Ален РенеВообще-то «Человека-паука» должен был бы снимать я

Во время беседы Ален Рене просчитывает, взвешивает каждое слово, при этом оставаясь неизменно ироничным. В свои 90 лет старейшина французского кино пребывает в прекрасной интеллектуальной форме; лишь сколиоз мешает ему совершать длительные сложные поездки.

«Я похож на циркового монстра», — замечает он со столь характерной для него искренностью. После 50 лет непрерывной работы автор картин «Хиросима, любовь моя», «Провидение», «Мелодрама» остается активным, обретая вторую (или третью?) молодость в своих фильмах, сюжеты которых он с жаром пересказывает, словно школьник, делящийся какой-нибудь забавной историей с приятелями.

«Вы еще ничего не видели», его последняя на сегодня работа — оммаж актерам, театру и кино, вольная — и это стоит запомнить — адаптация «Эвридики» Жана Ануя.

Эрик Либио: Недавно в этом журнале было опубликовано интервью со Стивеном Содербергом, в котором он заявил, что именно ваша картина «Хиросима, любовь моя» пробудила в нем желание стать режиссером и что она и сегодня производит на него неизгладимое впечатление. Как вы прокомментируете такое высказывание?

Ален Рене: А еще он добавил, что с тех пор никто не снял ничего достойного. А как же остальные мои фильмы? Если серьезно, это заявление меня искренне трогает и как-то успокаивает. Я вечно нуждаюсь в поощрении, одобрении, так же как в кофе.

— Он также говорил о том, что киноязык больше не развивается, не обновляется.

— Эти причитания я слышу с 1950 года, с той поры, когда Андре Базен, один из выдающихся французских критиков, полагал, что кинограмматика в своей тонкости и изощренности достигла наивысшей точки развития и дальше двигаться некуда. «Новая волна» доказала, что он ошибался. Он заявлял, что необходимо искать новые сюжеты и перестать беспокоиться о синтаксисе кино. Вот уже 50 лет я пытаюсь делать прямо противоположное. Я формалист. Меня интересует сама конструкция повествования. И в этом плане кино еще может предложить массу нераскрытых возможностей. Кинематограф — это искусство зрелища, представления, как театр, мюзик-холл или цирк. А представление, как мне кажется, по природе своей требует развития какого-либо действия. И тут есть множество вариантов.

— Какие смыслы вы вкладываете в слово «представление»: это эмоция, изображение некоего вымышленного мира, метафора определенного сюжета?

— Простите, ваши вопросы меня искренне забавляют; сам я не задаю себе никаких вопросов. Но, раз уж на то пошло, представление — это эмоция. Следовательно, в нем заключена идея чего-то неожиданного, должен быть какой-то сюрприз. Что-то увлекает зрителя, затягивает его, ведет к чему-то иному.

— Согласен насчет эмоции, но ведь тут есть еще и рефлексия?

— Эта рефлексия должна рождаться вследствие эмоционального шока, иначе ее ненадолго хватит. Но не надо уводить меня в концептуальные дебри, я в этом ничего не смыслю.

— Как вы реагируете, когда вас называют режиссером-интеллектуалом?

— Меня это смешит. Я чувствую себя персонажем пьесы Пиранделло, который прекрасно описал, как окружающие выстраивают свое представление о человеке, как «захватывают» некий его образ, чтобы потом вылепить из него что-то свое.

— Однако, судя по вашим совместным работам с Маргерит Дюрас в картине «Хиросима, любовь моя» или с Аленом Роб-Грийе в «В прошлом году в Мариенбаде», вас уж никак не назовешь невеждой.

— Мне это кажется проявлением моего прагматизма. На каждом фильме мне хотелось работать с разными сценаристами, а также с людьми не из киносреды. И я обратился к авторам, работавшим в театре. Маргерит Дюрас была «многостаночницей» — писала и романы, и пьесы, и сценарии. Ален Роб-Грийе, Жан Кейроль и Хорхе Семпрун тоже страстно увлекались театром.

Но я также пытался браться и за популярные сюжеты. Мне нравится дух литературного фельетона. Вообще-то, «Человека-паука» должен был бы снимать я.

— Представляете, сколько синефилов могут только мечтать о том, чтобы вы сняли «Человека-паука» или «Фантомаса»…

— За «Фантомаса» я так и не взялся. С ним был связан проект Жоржа Франжю, я не хотел ему мешать. 32 романа Сувестра и Аллена о Фантомасе — шедевр изобретательности, они полны поэзии, лиризма, не меньше, чем, скажем, романы Андре Жида. Вообще-то, небольшая американская продюсерская компания предлагала мне экранизировать «Человека-паука» в 1968 или 1969 году. Это было время, когда супергерои еще носили пижамы. Я отказался, аргументировав это тем, что любой американский режиссер снимет такое кино лучше, чем я. Но я очень горжусь тем, что мне довелось встретиться с автором комиксов Стэном Ли; к сожалению, нам так и не удалось осуществить ни одного из задуманных совместных проектов — это было слишком дорого. Этот человек произвел на меня огромное впечатление. Настоящий джентльмен. Вообще, популярная литература близка мне по духу. Очень люблю Беккета, хотя не представляю, как можно экранизировать его произведения.

