Нонна МордюковаБудешь падать — держись за землю

— Нонна Викторовна, сегодня хотелось бы с вами поговорить не о безусловных творческих свершениях, а о жизни, о том, что обычно остается вне поля зрения критиков и киноведов — о тех «невидимых миру слезах», которых вдосталь, наверное, в вашей актерской судьбе.

— Что ж, давайте попробуем. Но, как говорится, под вашу ответственность: я в порыве откровенности могу сболтнуть лишнее...

— Именно лишнее порой оказывается необходимым... Итак, вы сыграли ряд выдающихся ролей, которые стали классикой отечественного киноискусства. Не анализируя, просто перечислю самые известные из ваших фильмов: «Молодая гвардия», «Председатель», «Простая история», «Комиссар», «Трясина», «Родня»... Ваше имя вошло в десятку лучших актрис мирового кино XX века. И все же — доподлинно это знаю — были на вашем пути не только розы, но и тернии...

— Всего хватило... Когда сразу после войны я, молоденькая, наивная, в поношенной школьной форме, чуть ли не по шпалам пришла из донской станицы в Москву и увидела у секретарши приемной комиссии ВГИКа накрашенные тушью ресницы, сердце мое чуть не выскочило из груди от предощущения счастья. «На-чи-на-ет-ся!» — подумала я. Начинается чудесная, волшебная, новая жизнь, сравнимая с бесконечным праздником.

Сегодня я могу только посмеяться над своими тогдашними представлениями об актерской профессии. Ибо началось совсем другое: хоть и по-своему сладостный, но тяжелый, подчас немилосердный труд, все эти затяжные экспедиции, кочевой, полуцыганский быт, уныние провинциальных гостиниц, торопливая еда в перерывах между съемками... А самое страшное — долгое, выматывающее душу ожидание ролей, которые проходят и проходят мимо...

Когда еще студенткой я сыграла Ульяну Громову и пережила вместе со своими друзьями, такими же молодыми, начинающими актерами и актрисами, первый успех, мне все еще казалось, что отныне так ладненько-складненько жизнь и пойдет дальше. А как же иначе, думалось мне. Мы ведь такие хорошие, старательные, честные, пылкие, у нас у всех пятерки по мастерству, мы себя не щадили, снимаясь в первом, столь желанном фильме: четыре месяца жили в Краснодоне, во все вникали, до всего доходили сердцем и умом. Сколько материнских и вдовьих исповедей выслушали, сколько слез разделили вместе с женщинами, которых война лишила детей и возлюбленных...

Но вот отшумела премьера, отзвенели в прессе все добрые слова в наш адрес, а дальше — тишина. Ни один режиссер, ни одна студия не приглашали нас больше сниматься. Вызовут на пробы, посмотрят — и приговор тут же вынесут: «Ну, зачем нам еще одна Люба Шевцова (Ульяна Громова, Олег Кошевой и т. д.)»?

Володя Иванов, который Кошевого играл, больше в кино почти не снимался, и у меня целых четыре года (это, представьте, в лучшую, молодую пору!) не то что роли — маленькой ролишки не было. Переживала я со своим-то неуемным характером, помню, ужасно. Плакала по ночам, на трибуну даже выскакивала, призывала, клеймила и только позже, с годами поняла, что винить-то мне и моим коллегам в подобных ситуациях некого. Нет того дядьки, в которого можно было бы ткнуть пальцем и сказать: «Вот он виноват, что я за свою длинную и трудную жизнь в кино всего-то шесть-восемь стоящих ролей сыграла».

