Григорий КонстантинопольскийГордятся, что создали киноиндустрию, а был создан суррогат и отрава

— Скажите — жив ли постмодернизм? И нравится ли вам, когда вас называют постмодернистом?

— А есть ли постмодернизм вообще? Я не знаю и могу сказать, что я действую в рамках определенного стиля. Как сказал всеми забытый поэт Окуджава: «Каждый пишет, как он слышит». Или как он слышит, так он дышит. Или что-то в этом роде. Я не задумываюсь об этом. Как у Хлестакова, оно как-то само вдруг все выходит.

— Я читала, что вы утверждаете, будто 1990-е — период для вас, очевидно, важный — продолжаются и не закончатся никогда. 1990-е — это как раз самый расцвет постмодернизма. Лучшие фильмы Тарантино условно были сняты в 1990-е. Потому и интересуюсь: продолжается ли вместе с девяностыми постмодерн, и если да, то почему?

— Это странный вопрос, тем более, от вас, Зинаида, от такого проницательного человека, Вы же не критик 25 лет и не Кашин, который всерьез будет говорить о том, что при президенте Медведеве были какие-то изменения и так далее. Конечно, 1990-е продолжаются, потому что, во-первых, у руля нашей страны стоят люди, которые пришли в 1990-е, которые сформировались в 1990-е. Это на мой субъективный взгляд.

Во-вторых, что такое 1990-е? Это понятийная система. Понятийная система существует до сих пор.

— А какая именно понятийная система, поясните, как говорится, в нескольких пунктах, если можно?

— Понятийная система — такая: надо следить за базаром, надо быть вежливым. Нельзя оскорблять своего оппонента, потому что если ты обидел кого-то конкретно, то ты получишь дубиной по голове в виде закона. А если ты был вежлив, скромен и смиренен, то эта дубина, наверное, минует тебя.

— А Кашина вы вспомнили…

— Кашина я вспомнил потому, что с ним вышла та же самая история. Помните этот трагичнейший эпизод, когда на него напали?

— Да, конечно. Однако, безотносительно того, что думает Олег Владимирович Кашин, существует распространенное в узких кругах мнение насчет 1990-х. Во-первых, 1990-е закончились в 1999 году; и календарно, и понятийно — к власти пришел Путин, а вы, кстати, в 1999-ом сняли свой дебют «Восемь с половиной долларов»…

— А во-вторых?…

— А во-вторых, 1990-е закончились в 1996 году, когда были якобы сфальсифицированы результаты президентских выборов. Свобода осталась у входа, а мы пошли дальше. 

— Никакой свободы особой не было, то есть она, конечно, была. Но это была не свобода, а воля. Улавливаете разницу?

— Допустим.

— В 1990-х власти, государству было не до людей. Власть разбиралась с активами. Власть разбиралась с баблом. Власть формировалась. И тогда просто эта смертельная хватка, которую мы все сегодня чувствуем, была ослаблена. А когда активы подсобрались, когда силы подсобрались, эта хватка стала снова очень ощутимой.

— К вопросу о постмодернизме. Поскольку вы говорите безоценочно, немножко с таким здравым цинизмом, он же моральный релятивизм — это ведь и есть основной признак постмодернизма. Если вспомнить литературу 1990-х годов, фильмы 1990-х годов, то все, скорее, смешно, чем печально. В этом смысле вы можете себя назвать все же постмодернистом?

— Мне кажется, это не примета времени, это особенности конкретного человека. У кого-то это так, у кого-то по-другому.

— Я только что брала интервью у Фёдора Сергеевича Бондарчука.

— Я его, кстати, прочел.

— Вы с ним одного поколения. Он снимался у вас в «Восьми с половиной долларах» в очень харизматичной роли. Он утверждает, что 1990-е — это лучшее время его жизни. 1990-е — это лучшее время вашей жизни? А нашей страны?

— Он сказал, что это лучшее время нашей страны? Нет, я не верю.

— Нет, он сказал, что это лучшее время его жизни.

— Да. Но вы сказали: и страны. Фёдор Сергеевич не мог сказать такие вещи.

— Нет, это я уже спрашиваю. Это лучшее время для вас? И какое это было время для страны? Худшее, лучшее?

