Леонид ШварцманМультипликация сама и есть микрокосмос

…Это событие феноменальное, если учесть, что Леонид Аронович – классик на все времена, признанный король персонажей, продолжает сочинять новых героев и даже истории про них. А недавно сделал цикл рисунков для детей на музыку «Карнавала животных» Сен-Санса. Ну да, линия его не столь плавная, текучая, как прежде – руки не очень слушаются. Но в ней появилась такая внутренняя пульсация, что уже есть художники, копирующие эту живую «линию Шварцмана». В анимационном мире все называют его Леля. У аниматоров нет и не может быть возраста, они живут— дышат в своем пространстве, рукотворно сотворенном и одушевленном.

— Скажите, Леонид Аронович, а личность, внешность, пластика актера, которого заранее снимали или которого выбирали озвучивать роль в какой степени влияла на персонаж?

— Бывало по-разному. Но в основном вначале я придумывал и создавал персонаж. И уже учитывая его внешность, характер, мы приглашали актера и записывали его голос. Иногда один актер играл роль, другой озвучивал. Бывало, что один актер делал и то, и другое. В фильме все соединялось: работа мастера, создающего куклу, мультипликат, который создавал с участием моего персонажа мультипликатор, игра актера и его голос, музыка – все это сливалось в образе и характере. А зритель воспринимал его как единый целостный персонаж. Посмотрите, каким согбенным, словно не справляющимся с ношей собственного безобразного облика, кажется печально-трогательный мохнатый Чудище в «Аленьком цветочке». Его движения повторяют пластику Михаила Астангова, плавную, текучую, словно замедленное движение. Вспоминаю, как Астангов с этим огромным горбом играл с Атамановым в шахматы. Зрелище, скажу вам, не для слабонервных.

Этот Чудище с тревожными глазами-блюдцами длинными обезьяньими лапами был не страшен. Но очевидцы рассказывают (правда или нет?) что следить за съемкой было забавно: актеру сделали горб из подушки, нацепили какой-то халат, он угрюмо сновал перед камерой, и казалось, что руки его становились длиннее. Какие-то нечеловеческие руки. В роли прекрасного принца снялся совсем молодой Алексей Баталов, только что вернувшийся из армии, хотя служил он неподалеку – в Центральном театре Советской Армии и даже сыграл несколько заметных ролей.

— А с Оле Лукойе произошла такая история. Он у нас играл как бы роль гида, который поясняет, что происходит в фильме «Снежная Королева». И когда я его стал рисовать, для меня истоками образа в какой-то мере оказались гномы из «Белоснежки» Диснея. А в процессе работы меня возникли ассоциации с обликом нашего режиссера Льва Константиновича Атаманова. Спустя время я нарисовал большой шарж, где изобразил Леву в виде сказочника Оле Лукойе, и стало еще более очевидно, насколько они похожи.

По сравнению с другими мультгероями, Оле Лукойе повезло особенно: его одушевлял Федор Хитрук.

— История рождения Оле Лукойе — почти уникальный случай, когда один мультипликатор работал над ролью в фильме от начала до конца. Этим мультипликатором был у нас Федор Савельевич Хитрук. Ведь обычно каждый персонаж в анимации – дело рук не одного мультипликатора — таким образом, сокращали время работы, на студии за соблюдением сроков строго следили.

— А почему для Оле Лукойе сделали исключение?

— Конечно, мы, как как всегда, спешили сдать фильм вовремя. Но от того, каким получится наш ключевой герой, с которым зритель входит в сказку, зависел весь фильм. Если существует тайна рисованного движения, то Федор Хитрук ею владел абсолютно. Замечательный мультипликатор умел жестом, поворотом головы, движением глаз выразить характер персонажа, развить его. Всем было ясно, если он будет одушевлять нашего волшебного человечка, то Оле Лукойе выйдет объемным и интересным. Поэтому и попросили Хитрука провести роль от начала до конца, рискнув даже сроками. Хотя мы уложились, и сдали картину вовремя. По-моему, удивительного волшебства, юмора и доброты получился характер.

А мимика у сказочника — актера Владимира Грибкова. Атаманов увидел его на сцене Художественного театра в «Пиквикском клубе». Грибков играл кругленького, трогательно жизнерадостного и вечно попадающего в беду мистера Пиквика в чудесном, атмосферном спектакле Виктора Станицына в декорациях Петра Вильямса. В сочетании этих разных образов и впечатлений режиссера, художника, манеры актерской игры — возник, словно узор в детском калейдоскопе из различных стеклышек — создатель волшебных снов и сказок Оле Лукойе.

Бабанова подарила Снежной Королеве свой хрустальный голос, приобретший холодные, металлические, властные ноты. Федор Хитрук безусловно вдохновлялся ее игрой, рисунком ее движения. Некоторые даже нашли сходство между Марией Бабановой и Снежной Королевой, нарисованной Шварцманом. А еще, когда рассматриваешь образ, образ самой Снежной королевы, вспоминаются недосягаемые кинозвезды сороковых-пятидесятых в их сверкающем великолепии, вроде Аниты Экберг, Кэтрин Хепберн или Риты Хейворт.

