Парень встретил девушку: кинематограф жестокости Ким Ки Дука

До европейской премьеры в Берлине «Плохой парень» Ким Ки Дука был показан на родине, на кинофестивале в Пусане, и вызвал скандал, прежде чем его увидели зрители. Плакаты с голой женщиной и отраженным в зеркале лицом мужчины, наблюдающим за ней, снабженные бесхитростной надписью в духе макулатурной литпродукции «Я превратил свою любовницу в проститутку», пообрывали и унесли с собой некие явно озабоченные личности наверняка мужского пола. А потом прогрессивно настроенные зрительницы устроили фильму обструкцию за унижение женского достоинства. Словом, картине, которая стала крупнобюджетным прорывом режиссера (до того его ленты не выходили из сметы в полмиллиона долларов, на этот раз он взял планку в миллион), относительно не повезло. Относительно — потому что продюсер утверждает, что зрительский успех дома она все же имела. В Берлине «Плохого парня» как будто не заметили. Вялые вежливые хлопки после показа, полупустой зал во время пресс-конференции. Холодное недоумение — так, пожалуй, можно обозначить реакцию публики и критики на седьмую картину южнокорейского режиссера, которого исправно приглашают на престижные кинофестивали, но которому премий не дают. Конечно, он каждый раз производит сенсацию. У него есть горячие поклонники. Но сенсация уходит в вату, поклонников немного, штатных рецензентов и того меньше. На родине тоже к нему относятся прохладно; видимо, он одинаково шокирующе воздействует как на соотечественников на Востоке, так и на иностранцев на Западе. Возможно, так судьба отчуждает художника, отрывающегося от «корней», чтобы подпитаться на иной почве. Он слишком европеец дома, он слишком экзотичен за границей. Есть счастливцы, которые умеют преподнести национальный колорит в удобоусвояемом, в меру пряном виде, что с готовностью потребляется в мировом масштабе. Ким Ки Дук не из их числа. Его считают слишком радикальным, слишком натуралистичным, а после «Острова» с его выдирающими внутренности рыболовными крючками — еще и садомазохистом. Весь этот комплекс можно было бы суммировать эпитетом «честный»: ежели вы вправду отваживаетесь добраться до тайников человеческих чувств и рождающих их инстинктов, до самых тайн натуры, то без крайней жестокости и мучительного самоистязания не обойтись. Таков уж тяжкий путь познания (плоти). Другое дело, что гордыня наша (нечеловеческая) требует, чтобы сделали нам красиво: пусть, скажем, вместо брутальной «похоти» будет нежное «влечение», а того пуще — возвышенная «любовь». Возвышающие обманы затмевают тьмы низких истин. А низкое — это ведь пошлость, фи... Или натурализм, физиологизм, садо-мазо всякое... В сущности же, это просто разные лексики. Имена вещам людьми даются, а люди могут обмануться.

Крайности Ким Ки Дука относят на счет «азиатской жестокости» — как будто кто-то когда-то доказал, что она жесточе европейской. (Чтобы не ходить далеко за примером — вспомните «Забавные игры» Михаэля Ханеке.) На самом деле Ким всего-навсего лишил жестокость покровов восточной церемониальности и западного этикета и представил в натуральном виде. Не только, кстати, пресловутую жестокость, но и прочие страсти. В сущности, он не проделал ничего экстраординарного: разве все кино и вся литература не суть последовательное сшелушивание условностей — «одежд» в виде приличий, разве не суть они анатомическая процедура, докапывающаяся до кишок? Ким практически материализует метафору — сшелушивает и докапывается натурально, а не фигурально.

Сюжет «Плохого парня» универсален; такое могло случиться везде. Звероподобный бритоголовый качок Хан Ги видит на скамейке в сквере юную студенточку Сун Хва, которая ждет своего парня. И пока парень не пришел, подсаживается к ней, а та демонстративно встает и удаляется. Потом приходит ее очкастый дружок, но, нарушая идиллию свидания, Хан Ги нагло подскакивает к девушке и крепко целует. Начинается драка. Подбегают полицейские. Когда Хан Ги скрутили, Сун Хва плюнула ему в лицо. То, что происходит потом, читается как изощренная месть. Девушке подбрасывают кошелек с деньгами, потом объявляют, что денег в нем было больше, и требуют вернуть. Она, конечно, не может найти такой суммы и подписывает контракт... Чистюля студентка превращается в проститутку подведомственного Хан Ги сеульского квартала Красных фонарей.

На самом деле все не так.

Это история воздаяния за преступление. Девушка — как ни крути — украла чужой кошелек, который лежал на прилавке книжного магазина. Кара оказалась, может быть, несоразмерной, но платить надо за все.

