Кино в гробу и другие развлечения эпохи конца света на фестивале в Гетеборге

Гетеборгский фестиваль — это смотр очень большой и во многом зрительский, несмотря на конские, что традиционно для Скандинавии, цены на билеты. Здесь показывают добрые четыре сотни фильмов, все приличествующие повторы Берлина, Канн и Венеции, много национальных премьер. Но куда важнее для отборщиков было почему-то сфокусировать внимание зрителя на теме конца света. Это даже вынесли в фестивальную заставку: там в приятной постапокалиптичной манере, знакомой по серии видеоигр Fallout, рассказывают о том, что от древней цивилизации остались разрушенные города, разные артефакты, а еще кинопленка, на которой запечатлены все тщания мыслителей прошлого. Худрук фестиваля Йонас Холмберг рассказал мне, что стилизацию под апокалипсис придумали еще прошлой весной, а летом Швеция пережила рекордные лесные пожары. Намек был понят.

Все причастные к отбору фильмов в Гетеборг люди утверждают, что это не чисто шведская черта — ждать у моря конца света, а глобальная проблема: леса вымирают, дети голодают, вот это все. Близость викингов-варягов к природе неоспорима, хотя отношение к ней в их фильмах разнится, как у, скажем, якутов: стихия для них может быть и другом, и союзником, и даже врагом. Вспоминается героиня прошлогоднего скандинавского хита «На границе миров» за авторством натурализованного шведа Али Аббаси, где троллиха, не знавшая о том, кто она есть на самом деле, вновь обретает себя, когда встречает собрата, и они живут по каким-то уже неведомым нам, представителям другого биологического вида, правилам и законам. Кроме того, почти из каждого фильма в титульной программе, посвященной кино апокалипсиса, виднеется Триер и его «Меланхолия».

Традиционная для европейских левых экологическая риторика конкретно в Швеции усугублена общей гражданской сознательностью. На фестивале я пообщался с Ронни, который занимается в шведском подразделении компании Ларса фон Триера Zentropa экологичностью кинопроизводства. Таких сотрудников в филиале на фулл-тайме всего пять человек. Далекий от центра творческой задумки, но все же соучастник фильма, где утенку отрезали лапку секатором (впрочем, как мы знаем, вообще никто не пострадал, кроме зрительской психики), Ронни долго и подробно убеждает журналистов, что киношникам, чтобы сберечь природу, мать нашу, нужно поменьше летать самолетами и отказаться от мяса на съемках (попробовали бы они это сделать в столовой «Мосфильма»). Подобный контраст дезориентирует, но восхищает.

Центральным апокалиптичным экспириенсом в программе стал показ шведской научной фантастики «Аниара» в самых настоящих киногробах. Это большой, как сейчас принято говорить вслед за современным театром, иммерсивный опыт. Нас привезли в девять утра куда-то в промзону, надели наушники, и мы гуськом пошли к складу, где проходило действие. Голос в наушниках рассказывал, что сейчас нам следует обратить внимание на красоту мира вокруг, ведь она так хрупка и недолговечна. На складе нас и впрямь уложили в длинные, но неширокие саркофаги, с дырками для вентиляции в дне и с телевизором, подвешенным на крышке изнутри, — и закрыли на два часа. Недвусмысленна кураторская метафора: если так продолжится, человек (якобы) разумный, то будешь лежать в гробу не только для того, чтобы смотреть кино. Забавно, что в итоге, в гроб сойдя, смотреть кино оказывается довольно удобно, может, не так же, как дома на кровати, но все же вовсе не мучительно, можно даже ненароком уснуть, лежишь себе, как эдакий современный вампир.

«Аниара» для этой макабрической ситуации — фильм неслучайный. Этот сай-фай с типичной завязкой, которую можно наблюдать во многих голливудских фильмах вроде «Пассажиров» с Лоуренс и Праттом, поставлен по известной на родине фантастической поэме Харри Мартинсона. Земля покинута, на Марс улетает гигантский космический корабль-ковчег, маршрут займет предположительно недели три, но все идет не так. Капитан вводит на борту тиранию, а главным развлечением становится VR-аттракцион «Мима», который возвращает всех желающих в живописные, но, увы, навечно утерянные земные пейзажи. К концу фильма вокруг «Мимы» выстраивается классический языческий культ с весьма неожиданными в таком мейнстримном фильме массовыми оргиями, призывающими обратно дух родной планеты. Следует вывод о неизбежной деградации человечества в отрыве от чрева, его породившего.

В другом фильме апокалиптической программы, документалке Becoming Animal (дословно — «Становясь животным»), формальное повествование ведет Дэвид Абрам, философ, исследующий нечто на границе космологии и экологии. Он ищет нашу взаимосвязь с неосмысленной природой (в смысле, не только со зверями, но и, например, с горной рекой) в неожиданных плоскостях: в шипящих буквах слышит завывания ветра; утверждает, что некоторые животные буквально думают всем организмом целиком. Но большую часть времени Абрам молчит, а показывают нам просто натуру, снятую издевательски однообразно. Это так статично и скучно, что начинает поневоле увлекать и влечет, соответственно, куда-то в ночную лесную чащобу. В стробоскопически быстро мелькающих стволах деревьев (съемка из окна автомобиля) виднеются скачущие парнокопытные ноги. И в профиле самого Абрама вдруг нет-нет, да и мелькнет лось. Хомо сапиенс в зале вспоминают о том, что их тесный мирок вписан в гигантскую экосистему, а не наоборот.

Наконец, точно так же странно и неконвенционально обращается с натуральным пейзажем как с местом действия Йоханнес Нюхольм, автор одной из главных национальных премьер фестиваля, фильма Koko-di Koko-da (картина также попала в Роттердам и на Sundance). Переводить это название пока что никто не пытался, хотя фильм прекрасно бы смотрелся, например, в российском прокате (ближайший референс — прошлогодняя «Реинкарнация»). Подразумевается детская песенка-считалочка: с учетом того, что происходит в фильме, вполне легитимно было бы перевести ее как «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана». Герои, молодые папа и мама, в одночасье потерявшие восьмилетнюю дочь, которая умерла в день рождения, отправляются в кемпинг. По дороге они страшно разругаются и вместо того, чтобы переночевать в мотеле, упорный муж разложит где-то глубоко в лесу на полянке палатку, где «неполная» семья попытается поспать. Согласно триеровским заветам, по возвращении в лоно природы «антихристов» не ждет ничего приятного, лишь только «психота» и чертовщина, в которой все элементы, впрочем, таки складываются в звенья одной мучительной цепи. Их ждет лишь неостановимый хоровод теней и травм прошлого, отбрасываемых на безмолвные деревья вокруг, которым нет дела до жути у их корней. В картине Нюхольма не только вся Вселенная равнодушна к человеку, его предает мучительная внутренняя природа, она терзает жалкий организм: даже тело деревенеет, как в страшном сне, где за тобой гонятся, а ты прирос к земле и не можешь убежать, и это повторяется ночь за ночью, годами.

Таким же кошмаром оборачивается и антиэкологическая деятельность современного мира: шведы своей фестивальной манифестацией четко дают понять — ничто в мире не стоит слезы ребенка и сломанной ветки.