Пьетро МарчеллоЧеловек — именно остров

— Почему «Мартин Иден»? Не знаю, читают ли Джека Лондона до сих пор в Европе, но в России, как мне кажется, его начинают постепенно забывать.

— Да, в Италии это тоже, прямо скажем, не самый популярный писатель, даже у юношества, хотя когда я рос, дело обстояло наоборот. «Мартин Иден» ценен для меня в первую очередь тем, что это история самоучки, автодидакта. То есть это моя история, личный фактор сыграл свою роль. Но вообще тема просвещения как важнейшего инструмента в социальной политике всегда меня интересовала. А у Джека Лондона показано не только благо образования, но и зло. Ведь Мартин Иден предаст свои корни, свое прошлое, свою идентичность и, наконец, свой класс, именно прочитав Суинберна. Впрочем, в фильме я заменил Суинберна на Бодлера. Это, конечно, совершенно разные фигуры, значимость «Цветов зла» для мировой культуры не в пример выше «Книги начал», но, в конце концов, оба были теми еще декадентами.

— О предательстве Мартина Идена хотелось бы поговорить подробнее. В этом году на фестивале в Венеции «классовая борьба», так сказать, очевидный тренд, просочившийся даже на заповедную территорию комиксов. Я имею в виду, конечно же, «Джокера» Тодда Филлипса. Насколько тема противостояния классов была важна для вас в работе над фильмом?

— Знаете, к идеологическим аспектам романа Джека Лондона я отнесся… постольку-поскольку. Экзистенциализм, пожалуй, единственный из измов ХХ века, что волнует меня как сумма взглядов и в 2019 году. Классовая борьба в версии Джека Лондона осталась в прошлом веке, нынче любая борьба – гибридная. Повсеместное поражение левых и, надеюсь, временный триумф ультраправых – тому доказательство. Поэтому экзистенциализм – лучшая отмычка к отчаянию и страхам нашего времени, а не коммунизм или капитализм или их кровосмесительное дитя – либерализм.

— Верите ли вы в принципе в возможность социальной справедливости?

— Нет. Это как верить в счастье или любовь. Ни то ни другое не является объективной данностью – всё лишь мираж. Социальная справедливость предполагает, что человеческое многообразие – главное чудо и таинство – должно быть приведено к общему знаменателю, пусть и исходя из благих намерений. Человечество – взрослое, а взрослым верить в то, что они изменятся и все исправят, более чем наивно. Ну это как я все время себе обещаю, что брошу курить с понедельника.

— В вашем фильме очень много цитат из советского кинематографа – из «Объяснения в любви» Ильи Авербаха, в кинотеатре Мартин с невестой смотрят «Познавая белый свет» Киры Муратовой... Почему именно Россия?

— Я обожаю советский кинематограф его новой волны 1960-х – особенно Хуциева, очень люблю Ромма, но и многие фильмы 1970-х годов входят в мой личный пантеон. С Россией у меня прочная внутренняя связь, я изучал русский, ваша культура мне в чем-то ближе родной. Приняв решение перенести действие фильма в Италию и раздвинуть временные рамки, я автоматически выписал себе индульгенцию на любую поэтическую эксцентрику, которая, как мне кажется, уплотняет ткань картины. Мне очень было важно, чтобы контакт зрителя с моим фильмом был чуть ли не тактильным. Чтобы этот воздух,которым дышит Мартин, можно было бы потрогать. Мастера советского кино тут мне в помощь. Кстати, хочу официально признаться в любви к еще одному автору – Василию Шукшину. На фестивале показывают его «Калину красную». Без всяких сомнений это лучший фильм Мостры.

— Вы упорно снимаете на пленку, почему? «Цифра» вас не устраивает эстетически? Или, может, вы принципиально против любых примет прогресса?

— Ничего я не против. Как можно быть против времени? Но пленка – важный для меня носитель потому, что я искренне считаю кинорежиссера ремесленником, а не художником. Не уверен, что смогу внятно объяснить. Это, наверное, связано с концепцией Автора, появившейся тоже в ХХ веке. Я – ремесленник в том же смысле, в каком ремесленниками были многие живописцы Возрождения. Много разных факторов, в том числе философского характера, заставляют меня ощущать себя именно «производителем», а не «создателем», но главная причина – экономическая. Снимая в долг и зарабатывая на кино, режиссер становится частью индустриальной системы, одним из ее акторов. Вот в СССР режиссерам не надо было думать о деньгах, только о цензуре, и, как ни странно, это приближало их к чистому искусству. Но вернемся к пленке. Ремесленнику пристало работать руками с материалом. Пленка – как глина или темпера. Работая с пленкой, я чувствую себя наконец-то на своем месте.

— Вы говорили, что Мартин Иден предал свой социальный класс. Поэтому он погибает? Джек Лондон осуждал в своем романе индивидуализм, но разве настоящий художник может не быть индивидуалистом?

— Конечно, не может. Человек – именно что остров, человек всегда сам по себе. Под индивидуализмом я скорее в случае Мартина Идена понимаю цинизм, который всегда следствие душевного разлада, разочарования и экзистенциальной паники. Мартин Иден для меня – сталкер, путник, который понял: все пути ведут в никуда, надежды нет. Можно быть индивидуалистом и верить в какие-то идеалы, пусть и сугубо личного свойства. Но Мартин Иден не верит ни во что, поэтому его выбор – смерть. И в этом тоже нет прям уж такой большой трагедии. Проблема самоубийства не проблема вовсе, ну если не бояться настоящей свободы, конечно.