В российский прокат выходит «8 1/2» (1963) Федерико Феллини — визитная карточка режиссера, фильм, больше полувека назад взявший главный приз ММКФ-1963. Публикуем написанный к 100-летию Феллини текст Станислава Лугового о том, почему этот режиссер, которого в сравнении с Пазолини считают соглашателем и конформистом, на самом деле еще тот контркультурщик.
В 1969 году Венецианский кинофестиваль лихорадило. По Европе катилась волна студенческих демонстраций, захлестнувшая все привычные сферы жизни. За год до этого бунтовщики сорвали «буржуазный» фестиваль в Каннах, столкнув его с набережной Круазетт в бушующее море маоистской удали под бодрое: «Лелуш, отдай свою яхту рабочим!» Теперь настала очередь Венеции. Молодежь требовала закрыть «фашистский», организованный по приказу Муссолини праздник кино. К контестаторам присоединились и некоторые режиссеры, фильмы которых были в конкурсе. В частности Пьер Паоло Пазолини, автор ленты «Свинарник», бойкотировал кинофестиваль, протестуя против двух судебных процессов, связанных с его «Теоремой», вышедшей годом ранее. Федерико Феллини, привезший в Венецию «Сатирикон», об отсутствующем (не называя, правда, имени) отозвался дурно и раздраженно. Пазолини обиделся и в ответ охарактеризовал Феллини как «послушного сына», подчеркнув, что ему и в голову бы не пришло претендовать на его солидарность.
Действительно, от кого нельзя ждать бунтарского начала, пощечин общественному вкусу и «камушков в ботинке», то от Феллини. Не от этого лирика в вечных кашне и шляпе, всеобщего любимца, подарившего миру грустные и мелодраматические по своей сути улыбки Джельсомины и Кабирии и погрузившего затем этот мир в бездну инфантильных фантазий Гвидо Ансельми. Для того чтобы быть бунтарем, нужно, подобно Пазолини, «обладать даром фокусировать на себе неприязнь общества» или иметь на худой конец «внешность зэка», как говорил Эдуард Лимонов. Кажется, что Феллини был явно не той породы.
Читайте также:
В Италии того времени это было фактически равносильно творческому самоубийству. Стремительно катилась к закату эпоха пресловутого «итальянского экономического чуда», когда Италия из отсталой аграрной страны стала лидером мировой индустрии; неминуемо приближался капкан финансового кризиса. Противоречия, классовые расслоения, коррупция тянутся за страной со времен дуче и никуда не делись. Общество потребления со всеми его уродливыми изъянами уже сформировалось, а запрет на аборты и государственная религия в лице всесильной римско-католической церкви все еще существуют. Цензура и жестокие разгоны демонстраций — обыденность. Национальная фашистская партия давно распущена и признана преступной, но вся монополия власти находится в руках христианских демократов. Точнее всех об этих разногласиях высказался тот же Пьер Паоло Пазолини в знаменитой «Заметке о светлячках»:
«Демократия, которую антифашисты-демохристиане противопоставили фашистской диктатуре, была бессовестно формальной. Она базировалась на абсолютном большинстве, полученном на всенародных выборах за счет колоссальных масс, составляющих средние слои и крестьянство, которыми манипулировал Ватикан. Подобная манипуляция была возможна только при опоре на тотально-репрессивный режим. В таком обществе значение имели те же «ценности», что и при фашизме: церковь, родина, семья, послушание, дисциплина, порядок, бережливость, мораль. Подобные ценности (впрочем, как и во времена фашизма) были «вполне реальными», поскольку являлись выражением тех особых и совершенно конкретных типов культуры, которые сделали Италию архаичной, сельскохозяйственной и палеоиндустриальной страной. Но в тот момент, когда они были провозглашены национальными ценностями, они утратили (иначе и быть не могло) реальное содержание и сделали конформизм Государства еще более жестким, тупым и репрессивным — это был конформизм фашистской и демохристианской власти. Провинциализм, грубость, необразованность как элиты, так и (на другом уровне) масс были абсолютно одинаковы во времена фашизма и на первом этапе демохристианского правления. Прагматизм и формализм Ватикана стали парадигмами этой необразованности. Сегодня это становится совершенно ясно, а в ту пору интеллигенция и оппозиционеры питали безрассудные надежды. Они надеялись, что все это не совсем так и что формальная демократия еще кое-чего стоит».