 — …Нет, она абсолютно вся другая. Образ Снежной Королевы я просто придумал. А ключом стало слово «ледяная», то есть красавица, вытесанная изо льда. Прообраза у меня не было, руководствовался описанием Андерсена. Высокая, стройная, ослепительной красоты женщина. Она была закутана в тончайший тюль, дальше Андерсен дописывает свой чудесный портрет: «Она была так прелестна и нежна, но изо льда, из ослепительно сверкающего льда, и все же живая! Глаза ее сияли, как две ясных звезды, но не было в них ни теплоты, ни покоя». Мне оставалось только запечатлеть это волшебство, это пограничье энергии жизни и застывшего холода. Долго искал ее лицо, строгие черты… Помогла расцветка. Она у нас зеленовато-голубая, холодных тонов. Кая и Герду, Старуху-разбойницу и Маленькую-разбойницу тоже придумывал с карандашом в руке, эскиз за эскизом, прообразов не было никаких.

— Где вы искали «модели» для ваших героев: в цирке, в метро, в лифте?

— Я не расставался с блокнотом, рисовал повсюду: в метро, в автобусе. Во дворе детишек перерисовал всех. Делал наброски в зоопарке. На студии, в отпуске. Это была моя «запасная скамья». До сих пор много набросков сохранились.

— А кто еще из студийцев был у вас прототипом из ваших коллег по студии? Ходила легенда, что не только Атаманов, но и сам Хитрук стал одним из прототипов Оле-Лукойе…

— Нет, Хитрук его одушевил, и поэтому вам так кажется. Невозможно описать этот захватывающий и крайне нервный процесс — рождение персонажа. Приступаешь к работе — все смутно, общо. И порой нужно просто довериться карандашу, он ведет руку: сквозь пробы, ошибки, нелепости вдруг что-то проклевывается. Тогда хватаешься за соломинку, начинаешь делать шарж на знакомого человека. Например, Бульдог из «Варежки», наш строгий и степенный судья, обрел черты режиссера фильма Романа Качанова. Мама из «Варежки», та, что за книжками не видела собственного ребенка, — тоже шарж на одну из наших мультипликаторов. Но итоговое решение рождается постепенно.

Та, что за книжками не видела собственного ребенка, нелепая, очкастая Мама из «Варежки», витающая в облаках, оказалась копией известного художника-постановщика Тамары Полетики, жены режиссера, художника Льва Мильчина. Она работала вместе с режиссерами Анатолием Карановичем и Иваном Уфимцевым.

— Я ее и имел в виду. Действительно, мама девочки — безалаберная особа, интеллектуалка, которая без конца курит, читает книжки, которой некогда заниматься ни домашними делами, ни своей девочкой, походит не только внешне, но и по характеру на нашу художницу Тамару. Такая же рассеянная, задумчивая, вечно занятая, о спешащая. То замирающая с книжкой… Когда я ищу свой персонаж — не важно человек, предмет, животное — я долго-долго рисую. И если мне он начинает кого-то смутно напоминать, значит, я на верном пути, и тогда специально подтягиваю сходство.

— Вашей «Варежкой» и сегодня можно прогревать дома, из которых выветривается тепло, сочувствие, дружелюбие.

— Вы не могли не заметить, что все мои фильмы примерно такого характера – вроде бы все по правде, но с присутствием чуда. Я находил это сочетание в окружающей меня среде, в природе, в людях, в животных. Это особая плотность, ну и конечно, особый взгляд художника. Я, например, высоко оцениваю фильм Станислава Соколова «Гофманиада», снятый по произведениям Гофмана, но вот такого рода искусство с безбрежным разгулом фантазии, отрывом от реальности, мне не близко. И такие чрезмерно гротескные персонажи с носами, похожими на штопор, которыми открывают пробки… это не мое. Вспоминается чудный кукольный фильм Соколова «Черно-белое кино» о том, как сорокалетний человек запускает бумажный самолетик в свое детство. Для меня сочетание сказочного, необычного — с живым, знакомым каждому окружением и дает прелесть и ощущение возможности и правдивости самых непостижимых событий. Мне кажется, что и у зрителя к подобным историям больше доверия. Да и для меня работа над такими картинами значительно интереснее, чем просто что-то высасывать из пальца ради желания быть модным или современным.

«Варежка» — обманчиво простое, мудрое кино про детское одиночество, про способность увидеть и услышать того, кто рядом. В этом фильме ясно и чисто звучит мысль еще одного любимого писателя (помимо Андерсена и Пушкина) Леонида Ароновича Шварцмана – Александра Грина. В «Алых парусах» ее формулирует капитан Грей: «Я понял одну нехитрую истину. Она в том, чтобы делать так называемые чудеса своими руками. Когда для человека главное — получить дражайший пятак, легко дать этот пятак, но, когда душа таит зерно пламенного растения — чуда, сделай ему это чудо, если ты в состоянии. Новая душа будет у него и новая у тебя»

Похоже не только на девиз «Варежки», но и девиз самого Шварцмана, да и самой анимации в ее первородном виде.

