Дядя

После смерти моего отца, самым большим бедствием, постигшим нашу семью, стало решение дяди Гриши эмигрировать. В этом я винила себя. Или, точнее, сочинение, которое я написала под заголовком «Советское общество — лучшее общество для успехов в труде». Вот это сочинение. Не судите меня слишком строго. Мне было тогда всего десять лет.

«Советское общество — лучшее общество для успехов в труде. Хороший пример тому моя мама. Ее отец (мой дедушка) не поступал в институт, потому что не окончил среднюю школу. Он не мог удержаться на работе, потому что всегда был пьян и грубил людям. Ее мама (моя бабушка) была очень способной к математике и хотела пойти в институт, но дедушка ей не позволил, потому что был ревнив и боялся, что на службе она могла встретить себе более подходящего мужа.

Моя мама хотела поступить в институт, но сначала не могла, потому что ей надо было на что-то жить и помогать деньгами своей матери и младшему брату (дяде Грише). В 18 лет она начала работать, а вечерами училась на вечернем отделении института. Это было очень трудно, но она его окончила. Потом стала работать учительницей в начальной школе. Учить детей было нелегко, потому что они плохо себя вели и потому что учебники по математике были бестолковые. Однажды она пришла в Министерство образования и сказала министру, что могла бы написать учебник получше. Он велел ей попробовать. Она в самом деле написала хороший учебник. И министру так понравился, что он решил использовать его вместо старых бестолковых. Ее имя появилось на всех учебниках для первых-третьих классов. (Можете проверить! У нее та же фамилия, что у меня.)

Это только один из путей, возможных в советском обществе.

Учительница поставила мне тройку с минусом и велела остаться после уроков. Она объяснила, что мое сочинение написано было неплохо, но оно получилось почти антисоветским из-за описания дедушки и бабушки. К тому же по нему выходило, будто моя мама обязана своими успехами зазнайству, а не скромности и упорному труду.

«Эта паршивка просто тебе завидует! — сказала мама, когда я пришла из школы зареванная. — Прекрасное сочинение!»

Но, когда к нам пришел дядя Гриша, и его вынудили прочитать мое сочинение, он засомневался.

Он спросил: «Ты в самом деле думаешь, что советское общество самое лучшее для успехов в труде?»

«Да, я так думаю!» — выговорила я между приступами икоты, которая всегда на меня нападает после того, как наревусь.

«Дай-ка я тебе кое-что объясню», — начал было дядя Гриша, но мама не дала ему договорить. «Ш-ш-ш!» — прошипела она и показала куда-то на потолок, как будто у потолков есть уши. Она всегда так делала, когда дядя Гриша пытался критиковать «советское общество», что он делал все чаще и чаще.

«Это все Белла», — говорила в таких случаях мама.

Белла была новой женой Гриши, кривоногая студентка-медичка с громким пронзительным голосом, будто нарочно созданным для категорических суждений. «У вас на лестнице воняет собачьей мочой», — пеняла она бабушке. «Никто уже не читает Мопассана», — информировала она бабушку. «Это что, последний писк моды?» — спрашивала она маму, когда та покрасилась в блондинку. Меня она тоже не щадила. На их свадьбе я спросила, можно ли мне сказать тост. (Я только что произнесла прекрасный тост на дне рождения бабушки, мне снова хотелось погреться в лучах славы.) Белла фыркнула и ткнула пальцем в мои зубные скобки: «Ну не с этим же!»

Дедушка уговаривал Гришу не жениться на Белле, но мама его не поддержала. Она всегда принимала Гришину сторону. «Понимаешь, — говорили дедушка с бабушкой, — Гриша не способен сделать выбор. Эта девица сама его выбрала, не иначе».

Скромная короткая церемония бракосочетания прошла во Дворце профсоюзов, потом был обед в квартире матери Беллы. Дедушка с бабушкой туда не пошли, так что там были только мы с мамой, стиснутые двумя десятками Беллиных родственников, в основном пожилых толстяков. Музыки не было. Только еда. Мать Беллы, разодетая в пестрое шелковое платье с рюшами и похожая на постаревшую Беллу, все повторяла, что у них тут «шведский стол», потому что сесть было некуда. Все сгрудились вокруг стола и тянулись к хрустальным вазам с салатами и длинным тарелкам с холодными закусками. Шампанское быстро закончилось, и гости переключились на водку, после которой принялись рассказывать анекдоты.