В конечном итоге все эти осмысления всех царящих в итальянском обществе конфликтов и разладов привели к тому, что в историографии принято называть Свинцовыми годами, десятилетием беспрерывного терроризма, «гражданской войной низкой интенсивности». Пока Италия лишь на пути к этому, и итальянский кинематограф становится одним из провидцев грядущих революционных потрясений. Социально-критический заряд снимаемых фильмов почти что обязателен. Даже такой массовый зрительский жанр, как детектив, становится политическим, обнажая все язвы итальянского общества. Рождается кинематограф контестации. Помимо Пазолини, которого принято считать предтечей, духовным отцом этого движения, под флагом яростного обличения выступили Марко Беллоккьо, Бернардо Бертолуччи, Сальваторе Сампери, Лилиана Кавани и даже Тинто Брасс. Их истории на грани патологии отразили все то, что олицетворяло для них общество «отцов»: лицемерие, власть семьи, культ матери, душный мелкобуржуазный мирок, не изживший в себе рудименты фашизма. Кажется, что Феллини со всеми его дамскими шляпками и семейными разладами из «Джульетты и духов» туда определенно не вписывался, но это лишь на первый взгляд.
«Сатирикон»
«Социально-политическое направление» кинематографа Феллини выплеснул неожиданно, иносказательно, пробежавшись мимо, слегка коснувшись. Он резко развернулся в сторону римской античности, вытащив из слоев библиотечной пыли то, что казалось чем-то несвоевременным и уж точно никак не попадающим под сиюминутное понимание актуального. Дошедший в фрагментах роман, принадлежавший перу римского сенатора Петрония, жившего во времена Нерона, определенно не тянул на высказывание, созвучное молодежному бунту против антигуманистической государственной машины. Тем более что пеплум и костюмное кино «меча и сандалий» перестали быть популярными даже в Италии, передавшей эстафету куда-то в Румынию.
Однако истинные художники, как известно, всегда метят в день сегодняшний. Феллини в «Сатириконе» воспроизводит апокалиптическую картину разложения отжившего свое старого мира, умирающего общества, населенного гермафродитами, горбатыми карликами, нимфоманками, калеками и мясистыми блудницами. Как у Германа в «Трудно быть богом», только в цвете и на 40 лет раньше. Колонны, головы, отбитые носы — вся кладбищенская сценография Старой Аппиевой дороги. Избегая прямых аллюзий, Феллини выбирает в качестве мишени современное ему капиталистическое общество, повторяя в определенном смысле свою «Сладкую жизнь» (запрещенную, к слову, на время кратковременного правления Фернандо Тамброни), но перенесенную из Италии 60-х в фантасмагорическую условность тяжело агонизирующей Римской империи. Да, в «Сатириконе» присутствует все та же вопиющая вульгарность нуворишей, но вместо состряпавших свое благополучие в годы экономического «бума» буржуа — сказочно разбогатевший бывший раб Тримальхион. Вместо «явления Мадонны детям», в котором расшалившаяся мелюзга гоняет за собой толпы неистово верующих и жаждущих божьей помощи инвалидов, — языческое поклонение больному гермафродиту, мальчику-альбиносу с девичьими грудками, которого два сгорбленных старика поднимают на руки, чтобы продемонстрировать его заживо разлагающемуся сборищу уродцев и бесноватых.
Фильм получился внезапно эпатажным. Бисексуальная одиссея по душным пространствам лупанариев, в которых, как бы между прочим, людям рубят руки-головы и расшибают молотом черепа жертвенных телят. На первый план Феллини неожиданно выбрасывает исступленную эротику. Сцены гомосексуальной близости между главным героем Энколпием и его возлюбленным Гитоном смотрятся достаточно смелыми и в наши дни. В современной России сними какой-нибудь безрассудный храбрец фильм с подобными эпизодами, уж точно он вряд ли мог бы всерьез рассчитывать на беспроблемное получение прокатного удостоверения. В католической же Италии все это оказалось созвучным идеям сексуальной революции, свободной любви и философии субкультуры хиппи. Действительно, бродяжничество молодых бисексуалов по бескрайним просторам Римской империи, не различающих пола и возраста своих половых партнеров, употребляющих наркотические отвары и обращающихся к странным культам местечковых гуру, мало отличалось от жизни их реальных сверстников по обе стороны Атлантического океана, сбежавших из респектабельных домов в сквоты, коммуны, в ЛСД, восточные культы и медитацию. Даже постоянный композитор Феллини Нино Рота, всегда гармоничный, респектабельный создатель стройных мелодий, вдруг ударился в «Сатириконе» в дичайшую психоделику сродни ранним Pink Floyd или The Grateful Dead, построенную на электронике и фольклорных песнопениях Азии и Африки.
