Кристи ПуйюСмерть — единственный достойный сюжет

— Ваши фильмы всегда были поставлены по собственным сценариям, основанным на оригинальной идее. «Мальмкрог» не только экранизация «Трех разговоров о войне, прогрессе и конце всемирной истории» Владимира Соловьева, но экранизация, весьма близкая к первоисточнику. Как вы к этому пришли?

— С годами мы меняемся... «Три разговора...» я открыл для себя двадцать пять лет назад. В Румынии при Чаушеску не публиковались работы Владимира Соловьева, Николая Бердяева, Сергея Булгакова. После падения режима моментально появились маленькие независимые издательства, которые буквально бросились на «запрещенку», начали переводить и печатать всё. Русские мыслители были не на последнем месте! Это был интересный этап моей жизни. Я впервые начал узнавать, чем на самом деле была власть коммунистов. До того знание было на уровне слухов и легенд. Масштаба преступлений я себе даже представить не мог. А в начале 1990-х информация хлынула, будто плотину прорвало. Гигантское количество мемуаров, Солженицын... До Шаламова добрались позже, всего лет пять назад. Я пережил настоящую революцию сознания, читал запоем. На этот период пришелся и Соловьев, изменивший мой взгляд на мир.

При Чаушеску я был атеистом и дарвинистом, хотя меня воспитала бабушка – по идее, верующая. А после прочтения Соловьева вдруг обратил внимание на то, как много у него говорят о Боге. Впрочем, тогда об этом писали все авторы. И самые образованные, и самые простодушные. Полный спектр. У Соловьева же меня особенно поразила новелла о пришествии антихриста. До того эсхатологические перспективы никогда меня не интересовали...

Я не расставался с этой книгой, хотя в те годы и мысли не было ее экранизировать. Для меня кинематограф был чем-то другим.

— Чем именно? Это возможно сформулировать?

— Свидетельством. Личным свидетельством о прожитом и испытанном. Кинематографист, как любой другой художник, писатель, музыкант, да и вообще любой человек, как мне кажется, – проживая свое время, имеет обязанность: свидетельствовать. Ничего нет важнее. Предупреждать других о том, через что прошел сам. Я сделал несколько фильмов о мире, в котором живу. Но все это время меня не оставлял вопрос: имеет ли отношение книга Соловьева к тому миру, в котором живу я? Как связано начало ХХ века с началом века XXI? Существует ли вообще связь? С «Тремя разговорами...» я прожил опыт, который хотелось передать. Причем без собственных вмешательств. Мне было неприятно думать, что я изменю текст первоисточника и зритель отвлечется, задаваясь вопросом: «А что, собственно, мне пытается сказать режиссер?»

Когда я учился в Швейцарии, то открыл для себя дирижеров-аутентистов, выступавших за исторически точное исполнение музыки эпохи барокко. Николаус Арнонкур, Густав Леонхардт... Меня прельстила идея вернуться к партитуре, восстановить звучание, предельно близкое к первоисточнику, даже если это кажется неосуществимым.

— В результате оказалось, что их версии более свободные, чем общепринятые.

— Конечно. Возвращаясь к произведению, соблюдаешь именно его дух, а не букву. Я хотел попробовать сделать с Соловьевым то же самое. Найти дух этой свободы. Но сначала проверить себя! Поэтому я затеял пробные съемки во Франции несколько лет назад, чтобы посмотреть и послушать, как зазвучит текст. Я бесконечно сомневался и тестировал разные варианты, никак не мог дать ответ на главный вопрос: перенести ли действие и диалоги в наши дни? Во Франции я делал именно это. Язык для меня чужой, материал тоже, снимать вдали от дома – а ведь я не путешествую, боюсь перелетов. Сплошные риски, шаг в чужой мир. Трансильвания!..

— Что за Мальмкрог? Где это? Горы, снег... Будто апокалипсис уже случился, а герои фильма просто еще не в курсе.

— Я долго думал над местом действия. Ведь у Соловьева они встречаются летом, там вилла на берегу Средиземного моря. Скорее всего, в Каннах. Мне это представлялось неверным, почти немыслимым. Я не хотел, чтобы мои герои разговаривали на фоне живописных курортных пейзажей. Мне хотелось их запереть в помещении. Но как это сделать, если на дворе лето? Летом люди общаются на природе! На солнце, в саду. Так было и сто лет назад, аристократия принимала солнечные ванны...

Проблема места была только одной из проблем. Не меньше меня заботил язык. Французский – язык аристократии того времени, русской в том числе. Но я не мог найти ни румынских актеров, достаточно хорошо владеющих французским, ни российских. Да и с французами было нелегко... В общем, актеров мы собирали с большим трудом, денег вечно не хватало. Это технические проблемы, но серьезные.