— Для меня это одно из самых лучших времен. Но для меня лучшее время была и перестройка. В 1990-е я вошел в силу, заматерел. А в перестройку я был еще пацаном, мальчишкой. Но, конечно, перестройка на меня произвела колоссальное впечатление, потому что я пошел в армию служить в 1985 году. И я уходил в армию из одной страны, а вернулся вообще в другую. Я вернулся вообще в другую страну. Я видел эту растерянность на лицах ментов. Они не понимали, что происходит. Потом все вернулось на круги своя. Они подсобрались. А тогда они были просто растерянные. Не знали, за что хватать и не пущать.

1990-е – это же юность, молодость, а оно всегда самое прекрасное время. Те, кто прошел войну в молодости, вспоминают ее как лучшее время. Казалось бы, это парадокс, и тем не менее. Там они имели лучших друзей. Там у них были настоящие чувства, острые ощущения и так далее.

— Как апологет этого времени, этой эстетики, как вы объясняете интерес у молодежи, совсем молодых людей в кино, к 1990-м? Все эти фильмы типа «Бык» или «Маша». И насколько вам кажутся точными эти фильмы?

— «Быка» не видел. Ничего не могу сказать.

Мне кажется, это мода на отвяз, на собственное представление о том, какими были 1990-е. Как вы сказали, что все ходили голые и убивали друг друга. Монеточка, вот пожалуйста. Это не вполне так. То есть это так. Но, Зинаида, а что изменилось? Сейчас никто никого не убивает?

— Мне кажется, изменилось ощущение будущего. Есть ощущение, что будущего нет. Ни во что невозможно верить. И доверия никакого нет: ни между нами, ни между обществом и властью.

— Это правда. В 1990-е было ощущение будущего. Но чем дальше, тем меньше. В 1980-х казалось, что как только рухнет коммунистическая система, дальше напрягаться не надо. Наше поколение просто отдыхало. Мы свое право граждан отдали другим дядям, чтобы они решали за нас. Мы не были гражданами. Мы были просто ничего не осознающими — ни себя, ни страну — прекрасными цветами. Мы наслаждались музыкой, любовью, искусством. Мы были вещью в себе. А жизнь страны нас особо не волновала. Я говорю про поколение, например, клипмейкеров, к которым, конечно, принадлежит и Фёдор Сергеевич.

А когда мы очнулись… Я сейчас помню. Мне не показались выборы 1996 года справедливыми. Но я про себя говорил, что мне не страшно. Ну они там мухлюют. Но все эти концерты, это накачивание рейтинга, вся эта агитация, вся эта пропаганда идеологии, она для того, чтобы сохранить власть. Ничего-ничего, лишь бы не было коммунистов. А вот «ничего-ничего» оказалось, что «чего-чего».

— То, что вы уже второй раз подряд обращаетесь к русской классике, условно дуракам и дорогам, этой былинности, русской хтони, и все это еще в вашей стилистике, которая выкристаллизовалась в 1990-е годы, — не есть ли это своего рода эскапизм? 

— Я не знаю. Вообще, мне так не кажется. Может быть, я не вижу себя со стороны. Вообще, мне не кажется, что я апологет 1990-х. Мне кажется, что я достаточно современен и прекрасен. Мне кажется, что то, что я делаю, созвучно сегодняшнему дню. «Русский бес» не созвучен сегодняшнему дню? Он как бы про человека 1990-х, который из последних сил пытается встроиться в сегодняшнюю систему.

— Ага, видите. Все-таки человек из 1990-х был другой, потому что сегодня ему надобно встроиться в систему. Значит, у нас сейчас какая-то другая система.

А покажите мне человека, Зинаида, из вышеперечисленных, которые из 1990-х годов, которые не пытаются встроиться в сегодняшнюю систему? Или, если их молодость прошла в 1990-е, дальше им пути нет?

— Допустим, Борис Березовский не смог встроиться в новую систему, и поэтому его с нами нет.

— БАБ был человек советский. И его время кончилось. Березовский из 1970-х годов, понимаете. Березовский из этой фарцы, из этой «Берёзки». Он оттуда. Он из талонов на ЖЗЛ. Он из очереди на «Ладу».

