Герой на героине: «Боль и слава» — один из лучших фильмов Педро Альмодовара

Режиссер (Антонио Бандерас) устал. У персонажа, которого играет артист, озвучивший Кота в сапогах из «Шрека», лапы ломит и хвост отваливается: все болит, ничего не помогает. Какое там кино, когда спина ноет и воспоминания не дают уснуть. Он сидит дома и лечится — не чтобы жить дольше, а чтобы умереть не сегодня. Наведавшись по делу к актеру из его фильма, с которым давно был в ссоре, он заново обретает друга и еще героиновую зависимость.

Как в кино зыбка граница между позаимствованным из жизни и докрученным режиссером в голове, между художественным и документальным, между телом и душой, так и у главного прогероиненного героя расплываются, переплетаются меж собой воспоминания и миражи. Его мама (Пенелопа Крус) — не совсем человек, скорее, обожествленный символ вроде героини Джессики Честейн из маликовского «Древа жизни». Жили они бедно, если не на улице, то в пустой пещере (причем в самой кинематографичной из всех пещер, с побеленными каменными стенами). Встречает герой и других, кроме актера-наркомана, персонажей собственного прошлого: например, любовь юности, которая заставляет вспомнить и о первом детском возбуждении, вызванном визитом в их пещеру мускулистого ремонтника, оказавшегося художником-самородком; заботливая, но непоследовательная мама превращается в преданную ассистентку (Сесилия Рот), а настоящая родительница уходит из жизни. Закон сансары, круговорот людей.

Конечно, седой режиссер — Альмодовар, но в то же время и не он. Можно воспринять «Боль и славу» как такое интеллигентское переживание наподобие тех, что по расписанию раз в год выдавал Вуди Аллен, пока его не прервали: быстрый набросок то ли своей жизни, то ли чуть надуманной для красивого словца и чтобы убедить зрителя/успокоить мозгоправа. Автобиографический мотив есть и в других фильмах режиссера. Альмодовар даже объединяет в условную трилогию «Закон желания», «Дурное воспитание» и вот теперь — «Боль и славу», которые примерно отвечают на вопросы касательно творчества и пограничных с ним земель.

«Закон желания», та самая картина 1987 года, ради которой Педро Альмодовар и брат Агустин, постоянный продюсер его фильмов, основали компанию El Deseo («Желание»); возможно, самая гомоэротичная из его картин: со множеством молодых, блестящих, извивающихся мужских тел, выпяченными ягодицами, накачанными ногами, и даже Кармен Маура там играет бывшего мужчину. До начала Каннского фестиваля ходили слухи о том, что «Боль и слава» основана на воспоминаниях Альмодовара о тех временах, когда «Закон желания» снимался, но выяснилось, что нет.

Что ж, вот универсальный закон желания безо всяких ягодиц, как его формулирует Альмодовар в «Боли и славе»: с возрастом желания уходят вместе с мечтами и надеждами, оставляя только неисчерпаемую тоску.

69-летний Альмодовар, старчески трогательный в своей любви к декоративному кино, к наигранности, все равно не изменяет себе. Его истошно яркие цвета в кадре заметны, но поблекли даже там, где нам всем очевидно, что они другие: уж в квартире-то режиссера, частично воспроизводящей в павильоне жилище самого Педро, должно быть позатейливее, чем демонстрируется. Мыльнооперные приемы — драматизация до потери кожи, в которой кто-то живет; измены, аварии, амнезии; при этом вопиющая серьезность лиц и помыслов — из «Боли и славы» до конца не ушли, но утратили свою чрезмерную, неуемную экзальтированность, а потому стали точнее бить, заострились. Нет и эпатажа: трансвеститов, насилия, песен. Не сказать чтобы Альмодовар стал степеннее, его успокоили годы. Он может даже кому-то показаться жалким, как немощный старик. Вот только он не немощный, а наоборот, мощный, просто давно перешедший границу, по меткому выражению Пенсионного фонда РФ, возраста дожития.

Формально «Боль и слава» относится к специфическому поджанру кино о кино, но для Альмодовара его жизнь — это кино, его кино — это жизнь. Этим он напоминает другого импульсивного южанина, Федерико Феллини, и конечно, его «Восемь с половиной»: настоящее смешивается с прошлым (но не с будущим — будущего нет), из ошибок зрелости тянутся корни в детство. Словом, эталонный автофикшн: режиссер заставил себя поверить, что показал на экране собственную биографию, пусть это и не она, а значит, и мы легко верим, что наша жизнь опасно похожа на экранную.

Бандерас, в последние годы больше торгующий лицом, наконец играет не себя, а своего старого знакомца-режиссера, да еще и позволяет себе быть в кадре не мачо, которому в костюм матадора мешает влезть колючая седая щетина, а ослабевшим свидетелем былых времен, к тому же уничтоженным тихой, покорной зависимостью — не прихода ради, а только в анальгетических целях.

За нами всегда тянется тень, но если встать на сцену, то тень эта, вычерченная софитами, отразится на экран позади. Эта тень — и есть фильм «Боль и слава».