Упрекать сценаристов, что они специально для меня роли не писали? Так они люди несамостоятельные, подневольные. Им бы самим сценарий как-нибудь пристроить. Обвинять режиссеров, что меня, такую хорошую, в картины свои не брали? Но ведь насильно люб не будешь... Мы, актеры, что ни говори, всего лишь инструменты, а мастеровые — это режиссеры. Им тот инструмент подавай, который в данный момент нужен: молоток там, или пассатижи, или рубанок, или вот сейчас Мордюкова в самый раз будет... Когда ты нужна, то из-под земли откопают, из другой картины переманят, под окнами день и ночь дежурить станут. Помню, Рошаль, снимая «Хмурое утро», уж так нуждался во мне, так нуждался, что прислал телеграмму в чужую съемочную группу с таким текстом: «Срочно высылайте Мордюкову, Волга перекрыта, кавалерийский полк ждет...» Не было там никакого полка, и Волга текла себе как текла, но нашли меня, достали, выцарапали... Значит, была нужна.

А вот в «Тихом Доне» оказалась не нужна. Как я страдала, как мучилась, что без меня обошлись! Мне представлялось в ту пору, что и в искусство-то я пришла, чтобы сняться в «Тихом Доне». Да что там сняться... Я готова была лечь посредине степи и стать рекой, деревом, холмом, лишь бы только послужила фильму о земле, которую исходила в детстве и юности босыми ногами. Не послужила... Значит, не нуждались во мне «мастеровые» -— писатель и режиссер. Хотя мне-то самой казалось и, грешным делом, до сих пор кажется, что это не я, а они многое потеряли, не пригласив меня в тот фильм. Я на Дону все запахи знаю, все травы и цветы для меня родные. Как же можно было без меня обойтись?

— Сейчас «Тихий Дон» снимается по третьему разу, и снова без вас...

— Не то беда, что без меня. Это отболело. Другое хуже: Бондарчук, похоже, вообще без наших актеров решил справиться. И Аксинью, и Григория играют иностранные «звезды», а наши артисты служат на подхвате. Кто же это Бондарчука так надоумил? Вы только представьте: выходит к камере надушенная мадам, языка не знает, обычаев не ведает, суровая сорочка ей тело занозит... Что она в «Тихом Доне» понять в состоянии? Может, какой-нибудь приз в Каннах-маннах они с Бондарчуком и получат, но народ наш, так мне кажется, этот фильм не примет.

— Интересно, а американский народ принял бы Мордюкову в роли, скажем, тамошней фермерши?

— Осведомленность, вижу, у вас хорошая. Действительно, предложили мне такую роль в новой экранизации «Гроздьев гнева». «Да я же языка не знаю», — говорю им. «А мы русскими буквами английский текст напишем, вы роль и заучите», — отвечают. А съемки уже через четыре дня. «Что ж я, как спутанная лошадь, буду о каждую фразу спотыкаться?» — задала себе вопрос. И отказалась. Потом подруги мне говорили: «Ну и дура ты, Нонка, валюты бы заработала, «Роллс-Ройс» бы себе купила». Но как же можно на позор, на провал согласиться ради денег? Сфальшивить в искусстве — все равно что с нелюбимым мужчиной сойтись. Нет муки горше. 

— Нонна Викторовна, а почему вы не предложили себя на роль в «Тихом Доне», коль скоро этот материал был вам так дорог? Уж настоять-то на кинопробе актриса имеет право.

— Что вы, я не представляю «белого танца» во взаимоотношениях актрисы и режиссера. Мне кажется, что раз я есть, то кто-то должен сам меня найти, оценить мое трудолюбие, мою преданность кино, мою способность «химичить» с ролью, привносить в нее наблюденное, пережитое.

С другой стороны, для режиссера поиски, выбор актрисы — это, как я понимаю, своего рода таинство, сравнимое с таинством зарождения любви. В этот момент дать понять режиссеру, что ты не прочь сыграть в его фильме — все равно что предложить ему себя как женщину. Я, видно, иначе воспитана. Более того, будучи одной из шестидесяти претенденток на главную роль в фильме «Трясина», я за три версты обходила Григория Наумовича Чухрая, чтобы он, упаси Боже, не подумал, будто я специально попадаюсь ему на глаза, чтобы еще раз напомнить о себе… Опыт научил: если ты не нужна, если тебя «не видят», то ни уговоры, ни слезы, ни клятвы, ни взаимная дружба не помогут. Вот взять, к примеру, Никиту Михалкова, с которым мы так радостно, так счастливо делали «Родню». Он влюбился в меня как в актрису, впился неотрывным режиссерским поцелуем в мою душу, высосал из нее нужные ему соки... и — до свиданья. Больше не зовет, больше не снимает. А ведь использовал он в фильме только одну грань моей натуры, только одну красочку...

