«Мумия — это я»: о Петре Мамонове

«Слышишь, мумия дышит, двигается и живет. Мумия ― это я»

Он заглянул в советское кино через дверной глазок, прямо в душу Виктору Цою, сквозь призму короткофокусного объектива «рыбий глаз». Так впервые столкнулись будущие заклятые враги ― Артур Юсупович и Моро. Простой советский врач, светило науки, который подсаживает людей на героин, чтобы завладеть их имуществом, и парень в черном, что спустя много лет возвращается в родной город и осознает: времена изменились и шибающий в голову дикорастущий самосад подгребли под себя фарцовщики стеклом морфин-гидрохлоридового кайфа, напрочь лишенного всякой фантазии и жизненного драйва. Взгляд доктора станет гибельным не только для Цоя, но и для всего советского кино. Предводителя банды степных головорезов в следующем фильме Нугманова «Дикий Восток» он уже не сыграл. Когда же 20 лет спустя Рашид Нугманов вернется к этой истории и сделает «ремикс» на «Иглу», то прошедший закалку экранных целителей 90-х Артур Юсупович будет рассказывать уже не о вреде героина, но о том, как преодолеть зависимость от более легкодоступного наркотика ― водки. Между фильмами пролегла эпоха перемен, так, что кажется, это два совершенно непохожих друг на друга и вовсе незнакомых человека. Безумец и шаман на сцене во время выступления «Звуков Му» или беззубый старец, за кружкой чая смиренно повествующий о случившемся с ним перерождении, когда он вдруг осознал, что Бог во всем, кроме него самого, и что надо эту оборванную связь восстанавливать.

Петр Мамонов отринул прошлое на пике творческих сил, когда почувствовал, что из него испарился всякий смысл: «Все мешавшее разрушено, можно жить ― и есть на что, но жить ― незачем». Теперь он не хочет иметь ничего общего с тем Коровьевым в клетчатом пиджаке, который в хмельном чаду ресторанного кутежа орет, что у каждой бабы есть свои люляки… Четверть века Мамонов жил в деревне, уйдя от мирских забот и великих идей и заменив водку тишиной и молитвой. Он закодировался и принял православие в 1996 году, когда на втором ельцинском сроке наша история тихой сапой двинулась вспять. Спустя десять лет благодаря духоподъемному фильму «Остров» (2006) и видеомонологу «Дураков нет» (2008) его наконец-то настигла всенародная любовь. В 45 Петр Николаевич станет божьим человеком, раскаявшимся грешником, который ни на минуту не забывает о том, что «надо головой суропить» чтоб отличать, кто в тебе говорит в данный момент: Бог или бесы, ведь дьявол способен дарить самые красивые подарки, но «когда развернешь, там окажется ― виселица». Когда 15 июля пришла новость о том, что Мамонов переступил порог иного мира, ее встретили валом постов с цитатами и выражениями скорби. Ему едва исполнилось 70, и в серии февральских юбилейных интервью Мамонов ругался с ведущими, которые норовили напомнить о славном прошлом группы «Звуки Му», и настаивал, чтобы его не перебивали. И продолжал повествовать о чудесном преображении, о том, как Бог окружает все и необходимо только найти правильную дверку. Вероятно, чувствовал уже, что скоро наконец-то эту дверку обнаружит, а мы так и будем дальше оставаться в неведении, что же там ― «за последней чертой».

«Эй, мистер Феллини, я хочу иметь объектив…»

Грешником Петр Николаевич Мамонов был непревзойденным, вырос же на Большом Каретном, в одном дворе с Высоцким. Но в песнях, что у него начали появляться уже после смерти народного кумира, внезапно обнаружил связь с совсем иной поэтической традицией ― ленинградской. Не факт, что он был знаком с поэзией Алексея Хвостенко и Леонида Аронзона, но одновременно с ними заново открывал для себя обэриутов. «Меня интересует жизнь только в своем нелепом проявлении. Геройство, пафос, удаль, мораль, гигиеничность, нравственность, умиление и азарт ― слова и чувства ненавистные для меня», ― в ноябре 1937-го размышлял Даниил Хармс в своем дневнике. Полвека спустя ему вторит Мамонов:

«Мы отражаем негативные события, происходящие вокруг нас. Мы стараемся сделать так, что люди, которые увидят меня, хама и хулигана, испугаются и им станет стыдно. Мы черпаем вдохновение из глубины, корни этого в нашей культуре ― танец присядка, гармонь, вот оттуда идет этот ритм, этот пульс...»