Склонный к мистификациям Федерико Феллини так описывал премьеру своего «Сатирикона»:
«Премьера «Сатирикона» состоялась в «Америкен Скуайэр» сразу после концерта рок-музыки. Собралось, наверно, тысяч десять юношей и девушек. До меня долетал дым их сигарет, и во рту я ощущал вкус героина и гашиша. Это было потрясающее зрелище — фантастическая армия хиппи, приехавшая на каких-то немыслимых мотоциклах и разрисованных, украшенных цветными лампочками автомобилях… Фильм встретил восторженный прием. Молодежь аплодировала каждому кадру; многие спали, другие обнимались. В этом всеобщем хаосе фильм неумолимо двигался вперед, и гигантский экран словно возвращал отраженные изображения того, что творилось в зале… «Сатирикон», казалось, нашел наиболее ему подходящее, естественное место».
Помимо отражений идей хиппи эротизм «Сатирикона» весь наполнен очевидными, лежащими на поверхности, отсылками к Фрейду, что также являлось определяющей приметой времени. Энколпий страдает от внезапно обрушившегося на него полового бессилия — это «комплекс кастрации». Чтобы исцелиться, он должен вступить в связь с гигантской, неохватной волшебницей Энотеей, которую он именует не иначе как «Великая мать» — Эдипов комплекс. «Сатирикон» вполне поддается трактовке в качестве киноэквивалента психоанализа во фрейдистских традициях, и, что особенно важно в «левом» фрейдизме или фрейдомарксизме, популярном в среде молодых революционеров конца 60-х. Раскованность тела, преодоление «сексуальных репрессий», свобода любви для детей и подростков, и отсутствие наказаний за подобные преступления по Вильгельму Райху, и примирение принципов реальности и удовольствия освобожденного Эроса по Герберту Маркузе.
«Революция пахнет половыми органами»,
— как писал Борис Пильняк.
Нельзя сказать, что отражение классических постулатов Зигмунда Фрейда и его новейших последователей посредством античности было чем-то новым для итальянского кинематографа. Незадолго до Феллини на экраны уже вышел «Царь Эдип» главного ниспровергателя и обличителя Италии Пазолини, продолженный затем его же «Медеей». И на самом деле, это было нечто невероятное — Федерико Феллини, общепризнанный мэтр, мировая звезда, обладатель всех возможных на тот момент кинонаград от «Оскара» до «Золотой пальмовой ветви» и Главного приза ММКФ, вдруг воспылал мучительной завистью к своему младшему коллеге, бывшему соавтору по сценариям, режиссерской карьере которого он в свое время демонстративно отказался помогать. Для «Сатирикона», заполненного псевдоэтнографическими фантазиями вполне в традициях Пазолини, Феллини сначала заимствует его постоянного художника по костюмам Данило Донати, а затем практически дословно, вплоть до саундтрека, воспроизводит сцену блужданий Эдипа по лабиринту, в центре которого в качестве сексуальной награды стоит молодая обнаженная девушка. У Феллини там же блуждает Энколпий, сражающийся с Минотавром, чтобы достичь вожделенной Ариадны и обнаружить свою импотенцию. Федерико Феллини будто пытается продемонстрировать зарвавшемуся выскочке Пазолини, что прекрасно чувствует себя на его территории и воспроизвести понравившийся эпизод для него — невелика наука. Может, даже пышнее.
Феллини был вообще из породы гениальных плагиаторов и порой беззастенчиво тащил в свои фильмы все, что плохо лежит, приспосабливая под себя, будь то неореализм Росселлини и де Сики в ранних картинах или типичного бергмановского персонажа Штайнера в «Сладкой жизни». Порой, когда глядишь на демонстративную театральность происходящего в феллиниевских фильмах, на все эти целлофановые волны и выпяченные декорации, создается впечатление, что «Айболита-66» Ролана Быкова и «Интервенцию» Геннадия Полоки он точно где-то видел.