А вот другой пример. Не так давно Паша Лунгин ни с того ни с сего пригласил вдруг меня в «Луна-парк». Эпизодик там небольшой, но сочный, колоритный. Этакая Нина Андреева заводского масштаба. Думаю, роль получилась, потому что я сроду не любила людей, которые вышли из парткабинетов. Паша, как и Никита, тоже влюбился в меня, написал после съемок целое послание, смысл которого заключался в том, что мы с ним, оказывается, одной группы крови. Ну, что ж, расцеловались мы с Пашей на прощанье, поклялись друг другу в вечной любви. Но не могу же я на этом основании зажать его где-нибудь в темном углу Дома Кино и потребовать: «Что же ты, милок, любил меня, любил, а больше в кино не зовешь?» Не зовет, значит, судьба, планида (и его, и моя) так распорядились. И не на кого тут пенять.

— Насколько я знаю, в свое время педагоги прочили вам роли Анны Карениной, Наташи Ростовой, героинь античных трагедий... Однако жизнь расставила свои акценты. Не довелось вашим героиням плясать на балах, ездить в каретах, пить из тонких фужеров золотое вино. И не по дворцовым паркетам они порхали в невесомых туфельках, а большей частью месили сапогами деревенскую грязь...

— Конечно, хотелось попробовать всякого и разного. И графиней побыть, и светской львицей прикинуться. Но, с другой стороны, я не верю в безграничную актерскую всеядность. Надо играть, но не заигрываться. А то оторвешься ненароком от пуповины, которая связывает тебя с твоей же натурой, жизненным и духовным опытом. Всякому из нас точка опоры нужна — это еще древние понимали. А у нас в станице так говорили: «Будешь падать — держись за землю». И я держалась. Меня всю жизнь волновали, притягивали люди непоказные, обездоленные, разбитые застарелыми болезнями, горьким вдовством. В этих так называемых простых людях — а играла я Степанид, Матрен, Глафир, Евдокий — бывали сокрыты такие запасы доброты, душевности, народной мудрости, что меня никогда не волновала проблема «творческого диапазона». Я старалась рыть не вширь, а вглубь. И думаю, что моя верность земле, миру тружеников, среди которых я родилась и выросла, для которых и про которых играла, в итоге отблагодарилась — худо ли, хорошо ли, — но по-своему, наособицу сложившейся судьбой.

— Сегодня подобные персонажи не в чести.

— Поэтому я в кино и не снимаюсь.

— Не зовут или вы отказываетесь?

— Наняться на роль, как нанимаются люди копать картошку или обветшалые заборы чинить — этого я не умела, не умею и уметь не хочу. А переучиваться уже поздно. Мне роль, материал должны душу обжечь, только тогда я соглашусь отдать фильму свое здоровье, нервы, ночи бессонные. А идти на творческие муки ради содержательницы притона? Да ни за какие деньги. Уж лучше я возьму коробки со своими старыми, нестыдными лентами да слетаю куда-нибудь в Армавир, Надым, Сургут... Верите — нет, там все еще живут нормальные, не опупевшие от политики, от московских свар люди. Готовые, если надо, переработать, в ночную смену выйти, на аврал все как один подняться. У них и мысли другие, и лица чище, и походка особая. Какие там бандерши, какие валютные проститутки... Они живут нормальной человеческой жизнью, думают о куске хлеба, о здоровье детей, планируют, насколько это сегодня возможно, свое будущее. Только в глубинке, подальше от Москвы начинаю понимать я, как мы богаты людьми, сильны народом. И каким бы соблазнам ни поддавались ныне наши режиссеры, рано ли, поздно ли, но они обязательно повернутся лицом к своей земле и своим людям. И об этом будет наше кино. Вот в таком человеческом фильме я бы согласилась поработать.

