Денис РузаевЛюди хрупкие. Я стараюсь быть с ними осторожен

— Денис, что такое кино в «ГЭС-2»? Какая у него логика? Это сообщающийся сосуд с остальными активностями Дома культуры? Самостоятельный голос? Реакция на пространство, в котором оно демонстрируется? На публику, которая сюда ходит? На время, в котором мы живем?

— Кажется, велик риск уйти в какие-то общие слова — тем более что было бы самонадеянно с моей стороны говорить от лица институции. Логика, пожалуй, заключается в том, чтобы создавать пространство для рефлексии — как с нашей стороны, так и со стороны зрителя — о тех темах, сюжетах и фигурах, которые могли бы помочь нам лучше понимать современность. Или ее точнее и глубже чувствовать. Или хотя бы пережить.

Какие-то из этих тем и фигур проявляются в выборе и концепциях программ и специальных показов, какие-то — в тех прокатных релизах, которые мы отбираем для показа в «ГЭС-2», какие-то — как будто рождаются самопроизвольно в процессе. Как, например, тот факт, что часть фильмов, закупленных для кинопроката, перед релизом в России переживают некоторые, скажем так, сокращения — и на дистанции эти цензурные вторжения, конечно, складываются в отдельный, пронзительный сюжет.

Что касается места кинопрограммы в «ГЭС-2», то она одновременно и самостоятельна, и вступает в диалог с идеями и проектами Дома культуры в целом. Но это не навязанный диалог — скорее, когда ты видишь, что, условно, открылась выставка с отличной концепцией, то непроизвольно начинаешь думать о том, как эта концепция перекладывается на язык или на историю кино. И потом из этого размышления может родиться кинопрограмма. Так что реакция на пространство и его жизнь, конечно, есть — тем более что сам проводишь в нем много времени, а я стараюсь прислушиваться к себе и своим реакциям на те или иные места и события. Было, например, очень естественно сделать в «ГЭС-2» с его открытостью потокам света программу про свет в кино.

Реакция на время? Это, мне кажется, и так неизбежно. Даже если я сам о нем не задумаюсь, это вполне может сделать и без моей помощи зритель того или иного фильма. Будет реакцией на время, когда у зрителя что-то узнаваемо защемит, например, на посвященном возвращению национального величия посредством атомной бомбы финальном монологе «Мучений на островах» Альберта Серры? Наверное. Надо ли исходить из представления о публике и как это делать, я, честно говоря, не знаю — потому что это бы значило, что я о наших зрителях что-то заранее знаю. Мне бы хотелось все же верить, что они могут быть разными и могут удивлять точно так же, как могут удивлять фильмы. И я просто надеюсь, что другим будет интересно то, что интересно мне.

— Как рождается замысел той или иной программы? Есть ли план, график, обязательства?

— План, график и обязательства (в основном по соблюдению этих планов), конечно, есть — и слава богу, иначе реализовать что-то было бы просто невозможно. Горизонт планирования довольно большой, что нормально для таких институций. К моему счастью, в «ГЭС-2» все очень старательно и грамотно организовано. Личному высказыванию это во всяком случае никак не мешает.

Программа, особенно в том, что касается спецпоказов, личная настолько, насколько это возможно: она придумана мной, фильмы выбраны мной, смысловые рамки, в которые они помещены, придуманы мной. И это то, что интересно мне: я не очень люблю и умею изображать работу мысли о том, что меня не трогает. Высказыванием, правда, я бы это не назвал. Странно пытаться высказаться, показывая фильм. Ты просто делишься — своим размышлением, ощущением или расследованием какой-то темы. Фильмами, в конце концов, тем, что любишь, тем, что выводит из себя (во всех смыслах слова). Тем, что обостряет чувства.

— Отличаются ли эти фильмы от того, как ты бы устроил свой идеальный показ у себя дома для узкого круга с проектора?

— У меня нет проектора, к сожалению. Да и гостей больше не бывает (ну, почти). Но фильмы не отличаются, нет, от тех, что я бы показывал у себя дома. Ну, если только в лучшую сторону, в сторону разнообразия — с гостями был бы риск, что я бы им просто «Забойщика овец» Чарльза Бёрнетта вновь и вновь показывал. Так, если подумать, наверное, неудивительно, что ко мне никто не заглядывает.

— Какова судьба организации кураторских программ сегодня, учитывая все сложности с получением разрешений на иностранные фильмы? Насколько сегодня вообще возможен диалог разных культур? 

— Судьба — как будто слишком громкое и драматическое слово, да и вопрос этот как будто подразумевает политизацию, а ее здесь все же нет, потому что речь о диалоге с конкретными людьми. Мы довольно много фильмов закупаем для показа за границей, да, и я благодарен тем, кто не отказывает. К диалогу культур это мало отношения по-моему имеет — он в какой-то степени был бы возможен, если бы сами авторы сейчас могли приехать в Россию. А они не могут.

— Какую роль в новой программе играют география (Филиппины, Гонконг) и авторы (Бергман, Лоу Е, Рорвахер)? И насколько устойчивы эти связи с традицией магического реализма?