Брежнев, наверное, был уже не в своем уме, и всей страной управляла жадная бандитская свора, так что кое-кому Запад казался единственным местом, где можно было жить и дышать. Неужели они не смотрели новости по телевизору, не видели, как ужасно было на Западе? А как же голодающие дети и бездомные? Я не могла этого понять. Дядя Гриша тоже напился, смеялся и хлопал в ладоши, когда кто-нибудь говорил особенно плохое. Я все ждала, что мама их остановит или, по крайней мере, напомнит о том, что у потолков есть уши, но она молчала. Хуже того, казалось, что ей нравится весь этот разговор. Толстяки усердно предлагали ей водку, и она пила ее маленькими глотками, а не опрокидывала залпом, как другие. Лицо ее краснело и краснело, голос становился громким и хриплым, и наконец она объявила, что знает отличный анекдот про Брежнева. Она поставила рюмку на стол и провела пальцами по бровям, чтобы они взлохматились и стали как у Брежнева. Потом пожевала губами, как Брежнев, когда он выступал по телевизору. Все это ей здорово удалось, и гости захихикали.

«Дорогие товарищи и другие телезрители, — сказала она по-брежневски невнятно, — пропагандисты в Соединенных Штатах распространяют слух, будто вместо меня в Кремле сидит какое-то чучело. — Мама сделала паузу, будто пытаясь заглянуть в лежащую перед ней бумажку, чем вызвала у гостей новые смешки. — Так вот: все это вранье! Заявляю, что никто не занимает мое место, потому что это чучело я сам!»

Гости загоготали. У одного кудрявого толстяка даже слезы выступили от смеха, он снял очки и вытер их краем скатерти. А другой хлопнул маму по плечу.

Я не могла выносить этот цирк, вышла в другую комнату и села на узкую кровать, чтобы не слышать того, что происходило за стеной, и старалась не заплакать. Тут в дверь заглянул один из гостей и спросил, нельзя ли ему посидеть со мной, потому что любит тишину и покой. Он назвался дядей Валентином. У него была добрая улыбка, и пахло от него чем-то знакомым, я не могла вспомнить чем. От него пахло водкой и пóтом, как и от других, но все же чем-то еще. Я вспомнила чем — одеколоном моего отца. Когда папа умер, мне было всего три года, и я вроде по нему не скучала — вплоть до этого момента. Когда надо было, я притворялась, что лью слезы по папе, но на этот раз слезы были настоящие. «Ты что — плачешь, зайка? — спросил дядя Валентин. — Тебе грустно, что братец женится?» Я было хотела его поправить, сказать, что Гриша мне не брат, а дядя, но тут он придвинулся ко мне поближе, обнял за плечи и прижал к своему пухлому боку. Это было так приятно, что я затаила дыхание. Его тепло, надежность его прикосновения и чувство, что тебя любят и защищают... «Какая ты худенькая, — сказал он. — А ребрышки у тебя как костяшки на счетах. Ты знаешь, что такое счеты?» Конечно, я знала! Я ответила, что у нас дома есть, когда-то мама учила меня по ним считать и решать задачки. «Ой, значит, ты математику любишь? Ну-ка, давай вместе немножко займемся математикой, сосчитаем твои ребрышки!» И он принялся тыкать меня длинными, жесткими, как карандаш, пальцами. «Один, два, три, — громко нашептывал он, дыша мне в ухо. — А где четвертое? Потеряли мы четвертое? Давай-ка найдем!»