— По мере развития вашей карьеры, особенно в 1990-е годы, вы «забавлялись» более легкими — но при этом не менее важными, глубокими — сюжетами, как, например, в картине «Старая песня». Это не случайно?

— Я подумывал снять элитистский фильм для 150 тысяч парижских синефилов. Что-нибудь чисто экспериментальное. Продюсеры хотели, чтобы в картине звучали современные песни и мелодии; я отказывался. Успех фильма удивил всех, и особенно меня. Могу вас заверить, что продюсеры хоть и отнеслись к этому проекту с энтузиазмом и согласились его финансировать, все же думали, что потеряют на нем деньги.

— Судя по всему, вы продолжаете развлекаться; свидетельство тому — название вашего последнего фильма: «Вы еще ничего не видели». Звучит словно анонс следующей полусотни картин.

— Именно так, я не собираюсь на этом останавливаться. К тому же это необходимо, поскольку я не слишком разумно распоряжался своими средствами. Впрочем, интересно было бы узнать, чем бы я занимался, будь я рантье. Конечно, это здорово — жить в свое удовольствие, но, уверен, по субботам или воскресеньям я бы снимал кино. В молодости я хотел стать продавцом в книжном магазине, а по выходным снимать фильмы. Потом поступил в киношколу Idhec (сегодня — La Femis). Мечтал стать монтажером, надеялся таким образом постичь суть актерской игры, проникнуть в мир актеров, который всегда меня завораживал. Я все продумал, составил четкий план действий и в итоге проник в этот мир. Но я отвлекся. Возвращаясь к вопросу, могу сказать, что название моей картины можно трактовать по-разному, например: «Вы еще ничего не видели, и вам еще предстоит помучиться…» Шуточное, фарсовое название. Воспринимать его нужно легко, но в то же время со всей серьезностью.

— Интересный складывается образ: шутливый, серьезный, поразительный.

— Фанни Ардан как-то назвала меня сорванцом-балагуром.

— Пьер Ардити находит у вас много общего с Тинтином.

— Тинтин оставил неизгладимый след в душе Пьера Ардити, ему просто больше нечего было читать. Я восхищаюсь работами Эрже, но меня огорчает, что их возвели в культ, стали воспринимать как эталон комикса. В молодости я запрещал себе снимать фильмы по мотивам романов или комиксов, поскольку считал, что это невозможно. Посмотрев два фильма Тима Бёртона о Бэтмене, я понял, что ошибался. Я могу казаться интеллектуалом, но я, главным образом, эксперт по комиксам.

— «Вы еще ничего не видели» мог бы также называться «И, перейдя мост, они встретились с призраками» — как отсылка к интертитру из «Носферату» Мурнау.

— Я действительно предлагал это название, поскольку оно отражало сюжет картины, но понимал, что оно все же слишком длинное.

— Это и метафора, применимая к самому кино: мы переходим через мост и попадаем в иной, воображаемый мир.

— Верно. Мне нравится сама идея, что мы не знаем автора этого интертитра. Сюрреалисты взяли его на вооружение, нашли в нем вдохновение. В момент, когда входишь в кинозал, испытываешь совершенно особые ощущения, для меня это особенно очевидно, ведь я стал свидетелем рождения звукового кино. Сначала мне все это не нравилось, но на самом деле я люблю звуковое кино. На меня сильно повлияли картины Джона Форда, а также Уильяма Уэллмана, Майкла Кёртиса, Генри Кинга, Уильяма Уайлера, комедии с Кэтрин Хепбёрн.

— Вернемся к вашей картине. Ануй, «Эвридика» — вроде бы такой серьезный материал, при этом манера режиссуры столь изобретательна, легка, игрива…

— Мне хотелось, чтобы в результате получился легкий фильм, который в то же время передавал горечь произведения Ануя. Вместе с Лораном Эрбье мы работали над экранизацией «Эвридики», однако в итоге проект так и не осуществился. Не помню, кому из нас пришла в голову идея вплести в повествование сюжет другой пьесы Ануя, «Дорогой Антуан, или Неудачная любовь», чтобы «усилить» «Эвридику», добавить ей новое звучание, ну и просто забавы ради. Мы работали, руководствуясь исключительно интуицией, неким инстинктом. Мне нравится такой подход. Разумеется, в этом можно усмотреть влияние творчества Арагона, Бретона и сюрреалистов. «Если мы ничего и не понимаем в неких феноменах, сделаем вид, что можем их упорядочить, структурировать». Вот и весь принцип работы. Если образ, возникший у меня в голове, не покидает меня и спустя три дня, я не задаюсь никакими вопросами, просто использую его в фильме. Например, в моей следующей картине «Любить, пить и петь» есть образ, не имеющий никакого отношения к персонажам, но для меня он крайне важен, притягивает меня.