— География «Метаморфоз» — скорее, следствие темы. Это программа об обещании перемен — и понятно, что в некоторых странах и исторических контекстах это обещание многограннее и означает больше. А то, что часть этих перемен — магические, фантастические или демонстративно созданы механикой кино (как в «Героическом трио» Джонни То), — по-моему передает как раз радикальность запроса на них. Бразилия при военной хунте («Возраст Земли» Глаубера Роши), Филиппины при Маркосе («Чудо» Ишмаэля Берналя), шанхайское дно рубежа 2000-х («Тайна реки Сучжоу» Лоу Е) — точки, в которых очевидно такой запрос был.

Во всяком случае, мотивы воскрешения, превращения, веры в невозможное, судя по этим фильмам, позволяли говорить и о состоянии общества, и о его перспективах, и о том, что именно может понадобиться, чтобы эти перспективы поправить. Глаубер Роша в «Возрасте Земли», например, воскресил четырех Христов сразу. Реалистично ли это? Не думаю. Производит ли этот жест абсолютно магическое ощущение того, что перемены все же возможны, реальны? Да. Такой вот магический реализм.

— В описании «Героического трио» упоминается «Все везде и сразу», воспользовавшийся находками гонконгского кино. Есть ли, кроме «Лазаря» и «Лица медузы», другие фильмы XX века, которые продолжают идею этой программы в современность?

— Я бы сказал, что «Все везде и сразу» только заимствованиями из гонконгского кино и ценен. «Героическое трио» одновременно проще — но и безумнее. А значит, интереснее. Какие фильмы продолжают идею программы сейчас? Очень много можно найти, если смотреть за пределы Голливуда, где сейчас с переменами не очень дела обстоят. А так, хватает фильмов, где тема перемен и изменений ведет к метаморфозам и превращениям формальным — перелому жанра или наглядным постепенным искривлениям стиля. Вся фильмография Апичатпонга Вирасетакуна, самое разное черное кино (например, «Наследство» Эфраима Асили хорошо бы подошло), наверняка и многое другое.

— Если представить, что у зрителя есть только одна попытка, — какой один фильм из всей программы ты бы порекомендовал ему посмотреть? Можно пофантазировать на тему этих зрителей: один из них, к примеру, грустный, другой, наоборот, оптимист, третий находится в дезориентации, стрессе и сомнениях. А кто-то, наоборот, проживает прямо сейчас свои лучшие годы.

— Грустный оптимист в стрессе, проживающий свои лучшие (и одновременно худшие) годы — звучит как мой портрет. Так что все фильмы подходят для всего. Но пусть это будет «Тайна реки Сучжоу» Лоу Е — она настолько многогранна, что в ней каждый для себя что-то найдет. Оптимист — любовь сильнее смерти, грустный — невозможность этой любви, человек в стрессе увидит других людей в стрессе. А тот, кто проживает свои лучшие годы, увидит, как за теми личными историями, которые помогают нам не обращать внимание на мир вокруг, часто скрывается распад и раздрай.

— Какой вообще зритель для тебя — идеальный?

— Я всем, кто приходит, признателен. Есть миллион способов смотреть кино, и все они правильные. Но если нужен ответ, то пусть это будет зритель, который фильму открыт или способен открыться.

— Новая программа во главу ставит тему метаморфозы. Что для тебя значат изменения в первую очередь? Источник нового, жизни, творчества? Или что-то драматичное, когда буквально: как было раньше — уже никогда не будет? 

— Для меня это что-то, что способно — когда ты эти изменения фиксируешь — придавать жизни форму. То есть эффектная конструкция (или способ конструирования), которую можно уже заполнить чем угодно — энергией жизни, страхом, болью утраты или радостью освобождения. Это всего лишь удобная рамка — как и в случае программы на самом деле. Важнее, что экранные метаморфозы проявляют, чем они сами как таковые.

— Что бы ты хотел изменить в зрителях, которые посмотрят эту программу?

— Не рискну отвечать. Люди хрупкие. И я стараюсь быть с ними осторожен. Не хочу никого менять. Сами изменятся, если будет нужно.

— А как тебя изменили эти фильмы?

— Они помогли мне сохранить в себе немного любви — пусть и в основном к языку кино и его возможностям. Не больше, но и не меньше. Изменение ли это? Не знаю. По-моему, да, и вполне серьезное.

— Кино вообще может что-то (кого-то) изменить?

— Конечно — кого-то, а не что-то. Изменить даже просто твое ощущение от мира, его красок и его теней, на пару часов после сеанса — это уже метаморфоза, которая стоит многих более осязаемых достижений. Никогда не забуду, как, например, после «Лунного света» Барри Дженкинса для меня на несколько часов мир за пределами кинозала стал ярче, насыщеннее внутренними драмами и откровениями. Или как после, простите, фильма «Монстро» как будто изменился масштаб городского ландшафта, буквально запросившего о появлении в нем чего-то монструозного. Я накликал, судя по всему, не судите строго.