Эта математика мне совсем не понравилась. От его тычков мне становилось все больнее, дышал он как-то противно, а главное — математика его была какой-то детской, для двухлетки. В самом деле, куда делось четвертое ребро? С этой задачкой я бы легко справилась, но мне неудобно было его прерывать. Он уже дошел не то до седьмого, не то до восьмого ребра, но тут в комнату вошла Белла, и он от меня отшатнулся. Белла тоже присела рядом похлопала меня по спине, довольно сильно. «Ты в порядке?» — спросила она. Я кивнула. «А вот я нет, — сказала она. — Вспотела вся. Чувствуешь, как я воняю?» — опять спросила она. Я опять кивнула. Тогда она обхватила меня руками и сказала: «Пошли, поищем твою маму».

Как оказалось, Гришина свадьба со всем ее уродством положила конец миру в нашей семье.

Месяца через два после свадьбы Гриша пришел к нам один. У него, сказал он, есть важные новости. Был он бледен и явно нервничал.

«Вы разводитесь?», «У вас будет ребенок?» — дуэтом вопросили мама и бабушка.

«Нет, — ответил Гриша. — Мы эмигрируем. Сначала полетим в Вену. Оттуда в Нью-Йорк. У Беллы там двоюродный брат».

Я тогда не поняла, что это значит, только почувствовала, что, должно быть, что-то ужасное, потому что бабушка ударилась в слезы, а дедушка густо покраснел, даже его морщинистая шея побагровела.

«Крыса!» — бросил он дяде Грише.

И вдруг мама выкрикнула: «Нет!» — и опять зарыдала. Лицо ее исказилось, стало похожим на уродливую гримасу, но она не обезумела, просто была испугана и будто не в себе.

А потом потянулись дни, недели, месяцы ругани и перепалок. Мама говорила, что Гришин отъезд разрушит наши жизни. Она потеряет работу в министерстве и не сможет содержать меня и родителей. Разве Гриша не помнит, что случилось с ее мужем? Забыл, что Давида выгнали с работы, когда его сестра уехала в Штаты?

Гриша возражал, говорил, что время теперь другое. Другое! Никому не будет дела до того, что ее брат уехал. А он не может остаться! Просто не может! Потому что никогда ничего не добьется в этой стране.

Мама кричала в ответ, что он никогда ничего не добьется ни в какой стране.

В конце концов она стала его умолять. «Пожалуйста, — всхлипывая, говорила она. — Пожалуйста, останься!»

Но Гриша мотал головой. Он не может остаться. Он здесь умирает. Он задыхается. Ему надо ехать. Им обоим, Белле и ему.

Мама сказала, что не будет с ним больше разговаривать. Гриша ответил: «Значит, так тому и быть».

Все это было ужасно, страшно, непостижимо. Я никогда не видела, чтобы моя мама и Гриша ругались. Она всегда была ему больше чем сестра, она была другом, надежным союзником в его вечных спорах с моим дедушкой, защитником во всем. И Гриша на все был готов ради нее. Говорил, что ему пришлось продать свое тело (не знаю, что бы это значило), чтобы мы смогли похоронить тело моего отца! И я не знала, на чью сторону мне встать. Я любила их обоих. Ну, маму я любила больше. Я ее боготворила. Но теперь что-то мешало мне встать на ее сторону, какое-то странное беспокойство, какое-то неуловимое сомнение в том, что она права.

Мои сомнения обострились, когда мама нашла против Гриши секретное оружие.

По советскому закону всем, покидающим страну «навсегда», требовалось получить отказ от своих родителей, то есть они должны были заявить, что лишаются финансовой поддержки детей. Моя бабушка наверняка такое заявление подписала бы, дядя Гриша был ее любимым ребенком, и она все бы для него сделала, даже если это означало, что она никогда его больше не увидит. Но дедушка, он был не такой. Не то что он больше любил мою маму, но он ее больше уважал, он ею гордился и в то же время был ее защитником. Гришу он называл крысой. Как же он мог подписать бумагу, которая разрушит жизнь его дочери?

И он начал действовать. Однажды они с мамой закрылись, «чтобы поговорить». А потом пришел дядя Гриша. Они всякий раз начинали со взвешенных, логических убеждений, а потом срывались в крик и слезы. Помню, однажды Гриша, рыдая, выбежал из квартиры, все лицо у него было мокрым от слез, он выл, как бешеная собака. А в другой раз бабушка ползала по комнате за дедушкой, хватала его за ноги и падала на колени, и чулки у нее разорвались и были в крови. «Вы меня убиваете!» — кричала она. А потом хлопнулась на диван и прошептала: «Вы меня убиваете. Вы оба».

