rastorhuev: мне очень нравится дождь и все такое...

Есть такой ритуал: муж (жена) умирает, и, если это известные люди хоть в узких, хоть пошире кругах, жена (муж) или друзья собирают о почивших книги их трудов и воспоминаний. Зачастую они мало интересны незаинтересованным лицам и пригодны для домашнего употребления. Такова краткосрочная терапия. Фильм Жени Останиной — другой случай. Не исключено, что арт-терапевтический. Научившись монтировать во время работы с Сашей Расторгуевым и другими режиссерами, она сделала о погибшем муже монтажный фильм. Саша говорил (уверена, не мне одной), что Женя «гениально монтирует». Так что прилично сказать, что Саша из своего далека благословил ее на эту акцию.

Женя, не ведая лицемерия, начинает и заканчивает фильм эсэмэсками улетевшего в командировку мужа. 30 июля 2018-го они поговорили по телефону (мы слышим диалог). «31 июля 2018 года А. Р. был найден убитым» (титр). При этом никакого выжимания слез у зрителей, далеких и близких Саше. Притом что пафоса в фильме полно, его источает сам Саша, разгоряченный, прямой, действенный, не стыдящийся возвышенной речи. В том, разумеется, случае, если она уместна в разговоре, интервью, обсуждении материала с молодыми режиссерами. Но пафос в данном случае, скорее, условное слово. Саша пользуется словами и слогом, которые давно износились (например, «фильм — это картина мира», или «без человека нет большой задачи», или «летописец Нестор — покровитель документалистов»). Но Саша произносит их чистоплотно, естественно, без сжеванного шлейфа употребленных звучаний. Да, так Саша думал и дурака не валял. Можно предположить, что он знал: времени для благоглупостей или усмешки нет. 

Жесткий, непримиримый и уязвимый, Саша был интеллектуалом. Но так для тех, кто его знал. А не для зрителей его беспощадных и сострадательных и не умильных фильмов.

Картина Останиной не о фильмах Саши, хотя в ней мелькают кадры «Чистого четверга», «Жара нежных», «Горы»; она о человеке, который двигался по разным маршрутам. По ситуативным, когда снимал фильмы о фильмах (Алексея Попогребского или Федора Бондарчука). Или рискованным, когда отдал камеру в руки героев, или когда ушел в проекты «Срок», «Реальность», в эксперимент с веб-сериалом.

Не о фильмах Останина монтирует материал. Про них написали румяные (об одном из них Саша читает за кадром) и бледнолицые критики. Не про «Чистый четверг» накануне гибели солдат по дороге в Чечню. Про помывку, готовку, их письма. Про ритуальное очищение перед смертью, которая совсем скоро предстоит и которая им пока неведома. Но снимает Саша словно приготовление к иной жизни. Как омовение жертвенного коллективного тела. Впечатывая титр о гибели солдат, зрители иначе вглядываются в такой мирный день, обрамленный лицами матерей и лицами мальчиков.

Не о фильмах. Ни о «Горе» на дне жизни, в больничном кошмаре, в углу притона, среди насильников, пьяных философов, рассуждающих про небытие и возраст Черчилля в минуту его смерти.

Не о том, что, дав камеру в руки наших современников, он прокурировал такой метод документации, который удостоверил пределы контроля над авангардным утверждением «каждый человек — художник». Как бы диковинно ни воспринимались такие акционистские проекты, как «Я тебя люблю», «Я тебя не люблю». 

Главное, когда думаешь о Саше, — его система отказов. Ригорист, досаждающий молодым авторам разбором тупо смонтированного материала, он предлагает им точку отсчета для дальнейшей работы — Толстого. Для Саши так привычней, понятней примеров из военной повседневности, которую снимали его слушатели-бедолаги.

Система отказов. Она — причина Сашиной маеты, депрессий, желания прожить разные жизни. После фильма «Дикий, дикий пляж. Жар нежных», кульминации его творчества, Саша виражнул. После этого эпоса, этой истории выносливого расторгуевского глаза, после романного потока о верблюде-рабе, пляжной шалаве, превращенной режиссером в кинодиву, о безжалостном фотографе, шутейной свадьбе, о смерти, которая дышит рот в рот, и так далее, Расторгуев решился на поворот. В самом деле. Фильмы — хорошие и плохие — всякий снимет. Раз и еще раз. А свернуть к неизвестным берегам — только выбранные.

