — внешность очень для меня важна. Не исключено, что это трусливый побег от реальности. Или попытка ее хоть в каком-то аспекте взять под контроль. Говорят, что красота в глазах смотрящего, но мне нужен диктат красоты. Если реальность не прислушивается ко мне, то, может, она прислушается к совершенству. 

— Жену Кафуку, сценаристку по профессии, вдохновение посещает только после сильного оргазма. Значит ли это, что вдохновение связано с удовлетворением?

— Нет, не думаю. У меня, по крайней мере, нет. Или я тотально неудовлетворен. Кстати, некоторым идеям, чтобы оформиться в моей голове, нужно семь-восемь лет, это к вопросу о вдохновении. Тут дело в другом. Как бы старомодно это ни звучало, я считаю, что искусство требует любви, а любовь, в свою очередь, есть искусство — в том числе искусство проговаривания. Много говорят о боли, недостаточно о любви. Я одинаково ценю и тишину, и слова, но, если речь идет о любви, никакая тишина с ней не сравнится. 

— Харуки Мураками видел ваш фильм и читал ли сценарий?

— Нет. Я отправлял ему сценарий, но он ответил, что предпочитает остаться в неведении вплоть до премьеры. Но я ему очень благодарен, что он в принципе позволил мне работать с его текстом. Благодарность — то чувство, которое мне присуще и без которого в этой жизни мало что возможно, мало что существенно.