— Есть понятие «человек советский», «хомо советикус». Я как-то брала интервью у Дмитрия Глуховского, писателя. И он сказал, что мы все по-прежнему люди советские, даже те, кто гораздо моложе покойного ныне Березовского. Вы себя ощущаете советским? Вы согласны с тем, что мы все — «совки»? Хотя я ненавижу это слово.

— Да, согласен, абсолютно. Но пытаюсь выдавить из себя по капле. Пытаюсь выдавливать из себя по капле. Но, конечно, согласен. Куда тут денешься? Кто нас воспитывал? Нас воспитывали советские люди. Мы выросли в советское время. Мы пели советские песни.

— И все же, этот интерес к русской классике, как вы себе его объясняете? Может быть, для вас, вообще, нет никаких писателей, если мы про экранизации, что работают сегодня, у которых получается ухватить эту действительность так же хорошо, как у Гоголя или Островского? Или они есть?

— Я почти ничего не читаю сегодняшнего. Мне как-то неинтересно. Я пробовал читать последние романы Пелевина и не мог их читать. Они мне неинтересны. Мне читать скучно их.

— Вот видите, Пелевин тоже кончился. Значит, все-таки есть смена парадигм.

— Ну почему? Например, мне нравится читать Улицкую. Мне кажется, это интересный автор. Глуховский — ну да, наверное. Но Гоголь — это матрица. Гоголь — это роман о самоидентификации. Есть несколько таких романов, но их не так много; «Евгений Онегин» — тоже матрица. Это русский мир, русская жизнь, которые на все времена. И конечно, их интерпретировать и смотреть на сегодняшнее время через них — очень увлекательная игра, потому что через них что-то транслировалось об этой земле. Они ухватили что-то… Например, Гоголь ухватил вечное: типажи, архетипы. Он ухватил какую-то сермягу, то, что не меняется. «Гроза», вообще, мне всегда нравилась. Она мне всегда представлялась такой тоскливой, мрачной. Эта несчастная Катерина. У меня вообще получилось не то, что я хотел, с «Грозой». Я бы этот фильм снял черно-белым, я бы его снял на три часа, со всем текстом. Сегодня снимешь кино — о, черно-белое, — но кто же его будет смотреть? Хотя Netflix выпускал, ничего.

— Да, действительно. Netflix только что выпустил черно-белого длинного разговорного «Манка».

— С другой стороны, Зинаида, кто его смотрит, кроме вас и меня? Никто. Про какого-то неизвестного человека, который написал сценарий для другого неизвестного человека, который снял неизвестный фильм. Мы вообще про это ничего не знаем.

Кто этот потерпевший? Я его в глаза не видел. Кто у нас знает об этом фильме что-то? Об этом режиссере? О том, что он снял? Вообще никто ничего о нем не знает.

Это как снимать здесь кино про Эйзенштейна? Думаете, у нас кто-нибудь что-нибудь знает про Эйзенштейна, человека со странной фамилией? Я бы сказал, подозрительной. Никто ничего не знает, кроме вас и меня, условно говоря.

— Может быть, вы недооцениваете вашу аудиторию?

Может быть и так. Но, как показывает печальная практика, вот нулевые… Некоторые гордятся тем, что они создали киноиндустрию, а я считаю, что был создан суррогат и отрава.

— Это вы про блокбастеры?

— Да, весь этот попкорн. Вся эта пластмасса, которая отравила вкус публики навсегда. Возврата нет. Возврата к умному кино, к смешному кино, к тонкому кино нет.

— Ну, не спешите всех нас, то есть отечественный кинематограф, хоронить. Все же за это время появились какие-то ВЕЩИ. Не только же «Ёлки» снимали. Звягинцев появился, допустим.

— Бог с вами. Что такое Звягинцев для современной широкой аудитории? Это скандальчик. Кто всерьез смотрит его фильмы? Они же скучны широкой аудитории. Мне интересно, вам интересно смотреть, и нашему кругу интересно смотреть. А большой аудитории, на мой субъективный взгляд, скучновато.