Так Мамонов впервые появится на экране в крошечном эпизоде документального фильма «Стоит лишь тетиву натянуть» (1986), одного из первых документальных свидетельств «второй культуры», где рассказы системных хиппи перемежаются уникальными съемками рок-групп на сцене. Спустя год на «Таллинфильме» выйдет «Перекресток рока». «Звуки Му» будут играть уже в новом составе, а конвульсирующего НТРовца Мамонова закадровый дикторский голос будет примирять с реальностью, называя скоморохом и юродивым. Последним из документальных фильмов станет «Хау ду ю ду» (1988), где с помощью скрытой камеры впервые будет показана «теневая» сторона жизни Москвы с валютными проститутками, что ходят на курсы английского, чтобы общаться с иностранцами, спекулянтами и фарцовщиками, заседающими в ресторанах. Здесь эпизоды с Мамоновым являются структурообразующим элементом, который поддерживает драматургию картины. Он записывает в студии вокальную партию для нового альбома, и голос его становится ироническим комментарием к происходящему ― вот расфуфыренная интердевочка клянчит доллар у афроамериканского туриста, а мамоновский скрипучий голос выводит рулады: «Я самый плохой, я хуже тебя… Я самый ненужный, я гадость, я дрянь! Я-я-я... Серый голубь». Завсегдатай ресторанов и кабаков, с юности Мамонов наблюдал за этой мутью, которая до времени скрыта на социальном дне, но неизбежно поднимется на поверхность. Он сам был пародией на Homo Soveticus, типичного советского «инженера на сотне рублей», который однажды утром придет на работу и внезапно тронется рассудком.

Нечто подобное незадолго до этого представлял собой образ лидера группы Talking Heads Дэвида Бирна, когда в безразмерном деловом костюме он пел о том, как, проснувшись однажды утром, ты внезапно задашь себе вопрос: «Вот моя машина, вот моя жена, но что же я делаю здесь?» Недаром его друг и соавтор Брайан Ино, увидев «Звуки Му», загорится идеей сделать с ними альбом. А потом десять раз пожалеет: он изо всех сил стремился превратить их совместный альбом в настоящую бомбу, которая покажет миру, что настоящий панк на самом деле изобрели в Советском Союзе, но очень скоро убедился, что Мамонову это было совершенно не нужно. И после двух необходимых по контракту концертных туров по Соединенным Штатам, которые группа играла уже после распада, оставил его в покое. Эпоха «Звуков Му» была официально закрыта одновременно с распадом породившей их страны. Спустя несколько лет, когда бывшие инженеры откроют собственные офисы и будут фарцевать уже в государственных масштабах, Мамонов ощутит, что окружающее окончательно сводит его с ума. Он воссоздал группу с обновленным составом и плотным звуком, напоминающем о первых выступлениях Public Image Ltd Джона Лайдона, отбросившего свое «гнилое» секспистолзовское прошлое. До нас всегда все доходило с опозданием на несколько (десятков) лет. Осознав ошибку, Мамонов займется стремительной деконструкцией группы. Их последним выступлением станет презентация альбома «Грубый закат» в Киеве, где Мамонов на сцене воплощал безумие, словно сошедшее с картины Мунка: оголенный провод в коричневом пиджаке за секунду до того, как его залысину прошьют 220 вольт короткого замыкания…

Во многом «Такси Блюз» (1990) стал фильмом про самого Мамонова, прирожденного музыкального гения и профессионального алкоголика с пустыми зрачками, который в безудержном разгуле внезапно потеряет всякие связи с наконец-то «прирученным» им рабочим классом. Это будет первая из совместных с Павлом Лунгиным библейских притч ― то ли о блудном сыне, то ли о Каине с Авелем. Герой Мамонова по пьяной лавочке твердит, что он может с Богом разговаривать, а наутро последнюю рубашку готов отдать за то, чтобы похмелиться. Драматургия фильма требовала обостренного конфликта, и потому в качестве «проводника», с помощью которого алкоголик Селиверстов будет «созваниваться с Богом», Лунгин выбрал инструмент, знакомый каждому ресторанному лабуху, способный свести с ума любую девчонку и потому названный «сексофон». Но музыка, которую будет творить Селиверстов, окажется далека от любимых «под водочку» мелодий вроде «Поспели вишни в саду у дяди Вани». Безуспешно он пытается украсить фри-джазовыми кружевами убогую берлогу таксиста Шлыкова и ожидаемо вызывает у того лишь классовую медвежью ненависть к бездельнику, который покривляется на сцене, а потом бросает бабки на ветер, обманывая честных пролетариев. Соло в фильме сыграны гением саксофона Владимиром Чекасиным, Мамонову же приходится старательно изображать головокружительные рулады на незнакомом ему инструменте. Однако в одном маленьком эпизоде ему все же удается показать привычную для себя органику, когда, распродав окрестным алкашам последнюю одежду, под аккомпанемент разбитой гитары с упоеньем «без пальто танцует буги»:

И никто мне не мешает,

нету у меня дpузей, 

жаль, что мне не разрешают

поселиться жить в музей… 

И вновь кино станет заманивать его в молодость, на десять лет назад, когда ему едва исполнилось 30, а на дворе была Олимпиада-80:

«Народу на улице ― никого, бабы все как с ума посходили, вокруг спортсмены, колбаса финская на каждом углу продается, сок с трубочками. Караул!»