Когда мы поняли, сколько у нас остается денег, то стало очевидным: снять костюмное кино за эту сумму почти невозможно. Мы вошли в фазу простоя, но отказываться от проекта я не хотел, хотя стал всерьез обдумывать новый фильм – экранизацию «Одержимых» Камю, его версии «Бесов» Достоевского, еще одной из важнейших для меня книг, которую я читал задолго до «Трех разговоров...». Думаю, все это копилось и выплеснулось в «Мальмкроге».

— Так как же появилась Трансильвания?

— В какой-то момент французы пошли мне навстречу, дело сдвинулось с мертвой точки, и тут мой брат посоветовал усадьбу среди гор в трансильванской деревне. Старое немецкое название этого места – Мальмкрог. Мой брат, графический дизайнер, случайно там оказался и сказал, что это место недавно отреставрировали, мне оно подойдет идеально. Мне там сразу понравилось! О Трансильвании я не знал ничего, тут же стал читать и увлекся. Мы вообразили, что семья дворян живет в этом поместье, к ним приехали друзья... И вот они сидят за обедом, вокруг заснеженные горы, завязывается разговор на общие темы. Текст внезапно ожил.

— Вы сделали несколько значимых изменений в первоисточнике.

— Главное – я убрал генерала, заменив его женой, назвал ее Ингрида: она генеральша. Это было для меня принципиальным. Генерал у Соловьева был единственным персонажем, который видел своими глазами ужасы войны, а остальные – нет. Это нарушало баланс. Ему нельзя не верить, его свидетельство слишком сильно. Поэтому я передоверил его аргументы жене, которая говорит и от своего имени, и от имени отсутствующего мужа. Мне показалось забавным, что милитаристскую точку зрения выразит женщина.

— А еще вы сделали женщиной князя. Теперь это княгиня – Ольга.

— Князь в книге слишком прекраснодушен и наивен. Думаю, молодая женщина более органична в таком качестве, ее чувствам легче веришь.

— И легче симпатизируешь. В ней не увидишь подручную антихриста.

— В реальности мы хотим увидеть такого персонажа-идеалиста, как она, со всей путаницей в мыслях и хорошими манерами. Она начиталась Толстого, верит в эти идеи... Но я решил для себя, что Ольга и ее оппонент Николай будут членами одной семьи. Это объяснит динамику сложных, не проговоренных и не показанных отношений между ними. При этом я осознанно убрал из кадра и сценария любые намеки на то, кем именно они друг другу приходятся. Муж и жена? Брат и сестра? Возможно. Для меня скорее так. В любом случае, эти двое – хозяева дома, поэтому я усадил их во главе стола.

— А ведь есть еще старик полковник, тяжелобольной, который лежит в постели. Их отец?

— Все может быть. Ольга ухаживает за ним, это явно не случайно.

— Если Ольга – немного Толстой, то Николай (у Соловьева он был господином Z) – немного Достоевский. Или эдакий Свидригайлов, Ставрогин, Иван Карамазов...

— Да. Наверное.

— Вы фактически достигли идеальной полифонии по Бахтину, зритель может быть на стороне любого персонажа.

— Этим я горжусь. Не веду зрителя за руку, он выбирает позицию сам. Но я хотел, чтобы характеры персонажей тоже были своеобразными аргументами, не менее важными, чем реплики из текста Соловьева. Как будто мне надо было протестировать диалоги Соловьева: действительно ли эти позиции звучат убедительно и сто лет спустя? Можно ли разыгрывать те же карты? Думаю, ответ утвердительный. Сложность текста не растворилась. Она, возможно, спряталась за персонажами, стала менее очевидной, но она есть. Все же я убеждаюсь, что Соловьев был и выдающимся художником, драматургом и романистом, ироничным и мудрым, а не только философом. И он приглашает нас к свободной интерпретации своего текста, это приглашение даже не закамуфлировано.

— Вы им воспользовались, не меняя ни слова.

— Это было самое интересное пари. Возможно ли сделать так, чтобы мы поверили: этот текст произносят не академики на университетском диспуте, а простые живые создания из плоти и крови, подобные нам? Но при этом аристократы в костюмах конца XIX века. Костюмы меняют многое. Ведь, невзирая на время действия, все происходит здесь и теперь. К счастью, Соловьев все-таки довольно конкретен. Он не Хайдеггер.

— В фильме открытый финал. Или этого финала нет вовсе. Но и у новеллы об антихристе, которой Соловьев закончил «Три разговора...», тоже нет завершения.