Есть режиссеры типа Быкова, который пытается то же самое делать для ширнармасс. Иногда у него получается, иногда нет. Но это интересно. Он очень востребован. Он не пластмасса. Его можно любить, можно не любить. Это другой вопрос. Но нельзя недооценивать то, что он делает.

А Звягинцев работает чисто на фестивальную аудиторию. Он работает для фестиваля. Последний его фильм, который был снят для самого себя — это прекрасный, блистательный фильм «Елена». Это блистательный, шикарнейший фильм с таким перевертышем в качестве героини, ты просто млеешь. Этот человек, который у тебя вызывал такое глубокое сочувствие, к концу фильма вызывает у тебя полнейшее отвращение. Это надо так постараться снять, написать такой сценарий. Блистательная работа.

Плюс — финал грандиознейший. Совершенно грандиозный финал. Об этой гальке. Мы все — галька, песчинки на побережье. И вот волна — хоп! Мы-то про себя думаем, что мы что-то представляем в космосе. Да них...ра. Вот эта вот волна — раз, смыла, намыла новую галечку, которая пока что там внизу играет в волейбол. Но они придут и сметут. А потом новые придут, сметут этих. Блистательное кино.

— У нас же был в девяностые и нулевые режиссер, которому удавалось снимать серьезное кино и который был при этом популярен у публики.

— Балабанов?

— Да, конечно. 

— Балабанов, ну что Балабанов? Да, Балабанов велик. Он повлиял на всех сегодняшних героев очень. Дудь, вдуть. Все говорят, что сила в правде.

— А вас это раздражает?

— В какой правде? Ты думай головой, е-мое! Ну какая правда? В жизни сила в бабле, а в сердце сила — в милосердии. А правда — это такая субъективная вещь. Правда все равно восторжествует. Да когда она восторжествовала? Покажите мне хоть один момент, когда торжествовала правда.

— На Нюрнбергском процессе.

— Это да.

— Считаете ли вы, что сюрреализм, абсурд, бурлеск, пастиш — это единственная отмычка к нашей современности? Если мы хотим снимать кино про современность, мы только таким…

— Нет, я так не считаю совсем. То, что вы перечисляете — просто тот язык, на котором я разговариваю, на котором свойственно разговаривать мне. Но я вообще не считаю, что это отмычка к сегодняшнему дню.

— Вам страшно было дописывать и додумывать за Николая Васильевича финал?

— Нет. Николай Васильевич — не застывшая субстанция. Это человек или божество, с которым ты ведешь все время внутренний диалог, образно выражаясь. Нет, не страшно. Я, вообще, к этому не относился, как к предмету культа.

— Я видела определенную критику в сети. Мне-то «Мёртвые души» как раз очень нравятся. Но пишут следующее — вы сделали Чичикова сотрудником трехбуквенной конторы и в то же время харизматичным персонажем — налицо очередная ода ФСБ, вы встраиваетесь в тренд: ФСБ-шники хорошие и нас спасут. Как бы вы ответили на эти претензии?

— Я только у Аркус видел критику. Я не буду давать оценки ее мнению. Но вы мне задаете этот вопрос, и вам, так же, как и Любе, и остальным людям, хочется получить однозначный ответ: да или нет. А ну-ка предъяви, пожалуйста, ответик. Ваша идеологическая позиция: вы за кого, любезнейший? А я не буду предъявлять этот ответ. Знаете, почему? Потому что нет хороших и плохих. Я зеркало. Про что роман? Кто такой Чичиков? Это герой нового времени, это новый герой. Мой Чичиков — герой сегодняшнего времени, участник спецоперации, который едет в птице-тройке. Он хозяин жизни. Это не моральные оценки. Это констатация факта. Я зеркало.

— То есть герой сегодняшнего времени — это сотрудник спецслужб? Зеркало, скажи.

— Хозяин сегодняшнего времени. Да, конечно. А что? У вас есть на этот счет какие-то возражения или сомнения?

— У меня — нет.

— Мне вообще эти разговоры странны. Мне кажется, что настолько очевидно… Мне просто нравится, как эти люди вместе с вами, вы требуете от меня написать под черным черное, а под белым белое.