— Совсем недавно, я помню, вы заявляли, что больше в кино сниматься не будете. Не только из-за чуждого вашим взглядам репертуара, но и в силу возраста.

— Да, были такие переживания. Я из чего исходила? Из своих ролей, из своего актерского образа, который как-то незаметно для меня самой сложился в последнее время. Я ведь играла женщин немолодых, но все еще привлекательных, желанных. А тут как-то взглянула в зеркало и загрустила. Да еще Витя Мережко сомнений добавил. Ехали мы с ним в машине, а он и говорит, что хотел бы для меня сценарий написать. Мол, была у нас совместная «Трясина», была «Родня», хорошо бы трилогию завершить. Я ему и говорю в ответ: «Ты уж постарайся, Витёк, напиши сценарий, но сделай так, чтоб моя героиня хоть разок как-нибудь особо повернулась, глянула загадочно и зовуще, чтоб у нее, одним словом, любовь была...» — «Но только последняя!» — торопливо воскликнул Мережко и чуть на бордюр не наехал. «Последняя, последняя», — безропотно согласилась я. Но как ввинтила я ему такое задание, так у Вити сценарий и не заладился...

Шутки шутками, но на бабок с клюкой мне страсть как переходить не хочется. Ибо искусство, по моему глубочайшему, хоть и ненаучному, убеждению — это торжество пола. Когда у героя борода висит седая и от нее пылью за версту разит — это уже не искусство. Когда актриса прячет от камеры натруженные руки — тем более не искусство. Так думала я, делая свое, как выяснилось, не до конца продуманное заявление. Ибо прошло какое-то время, минула хандра, и я поняла, что, вопреки возрасту, Бог все оставил при мне. И приближение весны я всеми своими клетками чую, и отрезы какие-то стала опять из шкафа доставать, и — стыдно признаться — мужичок мне недавно один приглянулся... Я ему этого даже не показала, задавила в себе блажь, но извечное, женское, стало быть, во мне не погасло. А раз я живу, страдаю, надеюсь, то было бы непростительным легкомыслием отказываться от желания поделиться своими чувствами с другими людьми, с дорогими моими зрителями, которые, даст Бог, примут меня всякую.

— И где вы сейчас снимаетесь?

— Дала согласие поработать с Владимиром Меньшовым в его новой картине, которую он снимает после многолетней творческой паузы. Соскучился он по режиссуре. И я, как выяснилось, соскучилась по команде «Мотор!», по запаху павильона. Тем более что сценарий очень смешной — я давно такого удовольствия от чтения не получала. И с Меньшовым у меня взаимопонимание полное — мы с ним словечками, понимающими взглядами перекидываемся, как будто в пинг-понг играем. И партнеры подобрались замечательные — Инна Чурикова, Люба Полищук, Вера Алентова, Олег Ефремов. И роль у меня хоть почти бессловесная, но по-своему заманчивая, там много чего придумать можно. Мне ведь не просто работа нужна, мне важно, чтобы я в свою лунку попала. Кажется, это тот самый случай...

— Дай вам Бог таких случаев побольше... Но ведь кроме работы в кино у вас есть еще одна страсть — я имею в виду ваши литературные опыты. Расскажите о них подробнее.

— Сколько себя помню, я всегда писала на клочках бумаги, а то чуть ли не на обоях какие-то зарисовки, наблюдения над жизнью, характеры людей набрасывала. Сначала это было подспорьем в актерском деле, потом приобрело самостоятельную ценность. Мне нравится сам процесс работы: хорошая лампа горит на столе, в доме тихо (телефон отключен), слова ложатся друг к дружке... Журнал «Октябрь» уже дважды опубликовал кое-что из написанного мной, сейчас вроде бы даже книжка готовится. Анатолий Ананьев по совокупности этих обстоятельств назвал меня однажды писательницей. Надеюсь, это он не со зла так надо мной подшутил.

