Глубокое молчанье: «Вестсайдская история» Стивена Спилберга

Первым же кадром «Вестсайдская история» Спилберга целит прямиком в историю. Целит длинным выверенным тревеллингом — камера поднимается над географией будущей шекспировской трагедии, решительно бросаясь наперерез известному панорамному плану, что открывал классическую «Вестсайдскую историю» Роберта Уайза в 1961 году. Но прежде всего амбициозные намерения нового фильма являются в виртуозности, укачивающей красочности этого плана. Сперва медленно возвысив взгляд над строительной площадкой будущего Линкольн-центра, который угрожает раздавить собой прежних обитателей трущоб, через несколько секунд камера опишет нереальную дугу, вывернет траекторию, проскользит в опасной близости с чугунным шаром копера, чтобы в конце концов рухнуть в песок — оттуда, буквально из-под земли, распахнув занесенный пылью люк, впервые появятся герои фильма. Выскользнут на улицы Нью-Йорка, по которым камера — лучший танцор «Вестсайдской истории» — продолжит хореографическое шествие.

Но пускай сравнение с танцором объектива Януша Камински (постоянного оператора Спилберга) вас не обманет — такие немыслимые траектории, полеты взгляда принадлежат вовсе не человеку. Так увидеть мир не способен ни хореограф, ни птица — только современный киноаппарат. И именно из восхищения первым кадром произрастает недоумение следующими двумя часами — этот фильм будто бы существует сам для себя, не слишком нуждаясь во внешнем зрителе, который запросто почувствует себя одиноким на сеансе, какие бы страсти ни бушевали в истории нью-йоркских Ромео и Джульетты. Да, фабула все та же, что полвека, что полтысячелетия тому назад: непримиримая вражда двух уличных банд и любовь между пуэрториканкой Марией и американцем Тони, что обернется кровопролитием. Спилберг меняет декорации, перемещая почти все сцены из театрализованных локаций на улицы настоящего города, слегка настраивает акценты в некоторых мюзикл-номерах, прорабатывает психологическую мотивировку ключевых героев, но сохраняет верность классической «Вестсайдской истории», не растревоживая ее новыми интерпретациями и ревизиями.

Как проговаривается сам режиссер в недавнем интервью: он много десятилетий мечтал о своей версии «Вестсайдской истории», но ближе к 2021-му осознал, что современные зрители успели забыть оригинал, и тот сюжет нуждается не в переосмыслении, а в повторном исполнении. Отношение Спилберга к материалу, кажется, лучше всего проиллюстрирует аналогия с музыкальной работой, проделанной над оригиналом венесуэльским дирижером Густаво Дудамелем. Он придал бернстайновской классике новую энергичность, вливая в композиции латиноамериканскую страсть, так что музыка звучит так весело и громко, как не звучала никогда раньше, а все-таки его вклад можно целиком описать в категориях виртуозности, но не изобретательности. Как и кульбиты камеры Камински.

Подобная бестелесность киноаппарата и покинутость зрителя тем более поразительна, что перед нами фильм Стивена Спилберга. Автора, всю жизнь озабоченного воспитанием (недоброжелатели скажут — дрессурой) зрительского взгляда. Во всех своих работах агрессивно подсказывающего нам не только куда стоит смотреть, но и какие эмоции при этом необходимо испытывать. Например, некогда именно он сопровождал нас в парк Юрского периода, открывал глазу невозможное — реалистичных оживленных динозавров. Не только их, еще восторженные взгляды Лоры Дерн и Сэма Нилла — образец наших восхищенных взглядов на магию кинематографа (этому эффекту посвящено известное видеоэссе Кевина Б. Ли «Лицо Спилберга»). Сегодня в «Вестсайдской истории» не найти и следа того экстаза. Мы словно оставлены камерой Спилберга. Выросли из детского возраста и теперь живем сами по себе?

Можно возразить, что визуальная эквилибристика, достигающая предела в «Вестсайде», — результат долгих экспериментов Камински — Спилберга, начатых именно тогда, в «Списке Шиндлера» и «Спасти рядового Райана». Но в тех классических работах объектив еще продолжал имитировать петляния взгляда человеческого — будь то движения девочки по руинам варшавского гетто, глаза Шиндлера, следящие за ней, или судорожное сознание солдата в эпицентре чудовищного сражения (буквально повторяющее индивидуальную точку зрения фотографа Роберта Капы, задокумеетировавшего высадку в Нормандии). Перелом происходит позже, на границе миллениума, когда безвозвратно меняется сам кинематограф, развоплощаясь в цифру.

В XXI столетии зрителя едва ли можно удивить спецэффектом или оживлением доисторических фантазий. Ведь мы сами живем в том самом зоопарке Юрского периода, наблюдаем потрясающие визуальные находки Спилберга в городской и домашней повседневности. Хочется сказать, что мы — те живущие волею технологий и воображения динозавры. И блокбастеры новой эпохи перестроились под ситуацию. Зрителя влекут в зал не ганнинговские аттракционы, вездесущные, а потому утомляющие, но манит... идеология? Пожалуй, корректнее будет сказать — идеал. Мы заинтересованы новым фильмом о Человеке-пауке не потому что ожидаем увидеть там то, чего никогда не видели (что бы визуально могло поразить нас, обитателей цифровых катакомб?), для нас привлекательна сама идея Человека-паука. Тенью-воплощением этой идеи станет новый актер, новый фильм, новый просмотр.

В этом свете очевидно, как Спилберг упорствует в старорежимных решениях. Даже в той ситуации, когда предательство совершает его собственная камера, рассчитанная на иной подход к зрелищности, режиссер по-прежнему делает то, что умеет лучше всего, — оживляет фантазии, полнокровные и столь виртуозные, будто им суждено сбыться в первый и последний раз. Для многих актеров «Вестсайдской истории», дебютантов, все и происходит буквально впервые. Исполнительский состав почти что лишенный звезд (за исключением Энсела Эльгорта) из-за этого обретает особенную витальность и степень правдоподобия. Некоторые выкладываются в своего персонажа так, будто в самом деле это их ультимативная роль. Единственным идеологически и мифологически окрашенным кастом становится участие в фильме Риты Морено. В классическом фильме она играла подругу главной героини Аниту, в 2021 году Спилберг переписывает для нее отдельную роль, заменившую образ Дока из оригинала. В финале она встретится взглядом с героиней своей юности, и «глубокое молчанье» этой сцены станет едва ли не подстрочником всего фильма. Это Спилберг всматривается в кинематограф, некогда принадлежащий ему безраздельно. И мы смотрим на феерию новой «Вестсайдской истории», осознавая ее и свое одиночество друг напротив друга.