— Вообще, нет. Вот у Фёдора Сергеевича я требовала. И он все равно ничего не сказал. Отсутствие ответа — тоже ответ. У меня нет никаких сомнений по поводу ваших политических взглядов. Мне просто реально интересно, почему вы решили Чичикова сделать ФСБ-шником. Вы ответили.

— А разве это не очевидно?

— Да, но просто Чичиков — очень харизматичный образ. Конечно, всем интересно, особенно учитывая новые данные по отравлению Навального, зачем ФСБ вводить во вселенную Гоголя? ФСБ в таком контексте напрягает. Даже Кончаловскому с его разоблачительным как бы фильмом «Дорогие товарищи!» многие критики вменяли, что героиню Юлии Высоцкой спасает КГБ-шник. Значит, и у силовиков есть душа. Людям хочется, наверное, наоборот, как в начале 1990-х думали о КГБ. Снести Дзержинского, КГБ пусть горит в аду. Чтобы черное было черным. Есть сегодня на это запрос.

— Нет, есть запрос на то, чтобы под черным написать: это черное, а это белое. Вот на что есть запрос. А это — следствие 2000-х и всей нашей великой поп-революции и всей этой индустрии, которая создала ядовитый, пластмассовый продукт, когда людей били по голове дубиной, если они пытались думать. Думать не надо, надо смеяться и хлопать в ладоши. Но все советское кино было построено на тезисе «А вы подумайте». А то кино, которое пришло вслед за ним, оно: «Не смейте думать, жрите попкорн и отдайте нам свои условные 150 рублей».

Кстати, вспомнил на эту тему прекрасный анекдот. Где-то я его читал. Послушайте, как вы можете трахаться в кинотеатре? Здесь же люди, вообще-то, едят. Где-то я прочел эту шутку. В сегодняшнем кинотеатре люди едят.

— Этой ироничной репликой вы как будто отказываете полностью развлекательному сегменту кинематографа, блокбастерам, например, в праве на существование?

— Нет, вообще никак не отказываю. Я не хочу показаться архаичным, но тем не менее. Данелия был развлекательным кино или нет? А Гайдай?

— Гайдай, Данелия… Понятно, что мы не можем сравнивать Гайдая и Данелию с фильмом Бондарчука «Притяжение». Это разные жанры. Развлекательное кино сейчас такое. Мы можем сравнить советский «Экипаж» с Бондарчуком. Гайдая — нет.

— Хорошо. Давайте вспомним Митту. Это развлекательное кино?

— Мне кажется, да.

— Конечно, да. Но, тем не менее, оно не пустое. И там очень много тонких вещей зашито. Помните, от одного из летчиков ушла жена к другому мужчине, и с ним она счастлива. И вот он стоит под душем и моется. И вот этот его жеребячий смех, смешанный с ужасом. Там очень много тончайших деталей, тончайших моментов, которых вы в сегодняшнем развлекательном кино вообще не увидите никогда, ни при каких обстоятельствах, потому что вам все 2000-е давали по голове дубиной: не смейте, с...ка, думать! Не думать! В глаза, с...ка, смотреть, б...ть! Смейся и жри попкорн! Неси деньги сюда быстро.

— У вас звучит в сериале фамилия Навальный. Это человек, чье имя мы не произносим. Как у Шьямалана. Когда зашла речь о Навальном, вы как-то согласовывали это? Были разговоры, что Навальный будет в сериале? Или с легкостью вам удалось протащить Навального?

— Вообще никаких проблем не было. Я вообще не понимаю, о чем речь. Я же не федеральное СМИ, у которого есть какие-то установки и так далее. Я делаю авторскую работу. По крайней мере, мне никто ничего не говорил. Вы понимаете, вы сейчас говорите о вещах, которые очень сильно связаны с самоцензурой. 

— Самоцензура цветет и пахнет.

— Да. Это «как бы что не вышло» еще в тысячу крат больше каких-то спущенных установок. То, что есть спущенные определенные установки, я не сомневаюсь. Но самоцензура — это страшная вещь. Страх разъедает душу.

