Стэйси МартинЯ не против откровенных сцен, но эти вещи не случаются автоматом

— Вы родились во Франции, учились и начинали карьеру в Великобритании, снимались и в франкоязычных, и в англоязычных фильмах, в том числе у американских режиссеров. Как вы определяете свою национальную и культурную идентичность?

— Англичанка… Француженка… Что-то среднее. Я формировалась в двух странах, и для меня привычная практика — адаптироваться к разным языкам, культурным ситуациям, стилям жизни. Не забывайте, в детстве я успела пожить еще и в Японии, мне тогда было лет семь, но я сама ездила в школу — это самая безопасная страна на земле и идеально приспособленная для детей. Я дважды возвращалась туда. Но японского языка почти не знаю, только понимаю чуть-чуть и иногда субтитры получается читать — сама удивляюсь. В общем, эта переменчивость — часть меня. Я рада, что могу сниматься на двух языках, мой профессиональным выбор шире, чем у многих. И способность отказать проекту, который мне не по душе, тоже бесценна! Нет ничего интересного в англоязычном мире — переключаюсь на французское кино, в нем немало возможностей.

— Начать карьеру с главной роли у Ларса фон Триера, еще и в порнографической «Нимфоманке» (пусть в порносценах и были задействованы дублеры), это благословение или проклятие? Как это сказалось на последующих ваших работах и предложениях, которые вы получали?

— Я бы не стала сниматься у Триера, если бы чувствовала в этом какую-то опасность или проблему. Я была огромной его поклонницей и считала счастьем шанс поработать с ним. Он меня вдохновлял и до того, а потом и подавно. Я горжусь тем, что начала карьеру с «Нимфоманки». Ларс позволил мне войти в кинематограф и сразу начать с того режиссерского уровня, о котором многим актрисам и мечтать не приходится. Заодно мне удалось миновать тот период, когда молодая актриса снимается в массовке, подрабатывает официанткой и надеется, что ее заметят! С другой стороны, после «Нимфоманки» мне пришлось несладко, но в этом виноват не Ларс, а функционирование индустрии. Почему-то я сразу стала для всех той актрисой, которая согласна на эротические фильмы, — или, во всяком случае, которой нравится быть обнаженной перед камерой. Сколько же я спорила на эту тему с режиссерами! Ответ был один: «Ну тебе же нормально раздеться на съемочной площадке?» Нет, не нормально! Все зависит от конкретной роли, фильма и проекта. Как можно делать такие обобщения? Я не против откровенных сцен, но эти вещи не случаются сами собой, автоматом.

— А у Триера все было безопасно?

— Более чем. В контракте была прописана каждая деталь: где подключается дублер, в каких сценах я обязана сниматься сама. Все было абсолютно четко, ясно, стопроцентно профессионально. Лично я поддерживаю и люблю бесцензурную полную версию «Нимфоманки». Мне неприятно и неинтересно смотреть сокращенный цензурированный вариант, хоть я и понимаю, почему продюсерам было важно его сделать.

— Вы чувствовали близость со своей героиней Джо — человеком, мягко говоря, далеким от нормы?

— Да, за время съемок я очень с ней сблизилась. Меня с Джо объединяет потребность в том, чтобы постоянно задавать вопросы о самой себе. Простые и сложные. Судьбы у нас разные, ничего общего… Но мне интересно исследовать другие языки искусства и другие судьбы, вымышленные или нет, при помощи моей профессии. Какой смысл идти в кино, чтобы посмотреть на подлинную жизнь Стэйси Мартин? Это же ужасно скучно! Все время повторяясь, я замкнусь в рамках статичного амплуа, и это ужасно. Я хочу видеть на экране вымысел, фантазию, другую реальность.

— Триер сразу задал высокую планку. Как вы понижали ее после? Или, напротив, как старались не понижать?