Я объяснил это моему продюсеру, он остался доволен. Что свидетельствует о том, что осуществление моей затеи обойдется совсем недорого.

— Считаете ли вы, что эта работа с бессознательным составляет неотъемлемую часть вашего портрета, портрета Алена Рене-художника?

— Я себя так не воспринимаю. Не думаю о себе как об авторе. Я, скорее, ремесленник-любитель, мне нравится мастерить всякие интересные вещи. Соединять, казалось бы, несочетаемое. Хотелось бы знать, есть ли мне что сказать миру. Я ищу. Но еще не нашел. Я хотел бы вкладывать в свои фильмы некое послание, но все мои проекты, в которых я пытался сделать нечто подобное, так и оставались незавершенными.

— Возможно, послание как раз состоит в том, что ваши фильмы передают особое видение искусства и мира в целом. Во всех ваших сюжетах, даже самых серьезных, всегда сохраняется определенная дистанция, позволяющая не поддаваться обману, не впадать в излишнюю серьезность, не принимать позу.

— Никогда не стоит быть чересчур серьезным, напыщенным, тяжеловесным, это верно. Хотя я атеист — или агностик — и многого не знаю, я все же верю в метафизику. Это все усложняет. Например, меня поражает тот факт, что все народы на планете создают представления. Не знаю, доказывает ли это существование Бога, но это, определенно, тайна, разгадать и объяснить которую я не в силах. Это некая универсальная связующая нить. Потребность и желание создавать зрелище — поистине непременное условие человеческого существования, если можно так выразиться.

— Есть ли у вас «ящик для идей», где вы храните всякую всячину, которая впоследствии может пригодиться в работе над фильмами?

— Да, там я храню статьи из разных журналов, рисунки и фотографии. Вместе со сценаристами мы время от времени роемся в этом ящике. Именно там я, можно сказать, выискал сюжеты картин «Любовь до смерти» и «Старая песня».

— А сюжет «Вы еще ничего не видели» — тоже?

— Нет, но я храню фотографии со спектакля «Эвридика», я снимал их в 1942-м, в год создания пьесы. Вообще, я многое храню. Это проще, чем решать, что стоит выкинуть, а что нет, и отнимает меньше времени.

— Нет ли у вас ощущения, что в последние лет 15 публика ждет ваших картин с большим волнением и воодушевлением, чем 30 лет назад? Несомненно, они понимают, что вы от души веселитесь и наслаждаетесь жизнью, и с каждым годом это все более явно отражается в ваших фильмах.

— Нет, подобного ощущения у меня нет. Но, если это правда, я рад. Для меня это комплимент, и я постараюсь и дальше радовать зрителя. При этом я понимаю, что огромный успех мне вовсе не гарантирован.

— Вы бы хотели, чтобы какая-нибудь из ваших картин собрала десятимиллионную аудиторию?

— Пожалуй… Я стараюсь изо всех сил. Я прилежный ученик.

— А будь вы учителем, как бы вы охарактеризовали поведение этого ученика?

— «Недостаточно сосредоточен. Часто отвлекается во время урока».

— Вам 90 лет, но, надо отметить, вы молоды, как никогда.

— Это меня огорчает и в то же время смешит. В семь лет у меня случился сильнейший приступ астмы, и врач сказал моему деду, что мне не выкарабкаться. И вот я все еще здесь.

— Вы часто говорите: «Не хочу быть педантом, я просто выпендриваюсь…» Откуда такая скромность? С вашими достижениями вы имеете полное право на самодовольство и легкую претенциозность.

— Ален Роб-Грийе говорил, что как раз это лучший способ набить себе цену. Он часто говорил довольно резкие, язвительные вещи. «В прошлом году в Мариенбаде» снимался очень легко, в тот период мы просто были счастливы. Со временем фильм как-то «отяжелел», оброс всякими серьезными трактовками. Но я по-прежнему считаю себя скромным, для меня это естественное ощущение. Возможно, лишь немного завидую тем, кто умнее или талантливее меня.

— Но именно ваше имя есть во всех словарях.

— Да, а я даже не умею пользоваться компьютером.

— Стив Джобс, скажем, никогда не снимал кино. Почему вы склонны релятивизировать свой труд?

— Вам, по-видимому, мои фильмы нравятся, но я знаю, очень многие их не любят.