«Великий сын своего отечества»: портрет Андрея Сергеевича Кончаловского

«Великий сын своего отечества». Так называлась свободная тема для сочинения по русскому языку на выпускном экзамене из средней школы в 1999 году. Предполагалось негласно, что учащиеся выберут Пушкина, в честь двухсотлетия со дня рождения. Но я выбрала Кончаловского и его тьму «Низких истин». Курсировавшая между партами завуч 209-ой гимназии города Санкт-Петербурга притормозила и уточнила: «Кончаловский — это который писатель?», имея в виду, наверное, двоюродного деда героя моего романа, предателя-коллаборациониста. «Нет, другой, гонимый миром странник, но только с заграничною душой», — ответила будущий кинокритик Пронченко. 

Два десятилетия назад спецэффекты мне были дороже целого, Андрей Сергеевич казался круче Лермонтова, привлекательнее Байрона, художником с большой буквы, слышавшим и хруст французской булки, и позвякивание льда в бокале с бурбоном, и перезвон Покрова на Нерли, и Нотр-Дам-де-Пари; его лаковые штиблеты и клубный пиджак заслоняли от меня его же искусство.

«Низкие истины» вышли в дефолтный 1998-ой, начинались с цитаты из «Тристрама Шенди» и продолжались, в невероятно вальяжной манере, кратким обзором советской истории и русской культуры, которые у семейства Михалковых-Кончаловских в неоплатном долгу. Где бы были Рихтер и Ашкенази, Санаев и Ливанов, Эйзенштейн и Мейерхольд, далее по списку, если бы не родственники Андрея Сергеевича? Канули и сгинули бы, как и полагается массовке. Через века и через расстояния, через Василия Ивановича и Петра Петровича, не говоря уже об истинных аристократах духа по отцовской линии, снисходила на Древнюю Русь — Российскую Империю, наконец, на Великий и Могучий — творческая благодать и потенция. Апофеозом епифании должен был стать недавний возвращенец, блудный сын своего отечества, режиссер Andrei Konchalovsky. Однако, по какой-то ошибке, на его месте оказался другой — младший брат, такой же холеный, но чуть менее лощеный (кепка — не шляпа) Никита Сергеевич. «Низкие истины» полнились вполне ощутимым ресентиментом. «Я рад, что у Никиты все так четко в голове», — уже на первых страницах иронизировал рассказчик. Да, «Курочку Рябу», условный сиквел полочной «Аси Клячиной», мало кто оценил, «Одиссея» смотрелась продукцией «Диснея», былые «псевдодиссидентские» заслуги стерлись в памяти, заокеанские неуспехи сам протагонист продавал читателю скорее как путевые заметки — гастрономия, эротика, кто есть кто в бездушном Голливуде. А тут — «Утомленные солнцем» и «Сибирский цирюльник»: светочу русского западничества пришлось сесть за горизонт широкой славянофильской души.

За двадцать лет диспозиция, однако, изменилась. Обладатель шляпы — снова завсегдатай старейших европейских фестивалей, включая нонешний, коронавирусный Венецианский. А кепка теперь венчает череп «Бесогона», кино Никиты Сергеевича последние годы — явный объект иронии: «Цитадель» — у женщин, а «Предстояние» — у мужчин. Только генетическая принадлежность к расе господ объединяет сыновей автора гимна. Гимн тоже изменился, равно как и Конституция. Оба текста, перефразируя Булгакова, сегодня по адресу не только в головах, но и в сортире.

Впрочем, дискурс Кончаловского тоже мутировал. Он больше не любит Запад, планомерно его роняет от картины к картине. Он таки нашел особый путь попасть в великие сыны. Мировоззрения должны быть консервативными, иначе кинематограф стекает с монтажного стола. Или с обеденного, за трапезой со спонсорами-меценатами.

От Кончаловского моей юности не осталось ничего, кроме пресловутой шляпы и мятого льняного костюма. Нет, он по-прежнему окружен молодыми красивыми женщинами. Также слушает только себя, на равных ведет диалог с вечностью в лице то Микеланджело, то Алишера Усманова, а всех остальных «слышит» сквозь помехи. Это его эго шумит, классическое огромное эго, человека эпохи Возрождения — большого стиля и нарратива, как ему кажется. Хотя венец творения, по-моему, прибыл в конец истории, этот поезд и в огне следует в депо.