С Пазолини же они вообще шли ноздря в ноздрю, словно соревнуясь друг с другом на звание главного итальянского визионера, используя при этом одни и те же орудия. Оба выбирали в качестве главных героинь проституток, парий римского общества («Ночи Кабирии» Феллини и «Мама Рома» Пазолини). Оба снимали фильмы о мучительном процессе киносъемок («8½» Феллини и откровенно пародирующий его «Овечий сыр» Пазолини). Оба, наконец, обратились к творчеству двух главных представителей европейского сексуального либертинажа XVIII века: Феллини — к Джакомо Казанове в «Казанове», Пазолини — к маркизу де Саду в «Сало, или 120 днях Содома».
В случае «Сатирикона» мы видим прекрасный пример взаимного влияния двух мастеров. Чудо сообщающихся сосудов. Пазолини своим «Царем Эдипом» повлиял на феллиниевский «Сатирикон», который, в свою очередь, открыл дорогу для пазолиниевской «Трилогии жизни»: «Декамерона», «Кентерберийских рассказов» и «Цветка 1001 ночи», пышным цветом распустившихся апологетикой «простых любовных отношений», над которыми в докапиталистическую эру еще не довлеют никакие табу.
«Рим»
Следующей картиной, в которой отразились умонастроения бунтующих слоев общества стал «Рим» Феллини, своеобразное продолжение «Сатирикона», вновь построенное на обрывочном действии, но на сей раз перенесенном в современность. Здесь Феллини вновь обращается к молодежным контркультурным течениям. Его полуголые хиппи, греющиеся на солнце и купающиеся в фонтанах, заняли место вчерашних проституток и нищих. По ночам по улицам Рима мчится оглушающая моторным гулом и закованная в кожу кавалькада «ангелов ада», угрожающая, подобно племенам вандалов, снести остатки старой культуры.
Однако наиболее характерным соприкосновением с темами и мотивами кинематографа контестации становится неожиданный для Феллини саркастический антиклерикализм. Впрочем, отношения с церковью у режиссера всегда были непростые.
«Ночи Кабирии» вплоть до 1998 года выходили на экраны в укороченном виде. Они были лишены семиминутного эпизода, рассказывающего о неком человеке с мешком, приносящим по утрам продукты для бездомных, живущих в катакомбах. В католических кругах сочли эту сцену данью аномальной филантропии, освобожденной от посредничества церкви, тогда как забота о сирых и убогих должна была полностью находиться в ее власти.
Начальная сцена «Сладкой жизни» со статуей Христа, привязанной тросом к вертолету и проносящейся над Римом, Ватиканом и девушками в бикини, сочли пародией на Второе пришествие, запретив картину к показу, обложив судебными разбирательствами и пригрозив отлучением от церкви.
В «Риме» Феллини уже без обиняков и намеков откровенно провоцирует церковников, показывает религии язык. Речь идет об эпизоде, в котором Феллини со злой иронией демонстрирует показ церковных мод с по-павлиньи роскошными нарядами для всех высших чинов церкви. Пышные кучи золотого шитья, камней и даже неоновых ламп, крепящихся прямо на облачениях кардиналов, епископов и самого Папы. Под одеждами дряблая старческая плоть полулюдей-полутрупов, к которым простирают руки в благоговении почтенные зрители — аристократы-вырожденцы.
Благодаря этому фантастическому, но короткому эпизоду Феллини смог попасть в поток итальянского антиклерикального кинематографа, особо активизировавшегося к 70-м годам. Политический кризис близился к своему апогею, и католическая церковь, всю жизнь бывшая одним из столпов общества, первейшим оплотом государства, становилась его неотъемлемым символом. Марко Феррери уже снял свою «Аудиенцию», в которой фарсово высмеивал бюрократическую машину Ватикана, сделав представителем Бога на земле римскую проститутку в исполнении Клаудии Кардинале. Марко Беллоккьо выступил с картиной «Во имя отца», посвященной анархистскому бунту среди воспитанников духовной семинарии. Герой фильма «Огонь!» режиссера Джана Витторио Бальди — безработный сицилийский рабочий — стреляет из ружья по статуе Мадонны, которую несет процессия во время религиозного праздника. Вскоре на экранах появятся «Выше небес» Сильвано Агости, в котором застрявшие в лифте благочестивые паломники высвобождают все свои низменные инстинкты, и «Тодо Модо» Элио Петри, демонстрирующего своеобразное католическое реалити-шоу, сопровождаемое бесконечными убийствами участвующих в нем политиков. И это не говоря уже об откровенно богохульных, приправленных черными мессами фильмах Пьера Карпи «Povero Cristo» и «Кольцо тьмы». Иконоборческие выступления в кинематографе тех лет не были чисто итальянским явлением. Достаточно вспомнить «Млечный путь» Луиса Бунюэля, в котором группа молодых революционеров расстреливает Папу Римского, «Львиную любовь» Аньес Варда, где троица переодетых в католических святых любовников читает отрывки из их писаний на фоне гигантского аквариума, в котором плавает обнаженная девушка, или даже анархистский памфлет Вернера Херцога «И карлики начинают с малого», где запечатлена пародия на религиозную процессию, во время которой взбунтовавшиеся карлики несут крест с распятой вместо Христа живой обезьяной.
