В тени Спарты

«Спарта» — это вторая часть «братской дилогии» Ульриха Зайдля, рассказывающей о трех одинаково потерянных, но при этом совершенно несхожих людях.

Одряхлевший Экехард Шольц живет в доме престарелых. Он плачет сентиментальными слезами, слушает Шуберта, напевает старые марши и вспоминает свою бодрую юность в рядах гитлерюгенда. Сыновья Рихард и Эвальд по очереди навещают его и заботятся о нем. И это, пожалуй, самая нормальная и понятная часть их жизни. 

Изначально Зайдль назвал свой проект «Скверные игры» (Böse Spiele) и собирался показать судьбы обоих братьев в одном фильме. Съемки шли в 2017–2018 годах, но в процессе монтажа, затянувшегося из-за пандемии, Зайдль разделил проект на два фильма, объединенные общим персонажем — отцом. Его сыграл блистательный Ганс-Михаэль Реберг («Список Шиндлера», «Бал в опере», «Гёте!» и другие картины). Оба фильма дилогии Зайдля («Римини» и «Спарта») посвящены памяти Реберга, для которого съемки в этом фильме стали последними. Он скончался в ноябре 2017 года, в возрасте 79 лет, спустя полгода после начала работы в проекте. Тем не менее материала, отснятого с участием Реберга, хватило на два полноценных фильма, один из которых — «Римини» — был очень тепло принят международной критикой, а другой — «Спарта» с Георгом Фридрихом в главной роли — оказался в центре скандала.

В сентябре 2022 года немецкий журнал «Шпигель» обвинил Зайдля в злоупотреблении детским трудом (десятичасовой съемочный день) и в нарушении прав румынских детей: им пришлось сниматься в сценах, которые могли травмировать психику. Был отменен сентябрьский премьерный показ «Спарты» в рамках кинофестиваля в Торонто. Зайдль отверг все обвинения как нелепые и надуманные и назвал материал «Шпигеля» несоответствующей действительности компиляцией из неточностей, притянутых слухов и вырванных из контекста цитат. 

Премьера фильма состоялась в октябре 2022 года в Австрии на 60-м Виеннале, и тогда же Союз австрийских кинорежиссеров выступил с критикой в адрес прессы, которая предвзято осветила историю съемок «Спарты» и слишком поторопилась с выводами.

В Германии показы «Спарты» состоялись совсем недавно, в мае этого года, и только в небольших артхаусных кинотеатрах. В зале гамбургского кинотеатра Abaton на премьерном показе, кроме меня, было еще пять зрителей.

Мне повезло, что я смотрела этот фильм, ничего не зная о нем заранее, не имея понятия, о чем он. Для целей, который ставит перед собой режиссер Ульрих Зайдль, это действительно важно — вот почему его так раздосадовала преждевременная шумиха в прессе. Зритель должен быть свободен от предубеждений, анонсов и медийных шумов, чтобы расслышать вопрос, который задает ему этот фильм.

Австриец Эвальд Шольц работает оператором на какой-то румынской теплостанции, по вечерам забирает с работы свою румынскую подружку, одетую в стиле «провинциальный шик»: красный верх, черный низ; замшевые ботфорты, обтягивающее мини, шнуровки, декольте и прочие вечные радости бедных красавиц, которым приходится соперничать с обложками гламурного глянца. Подружка Эвальда работает в баре. Баров в фильме вообще великое множество. Вывески на них ярки и предельно лаконичны: BAR. Разбитые ступени ведут в полутемные помещения с неоновой подсветкой, дешевыми пластиковыми стульями и столами, застеленными кухонной клеенкой. На стене бывает телевизор с футболом. За столами сидят мрачные молчаливые мужчины. Они смотрят в телевизор или в свои стаканы и иногда перебрасываются парой грубых слов. 

А Эвальд совсем другой. Он не брутален, не любит пить, выглядит уныло и говорит смешным дискантом. И с подружкой у него как-то не ладится. Ему неуютно и непривольно в ее квартире, украшенной орхидеями, на ее большой модной кровати. Ни лакированные шпильки, ни кружевные корсажи, ни черные чулки не вдохновляют Эвальда. Он не справляется с ролью в том кино, которое себе придумала его девушка. Он честно старается и не хочет ее огорчать, но рядом с ней он все чаще похож на тряпичную куклу, которую разлюбил кукловод. 