Кончаловский всегда говорил чужим голосом и не со своего места. Начиная с камео в «Заставе Ильича» и заканчивая синдромом Стендаля под названием «Грех». Ближе всего он находился к возвышающему обману в своих почвеннических творениях: «Асе Клячиной», «Сибириаде», «Курочке Рябе» и «Белых ночах почтальона Тряпицына». Удивительный парадокс. Ведь он, вроде фланер и позер, сбрасывающий на руки услужливому старичку-швейцару из бывших крепостных — неважно: в «Арагви» или в «Максиме» — свое пальто английского кроя, сшитое на заказ. Сословное сознание, колониальный взгляд, эрзац-былинность — вот его стихия, а свежо и остро пахнущие морем на блюде устрицы во льду — напротив не родное, наносное.

Показателен в этом смысле мой когда-то любимый фильм «Возлюбленные Марии», опус американского периода, который сегодня смотрится одновременно торжественно и беспомощно. Толстоевский подмигивает западной аудитории через глубокомысленные метафоры — состав, переезжающий в кадре православное бракосочетание Кински и Сэвиджа, — это не Платонов, а максимум Сароян; чувствуется влияние новоприобретенных референсов — Чимино и Уайета, здесь экспортный дух, здесь кастрированной русской духовностью пахнет.

Тем же туристическим маршрутом движется и «Поезд-беглец», и «Стыдливые люди», и «Дуэт для солиста». Кончаловский пытается соблазнить публику/женщину мелодичными напевами балалайки, щеголяет соавторством с Тарковским, чья тень на плетень не исчезла ни в полдень, ни в осень нашего патриарха, вынимает бережно из-за пазухи приветы Родины-уродины — в качестве прелюдии иконки, березки, национальная очарованность Танатосом, небытием в виде дурачков и дорог, уходящих в безбрежную даль/хмарь. Ширли Маклейн, Маша Мериль и загадочная Вивиан, в отличие от публики, не устояли. Я могу их понять. Андрей Сергеевич неотразим, когда достает из широких штанин цитату за цитатой — от Сунь Цзи до Маккиавелли, от Тютчева до Уитмена, а еще он играет на рояле Прокофьева и Скрябина, а еще его отец Сталина видел. Ну разве карманные леваки с холмов Монмартра или Голливуда, со своим книжным знанием о коммунизме и тоталитаризме сравнятся с этими оргазмическими экзотизмами? Конечно, нет. Хотя кино карманных леваков не в пример оргазмичнее. 

По сути, лишь созвучные «Танго и Кэш» и «Гомер и Эдди» сделаны Кончаловским без эмигрантского акцента. Америка — это бизнес, и под занавес своего вояжа Андрею Сергеевичу удалось ощутить себя не солдатом разбитой армии, не матросом утонувшего корабля, не осколком империи, а гражданином мира. Увы, в этот самый момент мир перестал быть биполярным, и соблазн вернуться со щитом, а не на щите, оказался непреодолим.

«Ближний круг» и «Дом дураков» и даже «Глянец» — кульбиты в воздухе, Кончаловский спешно переобувается на ходу, перелицовывает английское пальто, чтобы сошло за шинель: бери портвейн, едим дома. Хотя космополиту мыслить так узко не пристало. Теперь уже на Чечню и лужковскую Москву он обращает свой эмигрантский взгляд — опять туризм, с пометкой «внутренний». 

В первом томе своих престижных мемуаров он еще цепляется за дендизм и демократические ценности, осуждает аппаратчиков, переквалифицировавшихся в богомольцы. В «Низких истинах. Семь лет спустя» тон гораздо умереннее, орел уже двуглавый и окончательно забронзовел. Сомнения прочь, теперь и у Андрона все так же четко, как и у Никиты. Если Америка — это бизнес, то Россия — это всегда pro bono, она обреченно приносит себя в жертву высшим целям и смыслам; Россия — это возвышающий обман. Попав в «Рай», о грехах не вспоминают, все прощено и все забыто. «Дорогие товарищи», нам только предстоит узнать, ради чего в версии Андрея Кончаловского рабочие Новочеркасска во главе с Юлией Высоцкой сложили голову в роковом 1962-ом. Ради правды или ради силы? Великой силы искусства великого сына своего отечества, нацелившегося на закате времен на Золотого льва. Вечно тонущая «Венеция» узнает раньше «Кинотавра», что случилось с человеком-пароходом Кончаловским и с его правдой: он/она утонули, или корабль плывет?