Дождливая ночь классовой войны в фильме Юрия Быкова «Завод»

1

Промышленный труд в самом начале — поэзия и индустриальная грация. Благодаря оператору Владимиру Ушакову почти весь фильм выглядит как качественная социальная реклама. Кроме тех мест, где действие переходит в стрелялку-боевик в цеховых декорациях. Массовая драка охраны олигарха с ОМОНом под дождем — боевой балет. Дождь вообще льет всю эту долгую ночь, добавляя сюжету дополнительную беспросветность, но и дополнительную «глянцевость» драк до крови в прожекторах приговоренного предприятия.

Это кино настаивает на своей маскулинности. Оно практически обходится без женщин. Они есть лишь как молчаливые семейные обстоятельства, на постерах в раздевалке или упоминаются простыми работягами за конвейером во время брутальных разговоров о сексе.

Типажи в пятерке рабочих отчетливы, как в комиксе. Сразу ясно, у кого что дома и почему он оказался по эту сторону ездящей железной двери захваченного цеха. Нерешительный семейный старик советской выделки. Психованный бандит, оспаривающий лидерство предводителя. Рассудительный «казак». Нервный заикающийся парень, зависимый от матери. И, наконец, Седой (Денис Шведов, любимый актер Быкова) — одноглазый, шрамированный и готовый к реальной крови. Именно он пытается превратить ситуацию «дай нам денег, у тебя их много» в ситуацию «мы разрушим твою жизнь и лишим тебя твоего положения».

Еще есть трясущийся от страха «креативный класс», который привезли в захваченный цех ночью снимать, плюс офицер ОМОНа со своими людьми, плюс личная охрана олигарха и ее начальник (Владислав Абашин) с фатальной домашней драмой. Он оказывается сделан из того же теста, что и лидер рабочих, и с середины фильма все отчетливее понимает это.

Региональный олигарх Калугин (Андрей Смоляков) убедительно изображает лицом опыт, знание людей и полное отсутствие моральных иллюзий. Он понятливо щурится, сдвигает брови и смотрит искоса и снизу на своих похитителей и на всю здешнюю жизнь. В этом краю он «выше губера», его «прикрывают в Думе», когда-то за копейки получил советское индустриальное наследство, выжал из него всю возможную прибыль и теперь продает его на лом вместе с сотнями людей, которым некуда идти. Все окрестные заводы тут давно стоят или вот-вот остановятся.

Его антипод Седой — пролетарский лидер, готовый идти до конца. Это настолько новый для нашего кино герой, что Быков даже «расплавляет» ему лицо, делая ветераном горячей точки. Просто не вполне понятно, как именно такой человек должен сегодня выглядеть.

Звучит типично левацкий вопрос: «А вот ты объясни мне, как так вышло, что у тебя есть все, а у меня — ничего?» На него типичный ответ: «Пока кто-то водку пил, я головой думал и под смертью ходил не меньше твоего».

Олигарха ведут нарциссизм и презрение к людям. Бунтаря ведут обида и желание окончательной правды. Он ожидаемо начинает стрелять в своих, как только они нарушают его рискованный план возмездия.

Ради всемирной огласки и последней справедливости Седой ставит на карту все — свою жизнь, жизни остальных работяг, поверивших ему. Он уверен, что цена за это может быть отдана любая, и мстит этому миру за равнодушие к вопросам морали.

Узкий горизонт товарищей, готовых просто сдаться, а еще лучше — получить деньги и разбежаться, их полное безразличие к победе справедливости в конкретном российском регионе вызывают в рабочем лидере гнев и презрение.

Олигарх психологически переиграет его, когда назовет все вслух своими именами: «Ты просто мстишь за то, что жизни у тебя не было». Звучит как эпитафия и приговор. Возразить на это нечего, и бунтарь сломлен. Он остается в самоубийственном одиночестве.

Седой рассуждает, как герои ранних рассказов Горького: если нет на земле правды, тогда и жить на ней незачем тому, кто остался на обочине.

