При родах природы: «Белое пластиковое небо» Тибора Баноцки и Шаролты Сабо

Мантра «если обзавестись ребенком пораньше, три поколения могут встретиться за праздничным столом», переживет 2123 год. Переживет иссушение Земли, сокращение людской популяции, смерть титульных и не очень наций. Переживет, чтобы пружинить от стен прозрачного купола вокруг Будапешта, стерильного и одинокого. 

Каждому здесь отпущено 50 лет, ровно 18 тыс. дней. Потом — инъекция в сердце, мутация, Плантация. Там, за периметром Города, из доноров-жертв выводят питательный вид деревьев, единственный источник пищи, пока растения не меняют сытную листву на ядовитые бутоны и не сжигаются. Цикл требует повторений и служит уже не предметом общественного договора, но максимой, догмой. 

Пропаганде стабильной демографии все равно тесно в устах уличных промоутеров. 28-летний психолог Стефан ежедневно увещевает сограждан о необходимости благодарно принять, что млад/брат/сват не сегодня завтра попадет в меню. Однако хладнокровие подводит его, когда он видит кровавое пятнышко на вечернем платье жены. След той самой инъекции. Грустная Нора решилась на добровольную жертву раньше срока. Ее супруг проникает на Плантацию и пытается откатить процесс, осмыслить мотивацию любимой, спасти ее.

Венгерско-словацкое «Белое пластиковое небо» впервые было показано в программе Encounters на Берлинале-2023. Авторы, Тибор Баноцки и Шаролта Сабо, туда попали заслуженно: они экспериментальны, независимы, с претензией на новаторство и мощный социальный импульс. Претензия при этом реализуется на традиционный манер, без попыток ломать нарратив или искажать форму. Режиссеры работают на полутонах, сужая устья сюжета в угоду расширения угла зрения зрителя. Мир становится все объемней, обстоятельства действия — все призрачней.

Одиссея супружеской пары по обломкам человечества тянется неспешно, медитативно. Режиссеры добиваются этого за счет совмещения техник: фоны скрупулезно отрисованы от руки, персонажи оживают благодаря ротоскопированию, а ландшафты и текстуры смоделированы в 3D на основе многих сотен натурных снимков. Отсюда ощущение сюрреальных вибраций между героями и пространством, эффект бахтинской вненаходимости, когда контакт путников с маршрутом и активен, и бесшовен. Такова же встреча антиутопии и подрывного элемента, бунтовщика, который всегда, такие уж правила, носит в себе геном того, что собрался изводить. 

Стефан и Нора дополняют собой типовую застройку футуристичного Будапешта, руины засыпанных песком панелек, мертвые города и редкие животворящие оазисы. И все же выламываются из пейзажа под напором конфликта. Она хочет забытья, а он — сохранить ее. Без нее горе от трагедии, пристроившейся в их квартире под видом пустой детской, невыносимо. Там, где люди готовы выторговать за правую руку пару дней жизни, эгоизм движет не женщиной, добровольно пошедшей на смерть, а мужчиной, не сумевшим принять ее выбор. 

Как нам известно от психологов, попытки «починить» ближнего своего чреваты последствиями — и именно это пытается сделать Стефан. Сперва, еще до ее шокирующего решения, напоминая жене о пользе дневных прогулок, а после — препятствуя мутации супруги. Особенно пагубна подобная инициативность, когда дело касается общей с «клиентом» потери. Достаточно вспомнить «Антихриста» Ларса фон Триера, где Ее чувство вины и Его мудрствования, прикрывающие бессилие, растут из той же травмы, что у Стефана и Норы. Датчанин героев тащит в пасть древней и жестокой природы, а Баноцки и Сабо своих — в ее регенерирующее лоно. 

Нора под воздействием инъекции постепенно превращается в растение, прощается с речью и будто впервые знакомится с законами естества. Она вот-вот с ним сольется, и режиссеры, пока все не сведут к экоутопии, мучают Стефана надеждами на счастье. Подсовывают супругам заброшенный кинозал, где они могут фантазировать картинки, держась за руки. Нашпиговывают карту постапокалипсиса контрольными точками, рисующими маршрут к секретной лаборатории с антидотом. Наконец, материализуют мудреца-создателя, но и это без толку: словно списанный с демиурга из «Мальчика и птицы» Миядзаки, он оказывается рабом своего творения и силится отсрочить неминуемое. 

Даже темпоритмическая организация «Белого пластикового неба» намекает: человечество — рудимент, скорей бы ему в лице Стефана с этим смириться. Люди мешают созерцать текстуры, мельтешат на фоне дремлющей планеты, наэлектризовывают страстями живописное кладбище цивилизации. Мы смотрим роуд-муви, которое только и жаждет превратиться в видовой фильм. 

Покуда путь Норы и Стефана — эволюционный, закономерный, то и достигнутую анимацией симметрию его итог гармонизирует окончательно. Едва камера прекращает преследовать героев, страна бывшего соцлагеря перестает ностальгически бликовать, лишается контекста, окончательно встраивается во флору. Истончающийся, вопреки усилиям общества будущего, зазор между органикой и механикой на визуальном уровне реализуется через концентрические круги: они множатся на листьях деревьев-людей, расходятся по стеклу, пробитому единственным за фильм выстрелом, напоминают о себе, когда с высоты птичьего полета, сквозь купол, глядишь на контуры законсервированного мегаполиса. 

Кстати, а что там, в Будапеште? Будущее по Баноцки и Сабо тоталитарно постольку, поскольку хочет выжить. Повстанцы притворяются Империей, ибо репрессивный аппарат уже ни к чему, а сопротивляться вымиранию надо. Ни фигур власти, ни ее атрибутов. Людям нужен менеджер, который вымостит дорожку до жертвенного алтаря, да мозгоправ-сопровождающий. 

Вот и предлагают нам режиссеры выбор: двигай по узкоколейке и позволь потомкам выжить или слейся с земной натурой по любви. Для цивилизации, хранящей остатки культуры в герметичности (лэптопы и мягкие игрушки все те же, что и 100 лет назад), решение патовое. Тем более когда прогресс озабочен только двумя вещами — ботаникой и гастрономией.