Это история о том, что сбывается не то, что ты считаешь мечтой, а то, о чем мечтаешь на самом деле, даже боясь себе в этом признаться. Прежде чем схватить чужой кошелек, Сун Хва, воровато оглянувшись, вырвала из иллюстрированного альбома венского экспрессиониста Шиле (она, между прочим, изучает западное искусство) эротическую картинку. Чистюля, оказывается, была томима сексуальной жаждой. Может быть, исполнение желаний получилось несимметричным, избыточным, но по сути точным.

Сун Хва, разумеется, в ужасе от перемены участи, но более всего ее волнует соблюдение условностей. Ей желательно лишиться девственности с возлюбленным. Девушке идут навстречу — устраивают свидание с ее парнем. Но тот, смущенный ее неожиданным натиском, пасует. Сун Хва приходится начинать жизнь проститутки с рядовым клиентом. Она со временем добивается больших успехов в профессии — на зависть товаркам, которые очень рекомендуют ей быть поскромнее. Цветные парики, которые сразу привлекают взгляд мужчин, ее никто надевать не заставляет, это ее know how.

А Хан Ги наблюдает за ней через дырку в стене, через стекло, которое яростно пробивает кулаком. Мотив прободения, проткновения навязчиво связывается с Хан Ги, открывая его тайну в финале, когда мы впервые слышим его голос, прерывающий наконец его молчание, — тонкий голос кастрата. В психологии это называется «трансфер» — перенос желания на другого. Хан Ги не мог дефлорировать желанную девушку, он нашел себе множество заместителей. Он даже проявил известное благородство — готов был подставить вместо себя ее парня, так неудачно оробевшего. Пружина сюжета начала раскручиваться с того момента, когда Хан Ги молчит в ответ на требования извиниться перед девушкой, которые сыплются на него со всех сторон. Не может он извиниться — не может допустить, чтобы она услышала его голос. Оскорбил его не плевок, он оскорблен своим состоянием, вызывающим жгучий стыд. Речь, стало быть, не о мести. Месть — этикетка, компенсация, уловка, маневр, что угодно, только не цель. Речь о том, как один человек пытается найти путь к другому, минуя слова. Чо Чжэ Юну, постоянному актеру Кима, который играет Хан Ги, приходится обходиться скудным арсеналом: он почти ничего не делает в кадре, чаще всего просто смотрит, наблюдая за девушкой, превращаясь в «тело», точно так же, как превращает в «тело» и ее.

Кстати, отвечая на претензии корейских феминисток, надо заметить, что «Плохой парень» — своеобразный комплимент «Острову»: там заправляла немая женщина, здесь — бессловесный мужчина. Так что квиты. Впрочем, Ким Ки Дук настаивает, что снимает не фильм за фильмом, а кино — одну длящуюся картину, где люди и их истории причудливо и непредсказуемо переплетены.

...Это история любви. Вариация «Трамвая «Желание», где такой же звероподобный (и в мужской силе) Стэнли Ковальски, изнасиловавший нежную Бланш Дюбуа, говорит: «Мы давно назначили друг другу это свидание».

Нет, не так.

Это история судьбы, от которой не уйдешь. На пляже, где Хан Ги настигает сбежавшую было Сун Хва, та находит присыпанные песком клочки фотографии, оставленные девушкой в красном платье, на их глазах вошедшей в бурлящее море, чтобы сия пучина поглотила ея. Потом Сун Хва склеивает эти кусочки, на фото — мужчина и женщина, только голов на них нет, тот кусочек остался в песке. Оказавшись в том же месте в другой раз, Сун Хва находит недостающий кусок — с головами Хан Ги и той девушки, любившей его до смерти. Остается только надеть красное платье...

И нет, не броситься в море.

Это история сказочная. У нее три финала, незаметно перетекающие один в другой. В тягучем медленном фильме эти застывшие план-эпизоды переходов особенно длинны и воспринимаются как эрзац-концовки. Сун Хва могла убежать, найти убежище, но слонялась по городу, пока ее не нашел тот, кто искал. Хан Ги мог умереть, когда его пырнули ножом в живот. Но его рука, взятая камерой крупным планом, дрожавшая в смертельной агонии, вдруг медленно повернулась, а он оперся на нее и поднялся, чтобы идти и жить дальше. Хан Ги отпустил Сун Хва, и вот он смотрит в окошко джипа, а она сидит на той самой скамейке сквера, где они впервые встретились. Она должна уйти — но не уходит.

Они будут жить долго и счастливо.

Но вот что настораживает. Прелюдия к новой жизни — ритуальное переодевание. Сун Хва надевает красное платье, становясь заместительницей утопленницы. Хан Ги снимает неизменную черную футболку и надевает клетчатую рубашку, в которой снят на фотографии. Они садятся в трейлер, отправляясь в дорогу, которая приведет их в новую жизнь. Какую? После того, как тело полюбило тело, они возвращаются в мир условностей и масок, от которого только что освободились. Финал возвращает нас к началу...