Скорее жив, чем мертв: «Прощание со Сталиным» — фильм о движении истории в лицах

В марте 1953 года умер Иосиф Джугашвили. Пока в гробу лежало выпотрошенное тело, из которого вынули даже мозг, передав его в соответствующий институт, партийная машина бессмертия отрабатывала устоявшийся канон:

«И прежде, чем укрыть в могиле навеки от живых людей, в Колонном зале положили его на пять ночей и дней...» — Вера Инбер о прощании с Лениным. Траурные мероприятия по Сталину продолжались с 6 по 9 марта. Комиссия по организации похорон объявила доступ в Колонный зал Дома Союзов с шести утра до двух часов ночи. В Москву прибывали бесконечные официальные делегации. Скульптор Манизер, чью бронзовую овчарку в метро «Площадь Революции» затирают «на счастье» студенты, изготовил посмертную маску. Художники встали за мольберты и гипсы. Бригады операторов, чуть не 200 камер, снимали скорбную хронику, митинги в стране и за границей, добывая материал для правительственного заказа — фильма «Великое прощание». Среди его создателей монтажер и жена Дзиги Вертова Елизавета Свилова, ученик Вертова и документалист-«кинок» Илья Копалин, снявший в 1927 году «Памяти вождя» на очередную годовщину смерти Ленина, его соавтор Ирина Сеткина, генералы кинофикшна Григорий Александров, Михаил Чиаурели и Сергей Герасимов. Рабочий материал, как и сам фильм, упокоится на полке Красногорского киноархива задолго до ХХ съезда и появления стыдливого словосочетания «культ личности». Запрет картины был обусловлен тем, что вместо прощания в ней было сплошное «здравствуй». Она некстати настаивала на бессмертии, довершая еще прижизненную трансгрессию Сталина в вечность символов и идей. Доклад Хрущева не то чтобы отменял, но мягко приостанавливал действие вечности. Из мавзолея тело втихомолку вынесут в 1961 году, еще два съезда спустя.

«Великое прощание» занималось аннигиляцией смерти, как и рифмованные заклинания в траурных выпусках газет. Леонид Мартынов в «Правде» переводит с узбекского Гафура Гуляма:

«Мир не верит, что Сталина нет! Ты жив!»

Владимир Державин — с азербайджанского Самеда Вургуна:

«И будет жить в судьбе людей, пока Земля свершает круг, тепло его отцовских рук». Ольга Берггольц убивается за тысячу плакальщиц, по слухам, доставленных в Москву из Грузии: «Наш родимый, ты с нами, с нами. В каждом сердце живешь, дыша».

Ленина хоронившая Вера «Ах у» Инбер повторяет старый трюк:

«Сталина в бессмертье провожая, мы его, посмертный сон лелея, ощущать живым не перестали».

У Сергея Смирнова в мартовском «Огоньке» — готовый синопсис будущего фильма Лозницы:

«Мы идем замедленным потоком, нет ему ни края, ни конца. Мы взираем в трауре глубоком на черты любимого лица. Мы глядим, но видим Вас живого».

Скорее жив, чем мертв, — колеблется в 2019 году Министерство культуры Российской Федерации, принимая решение показать фильм Сергея Лозницы в России, но переименовать его из «Государственных похорон» в «Прощание со Сталиным».

Черно-красное сердце фильма — Дом Союзов, также локация третьей по счету монтажной картины Лозницы «Процесс» (2018). Здесь обкатывали будущие показательные суды на материале сфабрикованного дела Промышленной партии. «Процесс» разворачивается на театре фиктивных судебных манипуляций, так же как «Государственные похороны» — на театре фиктивных ритуальных действий. Фильм Лозницы складывается из исторического нарратива при соблюдении хронологической последовательности. Сказать, что он ошеломляет неизвестными кадрами и еще более их массой — хронометраж превышает два часа, — значит ничего не сказать. Работа, пусть и с парадной репрезентацией, проливает неожиданный свет на культуру позднего сталинизма. На разительном контрасте с ней, изгнавшей эксцентрику, подлинно эксцентрическим воспринимается жест автора — его выбор «Колыбельной» Матвея Блантера на стихи Михаила Исаковского, завершающей эти преждевременные похороны. «Колыбельная» также звучит в «Шарманке» Киры Муратовой. Разумеется, в записи Анны Герман уже не было сакраментального «даст тебе силу, дорогу укажет Сталин своею рукой», но «спи, мой воробушек, спи, мой сыночек, спи, мой звоночек родной» вторгалось сильным голосом Герман все в то же людоедство. Пронзительное, как и песня Окуджавы в «Дне Победы», исполнение Лемешева, вообще весь собранный и записанный для фильма звук стали интерпретационной составляющей фильма, в котором отсутствует иной комментарий, за исключением финального титра со статистикой жертв сталинской политики и репрессий.

Некоторые фрагменты Лозница оставляет в их длительности — речи нового главы Совета Министров Маленкова, стоявшего за этим назначением Берии и Молотова, заместителя председателя Совмина, с трибуны Мавзолея — в совокупности интонаций, моторики, скорости и навыков чтения. «Верных соратников» увидим не раз — в почетном карауле, несущими гроб: строителя метрополитена Лазаря Кагановича, автора «рыбного дня» Анастаса Микояна, Булганина, Будённого, Хрущева.

Предъявив мертвеца, фильм облетает страну, столицы республик, промышленные центры, нефтяные вышки, таджикские аулы, стройку Мингечаурского гидроузла в Азербайджане, стойбища оленеводов, толпы на замерших «шапки долой» площадях. Газетный киоск, репродуктор, портрет вождя или его монумент — три важных героя, три повивальные бабки советского мифа. Радиотрансляция дает детальнейшие медицинские сводки, вводя в дворовый лексикон «дыхание Чейна — Стокса». Умильные поэтические декламации, рыдательные траурные речи из репродуктора и живьем — на митингах городских, заводских — аккомпанемент к лицам слушателей, чьи эмоции рождаются тут же или нет, скажем, в силу привычки к конспирации.