— Я много смотрю кино. И хочу сниматься у тех режиссеров, чьи фильмы мне нравится смотреть. У тех, кто обладает оригинальными идеями и стилем, а также силой воли, чтобы держаться этих идей, быть последовательными. У перфекционистов, у неленивых авторов. Таких, как Брэйди Корбет, с которым мы нашли общий язык, да так удачно, что не хочется расставаться. Я высоко ценю его целеустремленность и способность бороться за свое индивидуальное видение. Любой конфликт, любая неувязка превращаются в творческое достижение в его фильмах… Я, конечно, веду речь прежде всего о независимом кино. Все, с кем я работаю, очень разные: есть дебютанты, есть опытные люди; у каждой картины свой сюжет, жанр и атмосфера. Стараюсь наслаждаться новым опытом и понемногу учиться чему-то у каждого. Но, конечно, было здорово выучить практические азы на съемочной площадке у Ларса фон Триера. Ведь работа актрисы — это еще и техническое овладевание определенными навыками. Пусть даже к ним все не сводится.

— Как в эту линию вписывается «Новая жизнь Аманды» и Микаэль Херс — молодой и пока малоизвестный режиссер?

— Микаэль прельстил меня способностью снимать город — мегаполис в его переходном состоянии. У него это получается как ни у кого другого. Это особый талант. Другой привлекательный момент — главный герой, Давид, которого играет Венсан Лакост. Он сталкивается с различными формами женственности, он окружен женщинами со всех сторон и выстраивает с каждой свои отношения: мать, сестра, племянница, любовница… Что-то в этом есть очень трогательное и в то же время современное, эта паутина взаимоотношений. Попытка понять, что такое мужчина, через призму окружающих его женщин, — это очень тонко показано в фильме, хотя не всегда проговорено вслух. Мне было интересно стать частью этого процесса.

— Это феминистский фильм?

— Скорее, гуманистический. Хотя феминизм — необходимая часть гуманизма. Но эта картина не пытается делать громких заявлений. Она не только о мужчинах или женщинах. Она об эмоциях, а не о том, что представляют в социуме люди, которые эти эмоции испытывают. Да они и сами не до конца знают, что представляют.

— «Новая жизнь Аманды» посвящена посттравматическому опыту французов, переживших террористические атаки. Сравнительно новая тема для европейского кино.

— Мне нравится, что эта картина — все-таки не о терроризме, пусть эта тема здесь и одна из важнейших. К сожалению, этот опыт стал частью парижской жизни сегодня. Он вошел в подсознание. Мы все переживаем посттравматический синдром, мы все прошли через этот шок — не только те, кто стали жертвами или свидетелями. Точнее продолжаем через него проходить, это все еще слишком близко, и трудно найти точные слова. СМИ не помогают — им нравится поддерживать напряжение в воздухе, постоянно говорить об этом. «Вокс Люкс» о том же: боль становится частью повседневности, и вот ты или твои знакомые попадают в выпуски новостей… Постправда заслоняет факты, мы верим в то, во что хотим, все размывается.

— Какой может или должна быть реакция искусства на эти процессы?

— Оно не может не реагировать, не отвечать. Такова его природа. Объяснить? Может быть, не логическим, а более эмоциональным образом. И не столько обществу, сколько отдельным людям. Помню, как картины Марка Ротко в Лондоне несколько лет назад помогли мне преодолеть очень серьезный внутренний кризис. Так и работает искусство.

— Возвращаясь к вопросам цензуры. В последнее время кинематограф накрывает волна нового пуританства — сексуальные сцены кажутся чем-то априори опасным и рискованным, потенциально оскорбительным и для участников, и для зрителей. Как вы относитесь к этим процессам?

— Мне кажется, мы все еще не научились достаточно откровенно и подробно говорить об этом вслух. Нам еще предстоит этому научиться. И говорить больше. Не такая уж это драма… Обнаженные тела — то, без чего не существует и никогда не существовало искусства. Человек — это и его тело! Надо избавиться от лицемерия и прийти к взаимному уважению. Актеры, конечно, не должны быть бездушными марионетками, послушными любому велению режиссеру. Больше фильмов должно сниматься женщинами-режиссерами, которые все еще получают гораздо меньшее финансирование, чем мужчины. Постепенно, я надеюсь, мы сможем находить равновесие.