По уровню провокационности и безбожности нападок на церковь перечисленные картины намного превзошли «Рим» Феллини, но удивительным образом оказались с ним в одном ряду. В конце концов, как остроумно отметил католический теолог Амедей Эйфр:
«Присутствие Бога у Феллини говорит о его отсутствии».
«Амаркорд»
«Амаркорд», одну из самых знаменитых картин Феллини, любопытно рассмотреть в контексте популярной на рубеже 60–70-х годов трактовки фашизма как сексуальной патологии, глобальной перверсии, восторжествовавшей в обществе вследствие подавления полового влечения. Во многом это утверждение основано на трудах итальянского философа Бенедетто Кроче, писавшего, что фашизм — это злокачественная опухоль на здоровом теле нации. Со временем этот тезис эволюционировал в представление о фашизме и нацизме как о неком садо-мазохистском комплексе, присущем каждому человеку и проявляющемся в зависимости от обстоятельств.
Подобное представление вылилось в целую серию фильмов, отразивших «сексуальное обаяние» европейских тоталитарных режимов. Началось все с Лукино Висконти, внезапно прореагировавшего на волну направленных против института семьи картин молодежной контестации, болезненным шедевром «Гибель богов». В «Гибели богов», рассказывающей о разложении и деградации рода знатных промышленников фон Эссенбеков, главным носителем нацистского эмбриона становится Мартин, имеющий склонность к маленьким девочкам, трансвестицизму, а к финалу и вовсе насилующим собственную мать. Другой кульминационной сценой фильма становится «Ночь длинных ножей», в ходе которой гитлеровцы расправились над своими вчерашними союзниками — штурмовыми отрядами СА. Расправе предшествует затяжная сцена пьянки с переодетыми в чулки и женские платья штурмовиками, танцующими и распевающими нацистские марши. Пьянка перерастает в гомосексуальную оргию, в ходе которой фашистские бонзы тащат в постель пьяных юнцов. Мир нацизма — это мир грубой военщины, основанной на насилии и сексуальной эксплуатации, в котором половые отношения приобретают исключительно походно-полевой характер.
Подавленная, латентная гомосексуальность, приводящая к страстному поиску надуманной «нормальности», соответствию общественному представлению о здоровом социуме и в итоге — к сотрудничеству с фашизмом, затрагивается и в «Конформисте» Бернардо Бертолуччи. В его же фильме «ХХ век» герой Дональда Сазерленда фашист Аттила насилует и зверски убивает маленького мальчика. В «Ночном портье» Лилианы Кавани и «Сало, или 120 дней Содома» Пазолини фашизм уже напрямую представлен в виде бесконечного всеобщего выбора между бытием жертвы и бытием палача, приобретшего исключительно сексуальный характер. Далее последовала уже целая череда картин, укладывающихся в рамки nazi-exploitation, где проблемы половых отклонений рассматривались на фоне нацистской атрибутики. Начиная от откровенно подражающего «Гибели богов» «Салона Китти» Тинто Брасса до всех этих бесконечных «Частных владений СС», «Зверей в горячке», «Девочек СС» и прочих «Лагерей любви».