С другой стороны, мы живем в каком-то фейк-пространстве, где как бы есть номинальная свобода слова, и мы вроде бы свободно можем говорить обо всем. Но при этом никакой свободы слова нет. И ты можешь по понятиям обидеть кого-то, и тебе дадут дубиной по голове. Мы живем в несвободной стране, и поэтому надо следить за тем, что ты говоришь. Вы что, со мной не согласны?

— Абсолютно согласна. А вы согласны с тем, что сняли политическое кино или нет?

— Я — нет. Объясню почему. Оттого что названы герои сегодняшнего дня, Захар, Никас, Авдотья, Федор, оно не стало политическим. Я его не пытался сделать памфлетом. Я его не пытался сделать стенгазетой. Мне как раз интересно было, а что изменилось-то.

— Спойлер: ничего?

— Герой сегодняшний вот такой вот.

— К слову о памфлете, еще в ваш адрес неслась критика, что это корпоративный междусобойчик опять. Этот неймдроппинг, Бондарчук — это все для узкого круга фейсбучной аудитории, что вы как бы сами себя загоняете в гетто. Что вы на это можете ответить? Я была удивлена, когда это прочитала, потому что мне кажется, что все фамилии, которые там звучат — это гораздо шире, чем Фейсбук.

— Конечно. При чем здесь Фейсбук? Это имена, которые, во-первых, на протяжении десятилетий существуют в понятийном поле. И о них все знают. При чем здесь Фейсбук? Фейсбук — это клуб любителей сигар. Маленькое, уютное помещение. А это люди, о которых знают все. 

Другой вопрос, будут ли их помнить через пятьдесят лет. Я вас умоляю, кино так быстро стареет. Конечно, хотелось бы сделать картинку на века, но кино так быстро устаревает. Оно настолько быстро становится архаичным. Я назову вам пару примеров картин, которые не постарели. Например, Малик, «Дни жатвы». Это реально машина времени. Ты смотришь и думаешь: «Ничего себе, это кино сняли сегодня, а там молодой Ричард Гир». Это машина времени. Как они смогли так сделать? Но это редко бывает. В основном оно очень быстро устаревает.

Я посмотрел, например, когда работал над сценарием, сериал Швейцера, с Калягиным. Там прекрасные актерские работы. Там типажи интересные, но он очень архаичный. Слушать все эти лирические отступления невыносимо. Артист Трофимов играет Гоголя. Невыносимо! Потому что кино — про другое. А это литература.

Почему у меня Селифан пытается произносить лирические отступления, а его главный герой все время затыкает? Потому что кино — про другое. Оно про чувства, про ощущения. Это субстанция драматической перипетии. Это не феномен языка. Это драматическая перипетия и чуть-чуть дизайна. Или не чуть-чуть. 

А вот фильм, я уже не помню, какого года, черно-белый полнометражный фильм — его вообще смотреть невозможно. Это просто честный мертвяк.

— Осовремениванием классики через постдраматизм уже много лет в театре занимается Константин Богомолов. Вам близко его видение, вот эта манера — в одну башню Кремля пригласить на чай Достоевского?

— Я не видел ни одного спектакля у Богомолова, поэтому я ничего не могу сказать. Он меня не приглашал никогда, а я не хожу в театр, когда меня не зовут. Я вообще редко очень в театр хожу. В основном, когда меня зовут артисты или режиссеры.

— Вот у Богомолова последняя премьера — «Бесы». В спектакль он вводит Владислава Суркова. Он там дьявол. Русский бес по Богомолову — это Сурков. Кто для вас воплощение русского беса?

— Я всегда перед зеркалом нахожусь и веду диалог сам с собою по поводу того, что происходит со мной и с окружающими. Если вы имеете в виду фильм «Русский бес». Это как бы разговор с самим собой. О том, как хочется быть незабытым. О том, как хочется быть лидером. Как хочется, всего хочется, хочется всего.

Ну вы понимаете.

— Не могу не спросить, потому что это актуальная тема сегодня. Что у вас с феминизмом? У вас женщины сведены к их первичным половым признакам, как говорится, нарратив обязывает. 

— Я тоже слышал какие-то мнения о том, что в «Мёртвых душах» есть сексистские вещи. Это смешно. Я зеркало. Я просто показываю, как, на мой субъективный взгляд, обстоят дела в тридевятом царстве.