«Не уйти бесследно из жизни», «любой человек должен получить онтологическую прописку, онтологический статус», «вся документальная работа — работа по спасению человечества», — напутствует Саша каких-то фестивальщиков, притаившихся за кадром. Ну разве можно не вздрогнуть от такого порядка слов? Оказывается, еще как можно. И не вытошнит. Останина, тоже смелая, начинает свой фильм с этих кадров, с этих слов, понимая, что без них и Сашин «цинизм» останется только цинизмом. Без них ухнет в производственную пыль его увольнение с радио «Свобода» после скандала с Ксенией Собчак во время ее предвыборной кампании. Без этих слов разрыв с ростовским ТВ из-за самовольной поездки Саши в Чечню, которую телевизионное начальство не потерпело, останется новостной однодневкой. Без этого ничего не стоило бы заявление Саши, что нет у него никаких табу, если это надо для мысли фильма, уточняю: для художественного смысла. Без этих слов обвинения в «неэтичности» на съемках «Дикого, дикого пляжа. Жара нежных» могли показаться столь же глупыми, наивными, сколь и вероятными, даже если точно знать, что люди во всей своей непрезентабельности непременно хотят, чтобы их снимали. Так, конечно, и есть.

Останина монтирует, структурирует материал, где есть много Саши. Разного. На вручении премии ТЭФИ за фильм «Твой род» (по сочинениям Гранта Матевосяна). Во время репетиций странной затеи — инсценировать запутанное убийство и мутное следствие в городе Апшеронске, где человек охотился ночью на енотов, затем был убит пенсионерами, обезглавлен следователями и посмертно признан виновным в покушении на убийство. Такую версию защищал суд. Но отец погибшего уверен, что его сын убит не пенсионерами, а их сыном-полицейским, который привез труп к своим родителям и вместе со следователем обвинил убитого в нападении на них. Эта зловещая история осталась загадкой. И Саша с актерами «Гоголь-центра» отправляется в Апшеронск, чтобы на глазах отца жертвы инсценировать события, чтобы правда проросла в театрализованной провокации. 

«У вас художественный фильм?» — спрашивает отец погибшего. «Какая разница?» — отвечает Саша, для которого документальный фильм, если не художественный, то преступный или, мягче, ненужный. Саша пестовал монтаж, драматургию, что нисколько не подрывало его документальный пуризм, его веру в такой инструмент (его слово) для различения масштаба материала, как Лев Николаевич Толстой.

Задумайтесь, «как бы написал Толстой»; «напишите мысль, а не череду эпизодов», — гневается он на обсуждении с режиссерами материала про <...> в Украине.

Женя Останина многократно (порой, кажется, излишне) обращается к репетициям в Апшеронске, указуя на связующую нить между той историей и гибелью людей в Центральноафриканской Республике. Об этой связи в ее фильме ни звука. Но зрителю неравнодушному эту навязчивость режиссера иначе не принять. Останина возвращается к фрагментам репетиций вновь и вновь, словно убеждая себя, что и обстоятельства Сашиной гибели до конца не распознать. Этот личный мотив шершавит ткань фильма, интригует ужасом заколдованного места (кубанского «Твин Пикса»).

Другим ритмическим рефреном фильма стали кадры из фильма А. Р. «Родина» (1998), в котором он снимал, как слой за слоем рушится здание кинотеатра в Ростове-на-Дону. Демонтаж «Родины» происходит на фоне проходящих (по улице) характеров. Именно так. Горбатой старушки, спешащих горожан, индивидуализированных, но и обобщенных жителей нашей родины. Озвучен этот визуальный ряд с выбитыми окнами, оторванной плиткой, отбитой штукатуркой текстами самого Саши, Битова (цитатами из его романа «Пушкинский дом») и стихами Пушкина. 

Как Саша читает. Без модуляций, акцентов, но не бесстрастно. Голос звучит чисто, прохладно, из глубины.

«Румяный критик мой…»; «Свободы сеятель пустынный…»; «Духовной жаждою томим…». 

А самая интимная реплика Саши в фильме: «Мне очень нравится дождь и все такое».