Кукла оживает, когда рядом появляются дети. Играя в гостях с племянниками своей подруги, Эвальд преображается. Он затевает с ними шутливую борьбу, мальчишки с победными криками одерживают над ним верх, всем смешно, все хохочут. Но тут в комнату входит подруга Эвальда, чрезвычайно удивленная таким всплеском эмоций, и веселье сразу стихает. Эвальду надо возвращаться обратно в тесную спальню, на кровать под орхидейными фотообоями, и там соответствовать шпилькам, корсажам и чулкам.

Раз в месяц Эвальд ездит в Австрию, чтобы навестить отца в богадельне и отвезти его на кладбище к могиле жены. Отец еще узнает сына, но деменция держит его крепко и неумолимо ведет в свой детский ад. Экехард называет жену бабушкой, путает двери, слоняется по своей комнате, догоняя тающие воспоминания. А догнав, быстро вскидывает руку в «зигхайле» и неистово бормочет: 

— Каждому свое! Каждому — свое!

Сын терпелив и ласков с отцом. Вернувшись с прогулки, он укладывает отца в кровать и сам ложится рядом, обнимая старика за плечи. Они лежат долго и спокойно, глядят в потолок и впитывают крупицы скудного тепла, которым еще в силах обменяться. Это единственный доступный им суррогат того, чего они так жаждут и ищут — отец в своем собственном детстве, а сын — в чужом.

Эвальд заворожен детьми. Он слоняется по детским площадкам, садится на качели, пытается завести разговор с мальчишками. Он выглядит как чужак, по-румынски говорит с трудом, и дети не понимают, что этот странный парень тут забыл. И странному парню приходится возвращаться в спальню с орхидеями к своей раздраженной подруге. Эвальд пьет, но виски не делает его ни нормальным, ни счастливым, оно не приносит желанного облегчения и забытья.

Однажды зимой, проезжая мимо чужого двора, Эвальд видит мальчишек, играющих в снежки. Он выскакивает из машины и ввязывается в их битву. Мальчишки с воплями носятся за ним, швыряются снегом, толкаются и ставят подножки. Он принят, он для них свой.

Вернувшись в машину, Эвальд начинает рыдать. Он понимает, что несчастье, которое так долго и мучительно в нем копилось, теперь встало перед ним во весь рост и смотрит ему прямо в глаза. И с ним надо что-то делать. Жить как раньше больше не получится.

Он собирает чемодан и уходит. Мотается на машине по глухим румынским деревням и ищет подходящее место. Старая заброшенная школа с выбитыми окнами и пыльной доской почета вполне годится. Договориться с местной администрацией не составляет труда. 

В местном баре такие же выщербленные ступени и дешевые пластиковые стулья, как везде. И, как везде, тут проводят свой долгий досуг мрачные немногословные мужики.

Но Эвальд в баре не задерживается. Он расклеивает по деревенским столбам и заборам объявление о наборе в бесплатную секцию дзюдо, ходит по дворам, знакомится с населением и зазывает мальчишек к себе в старую школу.

И школа оживает. Мальчишки старательно расчищают завалы, забивают фанерой разбитые окна, драят полы в спортзале. Эвальд привозит спортивные маты и кимоно для тренировок, рассказывает им про Спарту, учит строить сторожевую башню из досок. Мальчишки трудятся на совесть. Школа становится крепостью: вокруг двора вырастает высокий забор с воротами и калиткой. Над воротами красуется надпись: Sparta. Вход в Спарту только по паролю. Каждый спартанец получает свой шлем, меч, доспехи и гордое имя. 

Октавиан, Геракл, Посейдон... восемь деревенских мальчишек в возрасте от девяти до 13 лет. Каждый день они приходят в Спарту на тренировки, валяются на матах, купаются в огромной бочке, дурачатся, позируют Эвальду для фотографий, изо всех сил напрягая тощие бицепсы и гордясь своими успехами в дзюдо. Они проводят в школе все больше и больше времени, они привыкли к Эвальду, к спартанским маршам в поле за воротами, к общему делу, которое у них наконец появилось, к этому новому чудному миру, который внезапно им открылся.

А когда они уходят, Эвальд включает проектор и просматривает отснятые за день фотографии. Спартанец Октавиан, самый младший из ребят, занимает Эвальда сильнее всего. Он подолгу разглядывает худенькие руки мальчика, его загорелую спину, нежную шею и золотой пушок на щеках. Он смотрит и смотрит. 

Неизвестно, как долго еще Эвальд мог бы любоваться Октавианом, если бы отцы спартанцев не выпали из своего барного бытия в новую реальность. Они вдруг обнаружили, что их сыновья проводят дома гораздо меньше времени, чем с этим странным пришлым тренером.