Дело в том, что мне всегда казалось, будто простой смертный не может, не имеет права претендовать на звание писателя, это занятие для избранных, чуть ли не для богов. Помню, как-то Вася Шукшин, которому я втайне симпатизировала, возьми да и скажи мне: «Надоело разрываться на части, надо определяться, становиться писателем». «Вот дурак, — помню, подумала я про себя. — И он туда же, в писатели лезет». И представьте, охладела к нему. Сейчас-то я понимаю, что Шукшин как раз и был настоящим писателем. А я скриплю пером для души, под настроение.

— Ну, а если настроения нет, чем занимаетесь в свободное время?

— Чем занимаюсь? Смотрю телевизор, хожу в магазин, стряпаю, с подругами и родней общаюсь. Случается, болею. Одним словом, живу...

— Что-то такой образ жизни не очень-то согласуется с имиджем кинозвезды. Зрители, небось, предполагают, что вы все больше по фестивалям ездите да деньги лопатой гребете...

— Бог миловал меня от подобных пересудов. Зрители никогда не считали меня избалованной, капризной кинозвездой, живущей шикарной жизнью. Не дежурили под моими окнами, платья на сувенирные лоскуты не рвали, не пытались душить в приступах восторга. Встретят в магазине: «Ой, вы не Нонна Мордюкова случайно?» — «Я самая», — говорю. «И вы ходите в овощной?» — «Вы же вместо меня ходить не будете», — отвечаю.

Я ведь все делаю в доме сама — и квартиру убираю, и окна мою, и готовлю, и стираю. И потрудилась я на своем веку не меньше моих героинь. Помню, еще маленькой была, а уже в поле тяжело работала, за скотиной смотрела, ведра тяжеленные с водой носила. А тут братья и сестры пошли младшенькие — один за другим, один за другим. И потаскала я их на закорках, и понянчила вдоволь, и соплей понавытирала...

А выросла, институт закончила — так ведь опять старшая! Родителей мы рано лишились, вот и тянула братьев, сестер «в люди». Кому замуж пора, кому кофту новую справить приспичило, кому лекарства достать надо, кого в больнице навестить... А тут еще съемки, да вечно денег недохват. Так что какая уж там шикарная жизнь... Вполне нормальная трудовая биография, подкрепленная средненьким достатком — почти как у основной массы моих зрителей.

— Но почему, Нонна Викторовна? Ведь возможности заработать у вас были...

— Почему, почему... А по дурости. По неталантливости своей в смысле обогащения, накопления благ. В нашей стране если человек хотел что-то иметь, нужно было жить под карандашик — того себе не позволить, этого... А мне напрочь Бог такого дара не дал. Деньги я считать не умела и не умею. То этому поможешь, то тому... Засовываешь руку в сумку — а там последняя мятая ассигнация.

И еще... Я ведь всю жизнь сама на себя зарабатывала — мужа богатого, начальственного у меня никогда не было. Мне за всю мою жизнь ни один мужчина никогда зарплату на стол не положил...

— А Вячеслав Тихонов? Во времена вашего супружества он ведь много снимался, был очень популярен.

— Мы с ним не успели дожить до больших денег, до внешней респектабельности. Меня после Ульяны Громовой, как я уже говорила, вообще долго не снимали, Тихонову повезло чуть больше — он уехал, помню, в экспедицию с фильмом «Звезды на крыльях», но денег актерских ему самому на еду еле хватало, ничего домой он не присылал. Сколько помню наше супружество — едва от зарплаты до зарплаты перебивались. Спали с ребенком в проходной комнате, через нас люди чужие десять лет ходили. Нет, тяжело, безденежно мы жили, когда разводились, и делить ничего не надо было.

— А почему вы расстались?

— Вот всем интересно про нашу семейную жизнь с Тихоновым. А я уже и лицо его забывать стала... Пусть он живет себе спокойно и счастливо. А что касается нашего неудачного супружества, то я коротко скажу: не подходили мы с ним друг другу. На поверку слишком разными наши натуры оказались — как будто нас занесло на одни квадратные метры с двух далеких планет.