В Москву возвращают эпизоды, построенные на движении идущих от Красных ворот к Дому Союзов людей, на ритмах текущей толпы, которой никак не удается быть толпой, она все время раскладывается на частности. Не все открыто страдают, не все страдают. Благодаря этим гипнотическим ритмам из свидетельства о смерти фильм Лозницы становится свидетельством о жизни, о рождении будущего, которое никому не удастся унести с собой на тот свет.

С другой стороны, люди из очереди и на площадях — главные действующие лица в траурном шоу, и в этом смысле метафорой происходящего становится иммерсивный театр. Человек, запасшийся театральным биноклем на похороны и доставший его в кульминационный момент своего долгого путешествия к мертвому вождю, может оказаться ключом к этому растянутому на несколько суток ритуалу и самому фильму, более всего проблематизирующему «чувство реальности», о котором писала Евгения Гинзбург в «Крутом маршруте». Поверх фальшивого документа, как и в «Процессе», невыдуманная реальность свидетельствует о себе. Материал, снятый для пропаганды, переосмыслен в звуке и монтаже, обеззаражен. Утрачивая агитационную функцию, он воздействует своим реализмом, порождая фильм-аффект, чей язык скрыт в пользу переживания.

Образу, пережившему свое время и дошедшему до нас в виде мифа о монолите, именуемом «народ», не выстоять у Лозницы. Как писала Майя Туровская в книге «Зубы дракона» по поводу разнообразия потока сознания советского обывателя:

«Увы, людей-винтиков легче задумать на входе, чем получить на выходе. Даже с применением самого большого террора».

В искусном монтаже Лозницы разделенный цепочками сотрудников МГБ людской вал, имя которому было одно — «трудящиеся», распадается на живые волны. Входят с холода бесконечной очереди, поднимаются по драпированной лестнице, идут мимо постамента с гробом, выходят за рамку кадра, в неизвестность. В свой черед эти волны распадаются на отдельные лица, выражения глаз, формы ушей и фасоны шляп. Таковы главные герои фильма Лозницы, и рассматривать все это многообразие бесконечно интересно, порой болезненно.

Похожий эффект человеческого, а не биологического или социального измерения толпы можно наблюдать в «Событии» (2015), следующей после «Блокады» (2005) картине Лозницы в жанре «кино без камеры», смонтированной из материалов хроники Ленинградской студии документальных фильмов. В лицах соотечественников из недалекого прошлого, тех, кто в августе 1991-го вышел на площади Москвы и Ленинграда защищать свои свободы, даже сложнее узнать себя, разве ощутить кислород между ними. За этим умением ценить силу мимолетного портрета опыт вглядывания камеры в лица «моделей» ранних документальных фильмов Лозницы «Полустанок» (2000) или «Портрет» (2002), где статике камеры соответствовала статика натурщиков, чье дыхание казалось едва заметной рябью на поверхности океана подсознания. В «Государственных похоронах», напротив, дано движение истории в лицах. С той поправкой, что лица отнюдь не выглядят историческими, будто между нами в зале и ими на пленке нет особой дистанции и сквозь тропики Колонного зала Дома Союзов, утопающего в живых и искусственных цветах, текут не предки, а современники. Вроде те же, что нескончаемым потоком вливались в ворота мемориального музея концентрационного лагеря Заксенхаузен в «Аустерлице» (2016). Разве что не жуют и не фотографируются. Как будто никакой истории с ее уроками нет. Все кажется современным — так обработана и смонтирована цветная и черно-белая пленки, так естественны шумы поверх траурной музыки Моцарта, Шопена, Чайковского, шарканье, вздохи, покашливания — вся звуковая дорожка сгенерирована Владимиром Головницким, я бы сказала — гениальным, но в фильме этот эпитет транслируют в убийственной пропорции:

«Неисчерпаемую силу гения отдал Сталин трудящимся людям», «Гениальный строитель новой социалистической культуры»…

Работа со звуком в особенности убирает дистанцию времени. Неразличимость времени оказывается важным сюжетом «Государственных похорон». Ритуал и связанные с ним зрелищность, иммерсивная театральность, перлы советского тоталитарного медиадискурса, политический и идеологический пафос обращаются в бутафорский задник для выяснения отношений с временем: похоронено ли то государство или продолжается старое театральное плутовство с богом из репрессивной машины, частично реформированной, но по сути все той же государственной модели образца позднего сталинизма. Здесь еще нет музейного измерения — перед нами хроника самого первого этапа музеефикации Сталина, проекта «бессмертие», в которое отца народного счастья запускают, словно космонавта, в гробу с иллюминатором.

В одном из эпизодов Лозница сосредоточивается на том мгновении, когда идущие к гробу как будто заглядывают в пропасть неразличимого пока будущего, счастливые напуганные люди. Счастливцы, потерявшие вождя, но еще не утратившие веры. Счастливцы, утратившие все, кроме надежды пережить тирана, и час пробил, ус отклеился. Это жуткий и будоражащий момент конца эпохи и встречи с будущим, которое вот только теперь наконец, возможно, обретает потенциальность. В фильме Евтушенко «Похороны Сталина» (1990) первой реакцией на новость был всхлип ужаса:

«Что же с нами теперь будет?!»

Неопределенный мир — это все, что мы можем разделить с теми людьми. Пожалуй, это и есть главное, что связывает нас перед черным провалом Мавзолея, под снегом, укрывающим ботаническое барокко венков.