Помните момент, когда заходит на сцену Ноздрёв и говорит: «Братцы, десять миллионов!» Тыдыщ — и певицу по ягодицам. Вот и все.

По поводу феминизма. Мое личное мнение, что в нашей стране узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа, потому что так хочется быть в контексте просвещенной Европы и в контексте не менее просвещенных наших заокеанских партнеров, но не можется, другой менталитет. Другие условия среды, другое все вообще. Поэтому на сегодняшний день никакого движения нет.

— Но это же не значит, что новая этика совсем обречена в России? Просто в России надо жить долго.

— Зинаида, пока да. Но никто не знает, что будет завтра. Может быть, завтра мы встанем впереди планеты всей, что, скорее всего, и будет. Я думаю, что здесь будут просто расправы. Когда сверху скажут «можно», как у нас обычно и бывает, женщины встанут с колен и устроят расправу. И полетит очень много голов. Но пока «можно» не сказали, этого не произойдет.

— Мы — мертвые души? Если да, то почему? Авдотья Смирнова в своем фильме «История одного назначения» считала, что мы все мертвые души, потому что здесь Евангелие не проповедано. А вы как считаете?

— Хорошо, что Авдотья проповедует Евангелие.

— Но мы мертвые или нет?

— Отвечаю в стиле Жванецкого: немножко полуживые. Немножко мертвые. Полуживые. Вообще, не хочу на эту тему говорить. Дальше.

— Ваш фильм опровергает все клише, все мемы про Евгения Цыганова. Евгений Цыганов может быть разным. Мы по такому Евгению Цыганову скучали. Как вам это удалось? 

— Моя фишка в том, что я беру известного артиста со сложившимся амплуа и пытаюсь засунуть его в то, в чем его никто не видел, и в то, что он никогда не пробовал.

В «Мёртвых душах» мне почти удалось везде это сделать. За исключением Саши Робака, он похож на Собакевича внешне. И потому подходит для этой роли. Тимофей Трибунцев, Ноздрёв, я считаю, совершенно на сопротивление роль. Паша, Паша, Паша, Паша! Давай, давай, давай! Я ему сказал: «Играй Ролана Быкова». И он же реально гениальный артист. Он реально похож на Ролана. «Ты помнишь его в «Женитьбе Бальзаминова»? Я хочу, чтобы ты был на него похож». Мы ему сделали чуть-чуть похожий грим, вот этот чуб, эти усы гусарские. И он внешне стал похож на Ролана Антоновича. С каким-то бешеным темпераментом. Просто неукротимо.

Но то же самое и с Женей. Зачем повторять то, что уже нашли другие? Я попытался сделать с ним что-то новое. Но Женя настолько разнообразный артист… Что такое артист? Это человек с коробочкой. В коробочке лежит у плохого артиста три штампа, у хорошего — триста, у гениального — три тысячи. У Жени даже больше. Женя может быть любым. И его сдержанность — его сила, потому что он яркие эмоции проявляет не свойственным, очень тонким образом. Я бы сказал так. Есть, например, Сергей Безруков — герой уже прошлого времени, Даня Козловский — еще недавнего времени, Саша Петров — сегодняшнего времени. А Женя как бы над ними. Он просто герой. Не только сегодняшнего дня. Не характерный герой, не герой-любовник. 

— Поскольку вы вспомнили Ролана Быкова, вы же на Высших курсах у него в мастерской учились?

— Да, это мой мастер.

— Вы видите пользу в кинообразовании сегодня? В таком кинообразовании, как ВКСР или ВГИК?

— Я такой старомодный человек. Я вообще вижу пользу в образовании. Мне кажется, что это полезно в любом случае. С образованным человеком и приятнее общаться, потому что и взгляд у него шире, и суждения не столь радикальны, потому что он понимает, что он знает о разнообразии. Я за образование, да.

А за кинообразование… Я прочитал у кого-то на Фейсбук пост о том, что «как же так, елки-палки, приходят ребята учиться на режиссуру, они не знают, кто такой Шукшин, они не знают, кто такой Тарковский, они не знают, кто такой Шпаликов». Тарковский перед ВГИКом стоит, памятник. Они даже не знают, кому. Они не видели их фильмы.