Спустя много лет, когда я сама стала матерью, я пыталась представить себе, что все это значило для дедушки. И не могла! Или, скорее, мне для этого не хватало воображения. Так это было ужасно. Просто невыносимо. Сын и дочь вынуждали его сделать выбор: чью жизнь он готов разрушить.

Наконец дедушка сказал, что ему нужно встретиться с раввином. Это у всех вызвало шок, особенно у бабушки, потому что дедушка никогда не выказывал никакого интереса к религии. Как и все в семье. Я ничего не знала про иудаизм. В школе нас учили, что все религии — это яд, и в нашей семье никто никогда не заговаривал о вере. Я знала, что я еврейка, но в моем понимании это не имело отношения ни к религии, ни даже к национальности, а было просто дефектом рождения, а потому я была темноволосой, болезненной и способной к математике, а не к спорту.

Я знала, как выглядят раввины, по иллюстрации к книге Шолом- Алейхема «Мальчик Мотл». Но тот, кто пришел к нам поговорить с дедушкой, был одет в широкие брюки и клетчатую рубашку, как самый обычный человек, и на самом деле он таким и был; я узнала в нем одного из дедушкиных фронтовых друзей, заходивших к нам выпить на кухне водки. И в тот раз тоже дедушка и его друг-раввин долго сидели на кухне вдвоем, пили водку, разговаривали и кричали, стуча кулаками об стол.

Через два дня дедушка подписал письмо, дававшее дяде Грише разрешение на выезд. Он сказал, что человек имеет право решать, что делать со своей жизнью, и не дело семьи его останавливать.

Он умер через две недели после того, как Гриша уехал из страны. Потерял сознание прямо на улице и умер в скорой по дороге в больницу. Врачи сказали: сердечный приступ.

Моя мама винила в этом себя. Гриша тоже винил себя.

Они признались в этом друг другу за месяц до ее смерти. В залитой солнцем комнате мамы, в нашем доме на Статен-Айленд в Нью-Йорке.

Это был один из лучших дней в жизни моей мамы. Она отпила немножко куриного бульона и сидела в постели, обложенная подушками, а Гриша присел рядом на стул и держал ее руку в своих руках. Они всегда были очень похожи, но теперь были похожи по-разному. Оба были одутловаты и почти облысели, она от рака и химиотерапии, а он от пьянства и старости. У мамы почти не осталось бровей. Они сошли. А у него были редкие и седые.

Я в той же комнате рылась в бумагах на мамином столе, разыскивая направление к специалисту по болезням печени. Дядя Гриша часто навещал маму, и ничто не предвещало, что в один прекрасный день между ними произойдет столь важный разговор и я окажусь тут рядом.

«Помнишь, как мы ругались насчет папиного отказного письма? — начал дядя Гриша. — Помнишь, как ты сказала, что я здесь ничего не добьюсь? Ты была права. Не добился. В России мне было бы лучше».

Я поняла, о чем он. Не прошло и года после их отъезда, как Белла бросила Гришу, ушла к другому. Его многочисленные попытки открыть свой бизнес проваливались. И теперь вот Гриша устроился в закусочную «Деликатесы Каца» резать салями.

Мама цыкнула на него и сказала, что все эти годы винила во всем только себя.

Как оказалось, зря она пугалась. 80-е годы были не те, что 70-е. Ее не только не выгнали с работы, ее повысили, и вскоре после Гришиного отъезда доверили написать серию новых учебников для всех начальных школ в стране.

«Я вела себя ужасно», — сказала она дяде Грише. Потом рукой утерла слезы с лица и сказала ему кое-что еще.

Она сказала, что недавно ей привиделось, что будет Там. «Понимаешь?» — спросила она. «Там?» — кивнул дядя Гриша; комок в горле не дал ему больше сказать ни слова.

Их отца мама увидела Там. Он ни на кого из них не сердился.

Перевод с английского Нины Цыркун.