— Кто, на ваш взгляд, виноват в том, что началось отчуждение, непонимание?

— Я во всем виновата, только я одна. Он ведь ко мне совсем не испытывал интереса, а я, завороженная его красотой, своим желанием, напором своим закружила ему голову. Он, бедный, загорелся, да тут я поняла, что он мне активно, трагически не нужен. Но ребенок уже появился, и мы по христианскому обычаю стали жить. Вернее, не жить, а мучиться, ни ему домой не хотелось идти, ни мне.

— И тем не менее вы прожили, насколько мне известно, целых тринадцать лет...

— Стыдно было расходиться, ох, как стыдно... Тогда же времена другие были, иначе на эти вещи смотрели. Да еще мама... Приедет в Москву с Кубани, а я плачу в голос: «Ой, мамочка, не могу с ним жить, хочу развестись...» А она расплачется в ответ и причитает: «Не бросай, дочка, а то останешься на всю жизнь одна». Мама опытный, прозорливый человек была, она своим женским чутьем понимала, что честности, стабильности у мужа моего не отнять. Он не выпивал, по сторонам не смотрел, думаю, что и не изменял мне ни разу. Впрочем, как и я ему. Но только мама умерла — мы через два дня после ее похорон и расстались. Подозреваю, он вздохнул с облегчением, когда снова женился — на этот раз на своей женщине. А я, как мама и предсказывала, встречаю старость одна.

— Честно говоря, это для меня загадка. Такая красивая, знаменитая женщина... Подозреваю, отбоя от женихов у вас не было...

— В общем-то, не было, да и замуж я выходила, но только без загса. Другое дело, что неудачно. Мужья мне все не те попадались. Красивые были как боги, но все какие-то несостоявшиеся, инфантильные. У одного все пять лет нашей жизни пишущая машинка на одной и той же странице была заправлена, другой чуть ли не каждый день присказку повторял: «Тебе хорошо, ты народная артистка СССР». Как будто на меня это звание с неба свалилось. А я их успокаивала, я пыль с них сдувала, я лепила их в своем воображении, наделяла несуществующими достоинствами... Пока однажды пелена с глаз не падала...

Иногда я думала: «Что ж мне так не везет?» А тут Инна Макарова — она тоже одно время не замужем была — мне и говорит: «Что делать, Нонна, видно, наши мужья в братских могилах лежат». Может, и правда лучших мужиков нашего поколения — надежных и сильных — на войне повыкосило? Вокруг меня, во всяком случае, все больше пацанва крутилась — на пятнадцать, а то и на двадцать лет моложе. Я прямо уже ногами от них отбивалась, а вот настоящий мужчина так и не подсыпался. А мне ведь многого не надо было, я же не какая-нибудь там графиня Ростопчина. Всего-то и хотелось — чтоб внимательный был да чтоб часть ноши семейной на свои плечи взял... Не случилось. Ну и ладно. Переживем и это.

— А может, потому «не случилось», что характер, Нонна Викторовна, у вас сильный, независимый? Мужчины этого страх как боятся...

— Как мне надоело слышать, что я сильная. Ну в чем, скажите, это выражается? Что профессией досконально овладела? Что работы никакой, в том числе черной, не боюсь? Что полмешка пшеницы поднять могу? Я ведь пугливая, как курица, опять же, плаксивая, обидчивая, по кабинетам высоким ходить боюсь... Да мягкая я, как воск, только надежной мужской руки не встретилось. Успокаиваю себя только тем, что другим, возможно, повезло больше...

— Когда есть семья, женщина волей-неволей вынуждена готовить. А для себя самой, небось, жалко на это время тратить?

— На одном хлебе с кефиром долго не протянешь. Приходится стряпать. Я ту пищу люблю, что в детстве мама готовила: борщ, картошку жареную, пельмени, вареники... Вяленая рыба у меня водится... Конечно, разносолами я небогата, но если гость нарвется, то голодным не уйдет. Я люблю, чтоб из холодильника было что смыкать. Словом, живу, как все честно трудящиеся москвичи. А мафия жирует, она на всех парах в капитализм летит. Хоть бы скорее уж прилетела, может, и мы бы его благами попользовались...