И им преподают, боюсь, такие же люди. Или будут преподавать. Эти ребята ничего не знают. Они будут преподавать дальше людям, которые ничего не знают. Люди, которые ничего не знают, будут делать фильмы. И смотреть их будут люди, которые ничего не знают.

Помните, как мой герой говорит? Сегодня ты нажал кнопку Google — и ты сам себе Спиноза.

— Серебряков, да.

— Серебрякова я очень люблю.

И Серебрякова я пытался сделать таким, каким его никто не видел.

— Последний вопрос. Кто ваш любимый кинокритик? И нужны ли мы вам с нашим фидбеком?

— Ну, во-первых, мне нравятся все те, кто хвалит мои фильмы — у них хороший вкус. А те, кто меня ругают, — тех я терпеть не могу. Вообще же — скверная профессия. Совсем ни на что не влияет, особенно у нас — в смысле какой-то пользы, — вообще никакой, и платят мало. Поэтов среди критиков почти нет. Интересную статью у себя на странице в принципе может написать любой образованный, думающий человек... Интересно читать молодых — Степанов, Шавловский (впрочем, они молодыми уже и не считаются — это я с высоты своего возраста). Если кого-то выделить — то, конечно, это Боря Нелепо — он так искренне, преданно и фанатично любит кино! Почти по-детски... Роман Волобуев вызывает у меня искреннее уважение — он сумел соскочить с этого бессмысленного занятия и удачно перешел в режиссуру и драматургию — он хреначит по несколько сериалов в год, сделал уже пару фильмов , стал профи . А это не может не вызывать уважение — вроде бы один из самых успешных критиков, мог бы спокойно почивать на лаврах и застыть к полтосу в косности и самолюбовании… А он раз — и поменял судьбу. К его фильмам можно по-разному относиться , но он пашет — и денег зарабатывает гораздо больше, чем на прошлом поприще. Короче, он крутой. Мне нравится Матизен… Хоть он и редко меня хвалит, а по большей части вздыхает… Но в нем есть что-то настоящее и живое… Помните, вручение на «Белом слоне» премии молодых кинокритиков, когда Петрик нажрался и устроил панк-шоу — вы б видели, например, лицо Павлючика в этот момент — его аж разнесло от возмущения, — он так серьезно относится и к этой премии, и к себе самому, и к собственной миссии в русской культуре и ее значимости — это было дико смешно наблюдать… А вот Витя (Матизен) спокойно, с улыбкой вышел на сцену и снял шуткой неловкую паузу, и все напряжение обратил в смех… Мне вот нравится, как пишете вы, Зинаида, — за последние полгода вы стали прямо звездой — но, на мой субъективный взгляд, вы никакой не критик, а скорее светский обозреватель с острым, едким словом, насмотренный, образованный, злой. К тому же вы немного (иногда даже много) в ваших отзывах почти что хейтер, — а это всегда пользуется спросом. Но вы не кинокритик. Кинокритик — это русский интеллигент (плюс-минус), который фанатично — иногда вынужденно — служит кино и смиренно несет этот крест и тянет эту лямку. Вам быстро это надоест. Вам быстро станет тут тесно и скучно. Но, конечно, моей звездой является Гордей Петрик! Я вообще не понимаю, как он может в 17 лет так думать и так формулировать. Это непостижимо. Он так любит Россию! Истово. Как и я. В нем есть что-то от тех русских богов — от Белинского, от Добролюбова. Он масштабен и с каждым месяцем набирает этот масштаб... Потом, он — панк. И я панк. Мы с ним дружим, несмотря на 40-летнюю разницу в возрасте. Потом, он — смешной. И я веселый человек. Короче, он друг и редкая птица, СЛУЧАЙНО ЗАЛЕТЕВШАЯ В НАШИ КРАЯ. Но вообще, если честно, мне всех кинокритиков очень жалко. Я когда думаю об их несчастной судьбе, мне хочется плакать от сочувствия к ним: за гроши обращаться к разуму людей, пытаясь воздействовать на их сердца... Не знаю — сегодня это одно из самых неблагодарных занятий. Кинокритика и кинорежиссура.