— Это мой сын! Мой! Понял? Здесь его дом, не там. Он будет сидеть дома, потому что я, его отец, так сказал! — объясняет Эвальду отец Октавиана, — вот кого ты из него растишь? Девчонку какую-то, плаксу! А он должен быть злым! Сильным и злым, как его старший брат!

И чтобы показать всем, кто тут сила и власть, отец Октавиана совершает дикую жестокость. Он велит Октавиану убить любимого питомца — ручного белого кролика. Мальчик стоит, окаменев, не в силах пошевелиться, и тогда по приказу отца расправу над кроликом совершает его старший брат, спартанец Геракл. Руганью и подзатыльниками отец заставляет Октавиана срезать белую шкурку, освежевать труп.

Эту шкурку Октавиан, сбежавший ночью из дома, принесет в Спарту к Эвальду. Вместе они ее закопают в землю и вместе оплачут безвинную жертву. Мальчик не хочет возвращаться домой, наплакавшись, он засыпает в кровати Эвальда, а тот сидит с краю и смотрит, смотрит на спящего мальчика. Жалость и нежность захлестывают его, он опускает голову в изножье постели и продолжает глядеть оттуда на спящего ребенка.

Следующее утро начинается вполне обычно: все спартанцы снова в сборе, готовятся к тренировке. Но за оградой Спарты внезапно поднимается шум, толпа начинает биться в ворота. Отцы очнулись и пришли забрать своих детей, очарованных странником. 

Эвальд, не долго размышляя, в одних шортах и шлепанцах уходит через окно на задворки школы и исчезает за забором. Во дворе Спарты разъяренные отцы трясут и допрашивают испуганных ребят, требуя выдать им тренера. Но Эвальда простыл и след. 

Ульрих Зайдль начинал как документалист и остался верен жанру: в его игровых фильмах иллюзия документальности воспроизведена виртуозно, потому фильм и вызывает в зрителе вполне неиллюзорную тревогу. 

Где проходит та грань, что отделяет наставника от насильника, учителя от растлителя, а защитника от хищника? Пресса окрестила фильм Зайдля «драмой о педофиле», но ведь Эвальд не преступил черту. Да, он приблизился к ней максимально близко, но осмелился бы на роковой шаг, это еще вопрос. Кажется, он пока слишком простоват и трусоват для решительных действий, и совершенно не ясно, дозреет ли до матерого охотника, рискнет ли.

А вдруг такая жизнь в компании мальчишек, тренировки, дружба с ними и уединенное разглядывание их фотографий — это предел стремлений Эвальда? И он уже достиг убежища, своего личного детского рая. 

Кто же Эвальд на самом деле? Этот выбор Зайдль предоставляет сделать зрителю. И в тот момент, когда выбор сделан, зритель обнаруживает себя героем фильма. Он становится Эвальдом, и теперь только он знает, что произойдет дальше.

А дальнейшее во многом зависит от заполненности местных баров — недаром Эвальд так прилежно их проверял. Отношения тренера дзюдо с юными спартанцами, как и отношения Эвальда с его старым отцом, — это лишь главы большой истории об отцах и детях, которую нам рассказывает Зайдль. И без главы о барах эта история не была бы полной.

Логика Эвальда понятна: если отцы все свободное время проводят в барах, то и у их детей свободного времени хоть отбавляй. Отсутствие любви порождает вакуум. Взрослые этот вакуум уносят с собой в бары и топят в пиве. Дети с ним растут и ждут того времени, когда тоже смогут наконец ходить в бары. Если отцам неинтересны их дети, то легко найдется тот, кто сможет детей увлечь. Если отцы к своим детям жестоки, найдется тот, кого дети захотят обнять. 

Распознаешь ли гамельнского крысолова по дудочке его?

В финале мы видим Эвальда вполне преобразившимся после бесславного побега из сельской школы. В солидном пиджаке, уверенный и стремительный, он проходит мимо очередного бара с яркой вывеской. Над вывеской маячат серые панельки спального района. Закоулки перед баром пусты и солнечны, путь свободен — иди куда хочешь. Оглянувшись по сторонам, Эвальд скотчем приклеивает на стену лист желтой бумаги. Затеряться среди лабиринта высоток проще, чем в деревне с одной улицей.

А старый Экехард в своем пристанище бредет к окну, включает магнитофон. Звучит «Зимний путь» Шуберта, старая запись сладкоголосого тенора 30-х годов. Глаза старика слезятся, губы дрожат. Вцепившись в занавеску сморщенной конопатой рукой, он вглядывается в заснеженный двор и слабым обиженным голосом зовет:

— Ма-ма! ты где... Мама... где же ты, мама?