Суд, ложь и видео: «Процесс» Сергея Лозницы как хроника невозможности истины

С 25 ноября по 7 декабря 1930 года в Колонном зале Дома Союзов по делу «Промышленной партии» судили шестерых представителей технической интеллигенции — инженеров и преподавателей, мужчин в диапазоне от 40 до 60, обвиняемых в недавних рабочих забастовках, а также в жажде интервенции, которая сбросила бы формирующееся советское общество в новый хаос переучета ценностей. Заседанием Верховного суда верховодил Андрей Януарьевич Вышинский — человек, когда-то запечатленный с Лениным, Каменевым и Зиновьевым на одном фото, а потом выступавший гособвинителем по делу последних двух. «Промпартия» попалась ему в череде сфабрикованных дел аккурат на экваторе политической жизни — между памятным снимком и «Московскими процессами». Скончался он, к слову, в Нью-Йорке — в 1954-м, через год после смерти Сталина.

Биография Вышинского в контексте «Процесса» Сергея Лозницы выглядит наиболее примечательной не только из-за хрестоматийного вопроса «А судьи кто?». На хронике тех заседаний, которую украинский режиссер извлек из архива умолчания, Александр Яковлевич — один из немногих, кто запечатлен анфас. Беспристрастная, как принято думать, документальная камера непроизвольно-гениально аранжировала дело «Промпартии». Верховный суд снят с уважительной дистанции, но подробно, вплоть до зевка. Подсудимые — откуда-то сбоку, все время в расфокусе, реже — с брезгливого отдаления. Полный зал слушателей — как торжественная, но бессмысленная творожная масса усталых родителей на утреннике, как пресловутые школяры в актовом зале на дежурном мероприятии, которое нужно пересидеть. За окном в те же дни кипят страстями улицы: безликая черная толпа катается по улицам, машет транспарантами «Долой поджигателей войны» и «Смерть врагам пролетарской революции», требуя крови.

Контрапункт размеренного заседания и стихийного бедствия по имени народ — еще одно важное наблюдение Лозницы. Последние годы он не столько режет по живому, сколько поворачивает головы зрителей в нужном направлении. Одним затемнением он отсекает псевдорациональное, творящееся в Колонном зале, от стихийного, завывающего где-то в столице.

Ужас «Процесса» не только в том, что дело сфабрикованное, о чем можно догадаться по интонациям, даже (вдруг) не зная исторической контекст. Хотя фильм, собранный из трехчасового материала, найденного в красногорском архиве, безмолвно, но яростно полемизирует с агиткой Якова Посельского «13 дней. Дело «Промпартии», где из той же хроники нарезали 42 минуты обличения врагов народа. Вслед за технической интеллигенцией оказывается скомпрометирован неигровой документ, чью честность принято противопоставлять кинематографической склонности к фантазмам и грезам. Робкая надежда на объективность хроники, служащая объектом полемики уже много лет, резонирует с робкой верой в хоть какой-то род справедливости, то есть истины.

Говоря об интонации, нельзя не отметить, насколько Сергей Лозница к ней вообще-то чуток. Его жутко-игривый макабр «Кроткая» рассказывал, как отношения между людьми программируются еще на уровне языка, с порога обозначая носителя власти и просящего. Там он вслушивался в народные напевы, обнаруживая в них заговоры от войны и чумы. Следом, уже в «Дне Победы», военные песни уже стали частью хтонического ритуала по сообщению с великим предками.

В «Процессе» отдельным персонажем становится бесцветная, напоминающая мешок с щебнем, казенная речь. «Подсудимый Калинников, признаете ли вы себя виновным в предъявленном вам в этом обвинительном заключении обвинении?» — спрашивает Вышинский, выстреливая в подрагивающего (и расфокусированного) Калинникова сентенцией, столь же равнодушной к какому-либо благозвучию, как и сам процесс — равнодушен к людям, которых судят (да и к тем, которые смотрят; да даже к тем, которые судят). Отрепетированный официоз хорошо знаком постсоветскому пространству: многим удается на этом мутанте речи и бюллетеня говорить почти без запинок, но не привнося в речь ничего человеческого. «Вы ищете ошибку человека. Так добавьте человека», — как говорил на суде пилот Чесли Салленберг, который в 2009 году аварийно посадил авиалайнер на озеро Гудзон (об этом подвиге и расследовании пару лет назад снял фильм Клинт Иствуд«Чудо на Гудзоне»).

Недостача человеческого остро ощущается и в «Процессе», где камера отводит взгляд и начинает равнодушно пялиться на колонну, когда кто-то из подсудимых принимается всхлипывать, судорожно пить воду из стакана, дрожать голосом. Очищенная от закадрового комментария, хроника со всей очевидностью становится болезненной и антигуманной. К этому «поражению в правах» не подготавливают ни дежурная рифма с Францем Кафкой, понятная еще на заглавии, ни многолетняя слава «самого гуманного суда в мире» (не случайно, например, в «Левиафане» Андрея Звягинцева самая жуткая сцена — протяжный, выговоренный одним дублем монолог судьи). Происходящее бесчеловечно: невиновные признают вину и молят отработать ее во благо социалистического общества. Невыносима рифма с сегодняшним днем, когда на каждом углу звучит слово «постправда», а пенитенциарная система ловит в банку не техническую, но творческую интеллигенцию.

История — это тоже процесс, в том числе и тот, на котором с разной периодичностью меняются судьи, показания и обвиняемые. Тут уж от суда не зарекайся: реального ли (обвинителя по делу «Промпартии» через восемь лет расстреляли), или рефлексивного (как в «Свидетелях Путина» Виталия Манского), а то и исторического (когда хроника попадет в руки потомков). И эта текучесть (не)правосудия в мире, построенном на стремлении к истине, является самым неутешительным приговором. В будущее возьмут не всех. Может быть, и никого не возьмут.