— Кульминационное событие помещено в центр фильма. Это экзекуция, казнь всех действующих лиц. Мы не видим, кто их убивает, и не знаем почему. Можно предположить, что это антиутопия, которую вообразил Эдуард – персонаж, которого в книге Соловьева называли просто политиком. Он рассуждает об англо-бурской войне... И война входит в фильм. Так она выглядит. Так выглядит революция. Таковы ее обстоятельства и последствия. Кстати, Иштван, безмолвный дворецкий из фильма, носит револьвер под курткой. Но я хотел, чтобы вы этого не замечали. Это можно увидеть, только если смотреть по-настоящему внимательно. Недаром и полковник, прикованный к постели, цитирует строчку из «Интернационала», спрашивая о ее значении.

У фильма первоначально было другое название. Я хотел озаглавить его «Мосты Кёнигсберга», отсылая к старинной математической задаче, где спрашивалось, как пройти по семи мостам, не ступая ни на один из них дважды. Это задача без решения. Мне показалось, что такой парадокс ставит пределы нашему пониманию некоторых явлений. Название изменилось, но осталась еще одна незаметная деталь. В сцене, где Ольга падает в обморок, на стене висит старая гравюра с видом Кёнигсберга, на которой виден мост. Чем говорить о проблеме, не имеющей решения, я предпочел ее показать.

— О какой проблеме идет речь?

— Разумеется, о проблеме добра и зла.

— Название «Мальмкрог» – тоже завуалированная отсылка к отсутствию такого решения? Как «Сьераневада».

— Ну здесь это все-таки конкретный топоним. В какой-то момент мне показалось, что название не так уж важно. Оно пришло на монтаже. У меня мелькала мысль отослать в названии к революции большевиков, вы можете себе представить? Я отбросил ее как слишком глупую. Мой фильм гораздо шире исторической проблематики. Он – о состоянии ума, состоянии души.

А финал у меня есть. Адвокат Христа покидает помещение. Остальные начинают внезапно говорить о том, что им труднее различать объекты, они как будто теряют зрение. Превращаются в обезглавленную курицу, которая по инерции продолжает двигаться. Я подумал, что это идеальный момент для выхода из фильма. Центр тяжести перемещается с идей на проблему зрения, субъективного восприятия этих идей. Каждый остается при своем.

— Что-то комическое в этом есть.

— Ну конечно! Вряд ли кто-то будет смеяться в голос, но в фильме много смешного.

— Например, политик, который всерьез утверждает, что Европа покончила с войнами, – и это в преддверие двух мировых войн.

— Да уж...

— Можно сказать, что все ваши фильмы исследуют смерть. Будто нет ничего важнее. «Смерть – это зло?» – вопрос, которым задаются в «Трех разговорах...» персонажи Соловьева.

— Для православных смерти не существует. Смерть – это расставание с этим миром, но также и второе рождение. Покинуть мир не значит перестать существовать, не значит исчезнуть! Пугает не смерть, а пустота, об этом говорит Николай. Один румынский писатель, неверующий, вполне рациональный и свободомыслящий, однажды сказал: я боюсь не бога, а отсутствия бога. Если же он существует, то я готов пойти хоть в ад. Лично меня пугает идея небытия. Поэтому мы так охотно включаемся в диалог о Христе и дьяволе. Я, конечно, грешник, но если меня приговорят к падению в ад, то в своем падении я буду смеяться от радости, зная, что другие спасутся. Каждый из нас предпочтет иметь дело с другом, а не с врагом, но лучше враг, чем пустота.

Почему-то в слове «Мальмкрог» мне чудится описание синдрома – предощущения конца света. Им пронизана вся картина, о чем бы ее персонажи ни говорили. Я не объясняю ничего, не даю никакого бэкграунда, но на самом деле фильм начинается с абсурдного с точки зрения реализма образа: никогда в жизни не могли бы стадо баранов и их пастух вот так запросто пройти мимо усадьбы аристократа.

— А еще эта таинственная девочка – «Зоя, Зоечка...».

— Она то внутри, то снаружи усадьбы. Кто она? Мы не знаем. Но память субъективна. Недаром даму из «Трех разговоров...» Соловьева я назвал Мадлен. Это, конечно, поклон Прусту и его печенью «мадлен». Так наша индивидуальная память пытается войти в отношения с большой историей, запомнить ее и интерпретировать посвоему. Официальная история фальшива по определению. Правдивой истории не существует. Есть лишь субъективная память.

— Можно ли сказать, что «Мальмкрог» родился из страха пустоты, небытия?

— Как и все мои фильмы. Смерть – единственный достойный сюжет, хотя долгое время я не мог этого сформулировать. Это единственный экзамен, который важен. Да, я боюсь летать в самолетах, но совет напиться в воздухе всегда мне казался самым тупым из возможных. Если самолет будет падать, я хочу при этом присутствовать! Тебе предстоит единственное важное событие в жизни – и ты его пропустишь? Идиотизм.