Он раскладывает столичные гостинцы перед братом, но в итоге оказывается, что никакого брата у Мартына-Охлобыстина, вероятно, и не было, да и сам он так и не вернулся домой. Так и останутся впредь Мамонов и Охлобыстин братьями, Петей и Ванечкой, оба усердно несут свою божественную постмодернистскую службу в мире, где государство и церковь уже едва ли разделимы. Мамонов не успел примирить свое безумное прошлое и смиренное настоящее. Возможно, это когда-то бы произошло, позже, ведь он стойко сопротивлялся навязанным и заученным сторонним мнениям, предпочитая приходить ко всему самостоятельно.

Куда более важным, нежели более поздние православные откровения в фильмах Лунгина, нужно вспомнить о его последнем появлении на экране перед воцерковлением. В фильме Сергея Сельянова «Время печали еще не пришло» (1995) Петру Мамонову досталась роль землемера, брата Йозефа К. из снимавшегося одновременно балабановского «Замка» (1993). В деревне, где собрался весь цвет советской действительности, он появится как чудотворец, умеющий говорить на родном языке и дарящий всем чудесные подарки вроде оживающего куска глины. Он исчезнет прямо посреди объединившего всех застолья, произнося пространный тост:

«Все мы странники и даже в черных глубинах души своей ищем счастья, счастья как великой согласованности между тем, что мы желаем, и тем, что требует от нас действительность. Ждем мы великой своей предназначенности, ведь необходимо понять ее и жить, не изменяя своей сущности. Ведь для реальности одновременно важен и художник, и насильник, и вор, и праведник, и земледелец, и железнодорожник, и проститутка, и убийца. Это единый человеческий муравейник, и если какого-то элемента не хватает, то он навязывает свою волю тому, кто для нее не предназначен. Потому если ты вор ― иди воруй, не подставляй брата своего и будь внимателен к призыву муравейника».

Завещав всем встретиться здесь 15 лет спустя, землемер превращается в раскидистый дуб, под которым все будут наблюдать солнечное затмение. 15 лет давно прошли, прошли все 25, и что с тех пор изменилось? Так и осталось до сих пор: воры ― воруют, любовники ― любят, убийцы ― убивают… Стало ли больше гармонии? Тост Мамонова лишь на первый взгляд вступает в противоречие с его поздними православными речами. В этот момент вокруг него сидят ведущие актеры его поколения, и, давая индульгенцию убийцам и насильникам, он, скорее, говорит скорее об актерской доле, о призвании лицедействовать и быть негодяем на экране и в разгуле страстей сохранять гармоничность в нашем, «зазеркальном» мире.

Травы — те, по которым

прошел, не оставив следа,

все давно увяли…

Земной путь Петра Николаевича представляется мне инкарнацией японского поэта Танэды Сантоки, который умер всего за десять лет до рождения Мамонова. Сантока был беспробудным пьяницей, нигде не мог найти себе работу и вечно скитался. Однажды пьяным он едва не попал под поезд, и его спасли монахи, приведя в буддийский храм. Так он стал послушником-одиночкой, ежедневной заботой которого был сбор подаяния. Но поскольку собирал он не на храм, а на собственную плошку риса и бутылку саке, его постоянно прогоняли без гроша. Поэт принимал это испытание и не переставал сочинять путевые хайку, которые и составляли его истинный «путь дзен» — путь к совершенной пустоте, заключающей весь мир:

У подножья горы

в ряд застыли на солнцепеке

несколько могил.

Весь день я молчал.

Вышел к морю, взглянул — и увидел

волны прилива.

Кажется, Петр Николаевич и был таким, как Сантока, дзен-буддистским мастером, и такой «неортодоксальный» взгляд на него мне гораздо ближе. Мамонову хватало смелости не переставать быть диалектичным и не зависящим ни от чьего мнения человеком. За две недели до смерти, когда Мамонов лежал в реанимации, ему-таки нацепили на грудь какой-то орден за заслуги перед отечественной культурой — воспользовались, наверное, тем, что он уже не мог ничего возразить.