Апология «Брата»: Данила Багров как фольклорный герой

«Брат» и «Брат 2» — скандальный, шокирующий, возмутительно некорректный и все-таки культовый диптих Алексея Балабанова — последний всхлип «русской идеи», брезгливо отвергнутый статусными либералами, зато с первого показа принятый зрителями близко к сердцу — как свое кино. И сегодня «Брат» ничуть не утратил своего драйва. Намедни случайно набрела на «Брата 2» по телевизору и уже оторваться не могла, наслаждаясь кадрами, репликами, проходами, саундтреками, аттракционами, которые знаю наизусть. Прошло 23 года с первого релиза «Брата», почти два десятилетия с релиза «Брата 2», и я, наконец, решаюсь рационализировать этот боевик, треш, комикс, это криминальное чтиво, чтобы объяснить самой себе, в чем же все-таки сила непревзойденного хита постсоветского кино.

Конечно, в правде, как любил повторять Данила Багров с не присущей ему учительской интонацией. Но и назидание звучит уместно и даже трогательно в по-детски припухлых губах Данилы — любая реплика, маркированная органикой Сергея Бодрова-младшего, любая абракадабра от него естественна и правдива. Этот сплав органики, внутренней свободы и дара без видимых усилий оставаться простаком, имея в кармане диплом кандидата искусствоведения, Балабанов сходу засек и оценил при знакомстве с дебютантом «Кавказского пленника», сыгравшем заглавную роль в одноименном проекте отца — Сергея Бодрова — старшего. Они задружились сразу и крепко: Балабанова озарило, что перед ним медиум, чье присутствие в кадре с чертовски обаятельной кривоватой усмешкой в правом уколке рта способно транслировать с экрана то, о чем не рассказать словами. Социологи с политологами пишут колонки, перестройке — кирдык, империя развалилась, идет вторая чеченская война, а «Россия встает с колен» — этот риторический образ тиражируется как актуальная «повестка дня». Что же все-таки стряслось? Что случилось с родиной и с нами?

Данила Багров не задается этими вопросами. Он живет частной жизнью, прочерченной в фильме скорее типовым, чем оригинальным сюжетом. Дембельнулся, вернулся домой к матери в унылый городишко, получил предложение служить в милиции. Мать, утирая привычные слезы, благословила младшего все-таки ехать в Питер, к старшему сыночку Витеньке. Брат оказался в бандитской группировке, ему грозила расправа. Данила не расспрашивал, ничему не удивлялся. В съемном жилье, купив примитивные исходники, смастерил самопал, по наводке брата вышел на киллера, снайперским выстрелом уложил его. И растворился в пространстве большого города с наушниками и с диском «Наутилуса».

Данила, как все, учился в школе. Встал из-за парты и оказался на войне. Скорей всего, на первой чеченской. Он получил такой опыт, о котором никогда не говорит, да и нам лучше не знать, что он делал на той войне незнаменитой. Легче поверить его кривой шутке: писарем в штабе штаны протирал.

Балабанов не склонен обобщать, живописать «портрет поколения». Но деваться некуда: Данила — типичный представитель первой постсоветской генерации, родившейся еще при советской власти. Этим мальчикам вместо институтской скамьи выпала броня бэтээров, «зеленка», вертушки и закон жизни: если не ты, то тебя.

Алексей Балабанов был в Афгане переводчиком, войну постигал своим хребтом, знал достаточно для того, чтобы наделить героя психикой человека, зафиксированного войной. Драму про постсоветские войны«Война» он снимет, но позже, в 2002-м, — с Алексеем Чадовым — тоже не богатырской стати, сухим и жилистым. А с Сергеем Бодровым с его фактурой губастого подростка он снимет фантазийный полижанровый фильм, где травестирует, вывернет наизнанку стереотипы советского кино про солдата, который пришел с войны. Никакой героики, ноль пафоса. Героико-патриотический спектр переосмыслен под исполнителя главной роли, снижен до первичного понятийного уровня, до обсценной лексики, каковая здесь — нерефлективный язык общения: на нем говорит русский народ в своей массе. То был дерзкий режиссерский жест, и Балабанов отлично понимал, какую реакцию со стороны высоколобой общественности он провоцирует. И подставился по полной.

Чтобы объяснить позицию Балабанова, нужны высокие слова. Не хочу разрушать ими ткань картины, где всякая попытка пафоса вышучивается или остраняется на манер частушечного стиха «Я узнал, что у меня есть огромная семья». Твердя его как символ веры, Данила по пожарной лестнице поднимается на небоскреб, чтобы разобраться с американцем-толстосумом.

Как ни крути, но идеология есть в этом вроде бы безбашенном приключении с безбашенным вроде бы героем. На пике всенародного отчаяния и бессилия по всем законам должен был появиться фольклорный герой, который, пусть символически, станет защитником и заступником. Данила Багров пришел с идеей справедливости, братства, радения попавшему в беду ближнему. На протяжении дилогии он только и делает, что кого-то спасает, кому-то помогает, за кого-то вступается, запросто делится тем малым, что имеет, и под завязку с большими понтами улетает из Чикаго в Москву, откупив у сутенера русскую девчонку.

Жанр по определению не дружит с высокими идеями, однако идея социальной справедливости давно вошла в жанровый регистр. Робингуды всех народов, благородные разбойники, они же — бессмертные герои сказок, баллад, песен и прочих низких жанров.

Данила Багров — фольклорный герой эпохи «лихих 90-х» — оказался фигурой грубо политизированной, хотя по воле его создателей он бесконечно далек от политических страстей. Политику в образ Данилы «вчитали» его радикальные критики, увидев в нем серьезную угрозу ценностям демократии. Про то забыто, как забыто об иллюзиях перестройки. И все же из-за той ураганной критики и незрелости оппозиции никто не опознал (или не решился) в Даниле Багрове фольклорного героя. Кроме зрителей, любящих его по сей день уже не в одном поколении.

Ретроспективно в образе Данилы, да во всем строе фильма за вычетом игровой интонации и жанровых примочек, прочитывается мифология «русской идеи», во всяком случае, ее след. Возможно, это случайное совпадение, но продюсер фильма Сергей Сельянов — режиссер монтажного эссе «Русская идея», показанного в 1996 году в одной из программ Венецианского фестиваля. В документальном фильме сквозь призму русской идеи рассказана история российского кино в его классических произведениях. Дилогию Алексея Балабанова, не колеблясь, ставлю в рейтинг российских фильмов, где присутствует «мысль народная», где идея социальной справедливости вершится прямо в кадре, пусть и в духе Данилы Багрова. Политическое бессознательное, если оно и впрямь существует, в русской идеалистической традиции связано с социальной справедливостью прежде всего. Во имя ее торжества Россия встряла в революцию и стала строить коммунизм. Мы знаем, чем кончилась великая Утопия. Не кончилась, однако, тяга к социальной справедливости! Данила и впрямь некомильфо. Но никто другой в постсоветском кино даже не попытался порешать проблемы униженных и оскорбленных.