— «Варежка» — прежде всего детская история, что и говорить. Другое дело, что можно из этого фильма развить и философию, бесспорно. В том числе философию человеческих отношений. Но мне кажется, прежде всего это, конечно, фильм детский. И дети любят его пересматривать, что для меня особенно дорого. Я себя не считаю модернистом. В живописи во мне сидит ДНК реалиста, может быть с какими-ми элементами романтики. Всем разнообразным изыскам и «…измам» отдаю должное, но без внутреннего трепета. Даже великий Пикассо — не мой художник. В русской прозе люблю Льва Толстого. Могу вновь и вновь погружаться в мир «Анны Карениной» или «Севастопольских рассказов» с их запахом времени. Долгое время был под влиянием романов Томаса Манна и Генриха Манна.

— Леонид Аронович, а почему в анимации редко удается произведения живописного искусства перенести на экран?

— Но ведь не обязательно переносить. Главное понять: ради чего переносить? Ведь и в анимации можно создавать живые живописные произведения. Кстати говоря, мне очень нравится живопись на стекле Александра Петрова. Считаю, что его фильмы – колоссальный вклад в наше мультипликационное искусство. В них редкое сочетание таланта прекрасного живописца и высокого класса режиссера. Вы знаете, Юрий Норштейн подарил мне книжку «Корова» по мультфильму Петрова, который я чрезвычайно высоко ценю. Фильм, правда, замечательный. Но понимаете, фильм я пересматривал уже после того, как Юрий Борисович подарил мне эту книгу. И вот странная вещь, на меня книга произвела даже большее впечатление, чем фильм. Я подолгу рассматривал каждую иллюстрацию, в них столько глубины, живого чувства, атмосферы. Книга дает возможность неспешного рассматривания наших эскизов. В общем, получились два самостоятельных произведения искусства: анимации и книжной графики.

— Может быть, книга на вас произвела впечатление, потому что вы фильм уже когда-то видели, и эмоцию потрясения, сопереживания ребенку, потерявшему близкое живое существо, уже получили?

— Нет. Не могу с вами согласиться. Я просто влюбился в эту книжку. Возникает разная степень погружения — мне интересней быть наедине с книгой, которую я многократно пересматриваю. Здесь я могу сам выбрать понравившийся эскиз. При этом фильмы Петрова очень люблю: и «Русалку», и «Старик и море», и «Сон смешного человека».

 — Не обидно, когда недооценивают кукольную мультипликацию?

— Я, например, с этим не сталкивался. Ведь и наши серии «38 попугаев» — это же все кукольные фильмы. И они пользовались и пользуются большой любовью, я уж не говорю о классической «Варежке». Случались такие казусы, маленькие дети настолько любили этот фильм, что были уверены в том, что он рисованный. И рисованное кино — разное. Возьмите диснеевские классические картины — вроде бы сплошь динамика. Но как блестяще разыграно, какая тонкая психология, развитие героев. Ведь «Белоснежка…», «Бэмби» были нашими главными учебными пособиями. Сегодня уже разучились делать мультипликат, как Дисней. Всё тяп-ляп. Да и нынешние работы самой диснеевской студии сегодня на мой взгляд, уступают фильмам, ставшим классикой.

— Чем объяснить вашу верность сказке?

— Детской привязанностью, которая так и не прошла. В сказке и сюжет необычный, и простота талантливая, и удивительные персонажи, и при этом нет границы между сказкой и реальностью. Вот где бескрайний простор для фантазии, воображения! А где, как не в анимации, чудесное, невероятное может быть правдиво воплощено? На протяжении сороковых – пятидесятых годов у нас дозволялось снимать мультфильмы исключительно для детей. Все кинорежиссёры ставили сказки. Их не перечислить. Но одна из самых совершенных для меня была и остается — «Конёк-Горбунок» 1947-го года режиссёра Ивана Иванова-Вано и художника-постановщика Льва Мильчина.

— А не жалко выплескивать весь накопленный опыт в пространство «маленькой сказочки про козявочку»?

— О том, что Вселенная — это и капелька воды, и космос, и глаз муравья, известно всем. Но именно Эдуард Назаров в «Путешествии муравья» сделал эту Вселенную видимой, открыл близкий и чувственный мир полный тайн, который у нас под ногами, который мы подчас невежественно и жестоко топчем. Для меня назаровский «Муравей», каждый его кадр дороже и памятнее целой серии наших шекспировских анимационных фильмов. Все зависит от чувств и таланта, вложенного в кино. Мультипликация сама и есть микрокосмос.