— А вы лично в капитализм с каким капиталом входите?

— Вы не поверите, но на книжке у меня сию минуту какая-то «ну очень смешная» сумма. И это все мое состояние, не считая однокомнатной квартиры в панельном доме. А дача, машина, драгоценности — это не про меня писано. Говорю это без уныния, но и без бравады. Потому что если поднапрячься, то деньжат, конечно, можно было бы подзаработать: на творческие встречи чуть ли не каждый день приглашают. Но зачем набивать кубышку, спрашивается? На жизнь мне самой немного надо, а состояние оставлять некому — сын мой уже три года как умер... Не могу про сына, не могу... Я не знаю, как пережила его смерть. Еще и сейчас боюсь открывать шкафы, ящики стола — там лежат его вещи, они хранят его запах... Нет, еще не время говорить про сына... Может, соберусь с духом и когда-нибудь о нем напишу. Если, конечно, сама раньше не сойду в лучший мир. Надеюсь, братья и сестры похоронят по-людски — чтоб культурно было, санитарно...

— Побойтесь Бога, Нонна Викторовна, о чем вы говорите? Цветущая, здоровая женщина...

— Когда вторая половина жизни идет, поневоле задумываешься о печальном. Приходят такие мысли, приходят...

А что до здоровья и цветущего вида, то это, поверьте, обман зрения. Подкрасишься, подмажешься — еще кого-нибудь и введешь в заблуждение. И какой-нибудь мужичок невзначай и подумает: «А она еще и впрямь ничего»...

— Слава Богу, к вам вернулся юмор. Завершая разговор, позволю себе главный вопрос, вокруг которого мы сегодня так или иначе крутились...

— Давайте смелее...

— Перебирая старые фотографии, я был поражен чистотой и одухотворенностью вашего лица в юные годы. Не случайно Александр Петрович Довженко, впервые увидев вас, воскликнул: «Такие профили встречал я на скифских вазах!» Но не случайно же бытует у русского народа мудрое присловье: «Не родись красивой, а родись счастливой»...

— Как же, слышали...

— Можете ли вы сказать о себе, что как актриса, как женщина родились счастливой?

— Если честно, то мне кажется, что нормальный человек не может сказать про себя, что он абсолютно счастлив. Даже тот, чья жизнь похожа со стороны на ровную дорогу или на речку блескучую. Счастье — оно как зарница: полыхнет, захватит полнеба и... погаснет. И жди опять годами, когда еще раз полыхнет...

Пришла любовь, выздоровел ребенок, удалась трудная роль — такие счастливые мгновения случались, конечно, и в моей жизни. Но боли и страданий было больше. Так уж, видно, на роду мне написано.

По гороскопу я Стрелец, а Стрельцы должны стрелять, действовать, идти напролом. Вот и я жила слишком пламенно, угловато, не думая о завтрашнем дне. Старалась много работать, с пленками моталась по городам и селам, душу свою сжигала в огне «юпитеров». А жить тихонько, средненько в творческом плане — оно, может, и лучше. Я не буду называть актрис, у которых судьба в кино не очень сложилась, но зато теперь я к ним прихожу согревать душу. Такая известная — к неизвестным. У них, у неизвестных, налажен быт, у них верные мужья, дачи, огороды, машины, дети правильно воспитаны... Наверное, во второй половине жизни человеку (а тем более женщине) хочется тихой, уютной, размеренной жизни. Чтобы камин горел и родной человек рядом сидел. Увы, я этого лишена...

Зато не лишена другого: горячей, искренней любви зрителей. Я чувствую это на творческих вечерах, вычитываю в письмах, слышу в очередях... И это отчасти гасит мою горькую тоску по несбывшемуся, которая, как писал Блок, всю жизнь тревожит нас. Даже тогда, когда приходит время подумать не о преходящем, а о вечном...