«Амаркорд» Феллини резко выбивается из общей колеи модной трактовки фашизма и напрямую полемизирует с ней. Провинциальные дуче его юности откровенно асексуальны, корявы и нелепы. Отталкивающую грозность они проявляют лишь в сцене пальбы по тайно поставленному кем-то граммофону, играющему «Интернационал», и во время ночного допроса отца главного героя, которого насильно поят касторовым маслом. Если это и проявление секса, то исключительно в форме скучнейшего садизма. «Амаркорд» можно рассматривать как фильм о пробуждении желаний, сексуальной инициации подростков, чья здоровая и естественная тяга к чувственности напрямую противопоставлена чернорубашечной чопорности фашистов. Герои «Амаркорда» восхищаются необъятным бюстом табачницы, округлыми ягодицами садящихся на велосипеды женщин, предаются коллективной мастурбации в сломанном автомобиле и неуклюже лапают в кинотеатре местную королеву красоты Градиску. Фашизм по Феллини — это не сексуальный беспредел, как в фильмах его коллег по цеху, а печальное надругательство над собственными инстинктами, коричневые клубы дыма, накрывающие горожан с появлением гигантской цветочной головы Муссолини.
«Репетиция оркестра»
В последний раз Феллини обратился к теме бунта в «Репетиции оркестра», во многом ознаменовавшем начавшуюся усталость режиссера. Конфликт между дирижером и жаждущим свободы профсоюзом музыкантов легко можно трактовать как аллегорию расслоения общества, не подозревающего, какие силы оно пробудило. Репетиция перерастает в безумный хаос, дирижер заменен метрономом, не способным управлять процессом, кто-то занимается любовью под роялем, стены рушатся, одна из участниц оркестра гибнет под обломками, после чего наступает всеобщая растерянность. Восстановить порядок под силу лишь усилением диктатуры дирижера, внезапно переходящего с итальянского на истеричный немецкий, словно имитируя речи Адольфа Гитлера.
Происходящее на экране нисколько не удивительно, если учитывать ситуацию, царившую в этот момент в Италии. Свинцовые годы достигли своего пика и привели к радикализации деятельности Красных бригад. Их манифест 1975 года напрямую указывал на то, что они направили «сконцентрированный удар в самое сердце Государства, потому что государство представляет собой империалистическое объединение транснациональных корпораций». Мишенью Красных бригад становились судьи, адвокаты и карабинеры. В конце концов был похищен и убит бывший премьер-министр Альдо Моро. Параллельно активизировались фашистские Революционные вооруженные ячейки, стрелявшие в коммунистов, полицейских и в конце концов организовавших самый кровопролитный террористический акт на Центральном железнодорожном вокзале в Болонье, в ходе которого погибли 85 человек и получили ранения свыше 200.
Все эти тектонические сдвиги пугали Феллини и были ему чужды и непонятны. Несмотря на социальный подтекст многих его работ, в них не было идеала в лице левого радикализма, как в картинах Марко Беллоккьо или Сальваторе Сампери, зачастую не щадящих никого, кроме коммунистов маоистского толка. Свое раздражение происходящим Феллини никогда не скрывал:
«Какое-то кошмарное наваждение, к которому добавлялось… недоумение при виде того, как некоторые журналисты придумывали оправдание тому, что творилось; как некоторые твои друзья-идиоты находили какое-то утешение в писании этих торговцев собственными неврозами и отзывались о них с симпатией… Болтовня психоаналитиков из иллюстрированных журналов: «Они пытаются убить живущую внутри них пустоту», … или же еще более крикливые исследования социологов и политологов, пытающихся заставить нас принять это явление как нечто фатальное, как неизбежный процесс».
Он не обладал темпераментом революционера и всегда об этом говорил напрямую. Демонстрации, баррикады и крикливые лозунги ему откровенно мешали и отвлекали. Однако это не значит, что он не был нарушителем, просто для нарушений ему был необходим безукоризненный порядок «со многими табу, штрафами на каждом шагу, морализаторством, религиозными процессиями, парадами и альпийскими хорами». Разрушение старого мира, случившееся в самый расцвет его творческой карьеры, нашло отражение в его картинах, но никогда не было для него идеалом. В отличие от Антониони, он не пытался примкнуть к молодежному бунту, оставаясь ярко выраженным индивидуалистом, а значит, вопреки собственным желаниям, самым настоящим бунтарем. Бунтарем, чей бунт носил гораздо более иррациональный характер, не прикрытый ни антибуржуазными лозунгами, ни политической риторикой. Бунт детских воспоминаний и клоунских фантазий, совершенно не нацеленных на передел общества, но способных на невозможное — на сохранение себя.
К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:
Google Chrome Firefox Safari