Мертвый бизнес: «Саван» Дэвида Кроненберга

Карш (Венсан Кассель) уже четыре года не может оправиться от потери жены Бекки (Дайан Крюгер). Она болела раком и была серьезно изуродована многочисленными операциями. Боль утраты подталкивает вдовца к созданию GraveTech — компании по производству модифицированных саванов. С их помощью близкие умерших могут наблюдать за погребенным телом на своем смартфоне или надгробном экране. Карш оказывается одним из первых «клиентов» хай-тек-кладбища. В один момент он замечает на скелете возлюбленной костяные наросты неизвестного происхождения. Свояченица Терри (в исполнении той же Крюгер) подогревает зарождающуюся паранойю главного героя конспирологическими теориями о всемирной слежке и медицинских экспериментах над больными. В это время кладбище подвергается нападению: надгробия разрушены, а сеть GraveTech взломана и недоступна своим пользователям. Исправить положение должен начальник безопасности компании Мори (Гай Пирс), но и он, кажется, имеет личные мотивы для разрушения похоронной империи. Все эти пертурбации становятся лишь поводом для обращения Карша к своему прошлому и скрытым сексуальным фантазиям.

Вновь изучая плоть, Кроненберг создает стерильный образ, не допускающий кричащей вульгарности. Научная отчужденность обосновывается объектом наблюдения. В этот раз это не бесконтрольно развивающийся организм из «Преступлений будущего», а инертное мертвое тело, потерявшее тепло в объятиях земли. Отсюда та ностальгия по присутствию близкого человека рядом, стремление обнять потерянное тело. С этим чувством автор знаком не понаслышке — жена Кроненберга, с которой он прожил более 40 лет, скончалась в 2017 году. Так и герои фильма, находящиеся в нескончаемом трауре, пытаются заполнить пустующее место пригодными аналогами. Их тут целая россыпь: искусственные аватары, сестры-близнецы, миловидные собаки. Главный же производитель подобных замен — сам GraveTech. Преподнося себя как болеутоляющее для памяти, компания процветает благодаря искусной подмене тела (пускай мертвого, но все еще материального) его детализированной 3D-копией.

Хотя сами персонажи не могут похвастаться серьезной тягой к жизни. Стены комфортабельных небоскребов изолировали их чувства, закупорили органы восприятия. Изысканный лимузин Пэкера из «Космополиса» был альфа-версией передвижного гроба — Tesla со встроенным ИИ стала долгожданным апгрейдом. Между этими люксовыми машинами и саваном нет никакой принципиальной разницы: они в равной степени обслуживают пассивного пользователя, изолированного от внешнего мира. Смерть стала некой роскошью, обладающей болезненной привлекательностью для живых:

«А в конце мы будем вместе на GraveTech Будапешт»

Но и она не способна освободить тело от труда. Ее синтез с цифровыми технологиями приносит очевидную коммерческую выгоду. Есть немало желающих понаблюдать за естественными процессами разложения когда-то близких людей. Поэтому мертвое тело не отпускают в загробное пространство, нет, оно остается «производственной установкой» и продолжает выполнять работу. Кажется, что в своей ознакомительной речи Карш вот-вот призовет перейти в описание и найти ссылку на приложение GraveTech последней версии. Это грамотная эксплуатация патологического стремления человека к непрерывному контролю. Власть над неживым крайне удобна — оно не сопротивляется, не обладает волей:

«Я имею такой же доступ к ее телу, как и при жизни, только больше. И от этого я счастлив»

В этом заключается отличие от традиционных, архаичных в пространстве фильма практик стран третьего мира: статичная фотография на надгробии служит свидетельством того, что человек под ним когда-то жил, но не дает круглосуточный и прямой доступ к его останкам. Объемная цифровая модель в 8K-разрешении, напротив, способна утолить желание своеобразной близости, но не оставляет места для памяти. Излишняя пластичность и интерактивность образа приводит к одержимости. Формируется очередной парадокс: стремясь приблизиться к телу ушедшего близкого, увидеть его во всех подробностях, человек все больше удаляется от него, погружаясь в забвение высокой четкости.

Не эта ли податливость цифрового образа запускает конспирологию героев? Неопределенная природа костяных наростов, необъяснимое появление образа трупа врача — амбивалентность этих находок так и не будет преодолена. Их исходный материал, референт, не будет обнаружен. Существует ли он? Неизвестно. Очевидно только то, что количество версий произошедшего (от приземленных до самых безумных) начнет расти в ударном темпе. Это открывает возможность еще более ухищренным спекуляциям, тонким и долгоиграющим политическим играм. Тело и его образы становятся наиболее ценной валютой обмена и шантажа. В этом ракурсе террористы-технофобы (неважно, всамделишные они или нет) оказываются чуткими диагностами: сегодня необязательно угрожать телу, достаточно пригрозить одному из его образов. Флешка или любой иной внешний накопитель данных способен обокрасть мертвого и обеспокоить живого в этом техногенном обществе тотальной (без)опасности, где даже труп находится под круглосуточным наблюдением. 

Ближе всех к истине оказываются, как ни странно, эротические сновидения Карша. Наполненные травмирующими встречами с умершей женой, они сквозят гнетущим предчувствием предстоящей трагедии. В силу своей глубокой индивидуальности кошмар становится зеркалом более точным, более правдивым, чем виртуальная реконструкция. Поэтому столь шокирующим и противоестественным выглядит их симбиоз — дигитальный аватар незаконно вторгается в глубинные слои сознания и крадет интимный материал сновидения, чтобы родить омерзительный образ некогда любимого человека. Мутирует не тело, которое уже умерло, а его цифровая модель.

Все это обилие тем, подкрепленное нескончаемыми диалогами, может напугать. С каждой новой репликой, домыслом и сюжетным поворотом фильм погружает во мрак не только героев, но и зрителя. Но этот же запутанный клубок идей рифмуется с конспирологической атмосферой происходящего, где никакой вопрос не может получить четкого ответа. Суммируя мертвый блеск современного мегаполиса и нулевую витальность, фильм создает красивый, но мертвый образ, в точности отвечая центральной метафоре, вынесенной в название. Методично и спокойно Кроненберг укутывает каждого в свой саван, сотканный из личной боли и рефлексии. Мы же, как ни странно, не желаем сопротивляться.