2

Стороны конфликта морально уравниваются, когда охрана олигарха берет в заложники членов семей рабочих, похитивших владельца завода.

К середине этого «народнического» кино доброму зрителю кажется, что все может разрешиться полюбовно. В мире станет чуть больше справедливости, выраженной в конкретных купюрах. Есть своя логика в том, что пятеро самых решительных рабочих, у которых нашлось оружие (у кого охотничье, у кого с «лихих» бандитских времен), станут чуть-чуть богаче, а олигарх — чуть-чуть беднее, в целом же мир останется прежним. Все немножко компромиссно выравняется в данном конкретном случае, и все останутся живы. Но мы смотрим классовую драму. И ее режиссер — Юрий Быков. И действие происходит в России. Здесь так не бывает. В 2018-м Россия установила мировой рекорд по скорости роста состояний миллиардеров, и одновременно страна уже давно одна из первых в мире по росту экономической пропасти между большинством и меньшинством.

На заводе вдруг появляются менты, которые все необратимо усложняют. Кто именно позвал и вмешал их в этот классовый конфликт — главная сюжетная интрига вплоть до финала. Офицер ОМОНа — третья рифма к начальнику охраны олигарха и лидеру восставших работяг. Весь фильм они понятливо переглядываются как социально близкие.

3

— А забастовки не боишься? — спрашивает рабочий из толпы.

— Не боюсь! — уверенно отвечает олигарх, и сюжет снимается с предохранителя.

Все, что последует дальше, будет вместо забастовки — более цивилизованной и предсказуемой формы выяснения отношений между классами.

Согласно известной американской формуле 1950-х демократия гарантируется тремя условиями: большое правительство (то есть прозрачные для общества институты исполнения с обратной связью), большой бизнес (экономическая креативность, рост рынка, развитие услуг, инновации), большие профсоюзы (защита прав работников и их самоорганизация ради своих интересов, амортизация неравенства, передел пирога в пользу большинства).

Будущее сотен людей в связи с банкротством завода? В вышеописанной системе из трех элементов последовали бы переориентация, социальные программы, разумный переезд. Но здесь ничего не будет. Люди тут никому не нужны, власть от них никак не зависит, а бизнесу они больше неинтересны, так как нерентабельны.

Именно эту проблему решают рабочие в фильме Стефана Бризе «На войне» (En guerre), представленном в Каннах-2018. Это настоящий гимн современной стачечной борьбе против увольнений на нерентабельном заводе. Активисты французского профсоюза CGT (Всеобщая конфедерация труда) играют у Бризе сами себя рядом с Венсаном Линдоном.

В современной России фактически нет профсоюзов в европейском понимании этого слова. Официальные «профсоюзы» сохранились кое-где как никому не понятный атавизм советской эпохи, а независимые и новые создавать очень сложно или просто опасно.

Не имея легальных методов борьбы, рабочие договариваются о похищении капиталиста в раздевалке, где целы еще на стенах советские плакаты с Лениным. Этот Ленин из прошлого так же важен, как мутный затертый Кремль с календаря на стене условной камеры, в которой пролетарии держат похищенного олигарха.

Но весь этот сюжет есть сплошная фантазия, иносказание и обобщение. Ничего подобного в нынешней России никогда не происходило. В постсоветской истории рабочие ни разу даже не пытались взять владельца завода в заложники. Такое принято скорее во Франции, на пике регулярных забастовок, и обходится там без крови: босса захватывают в его кабинете, что становится символическим аргументом на переговорах. Об этом см. даже в «Отчаянной домохозяйке» Франсуа Озона.

История постсоветского рабочего движения вкратце выглядит так: в конце 90-х шахтеры выбивали долги по зарплате касками об асфальт у правительственных зданий, в Выборге и других городах захватывали цеха и требовали создания «народных предприятий», в новом веке в Пикалеве перекрывали дороги и обращались к премьеру с требованием национализации градообразующих заводов, остановленных владельцами, на новых заводах автопрома западных компаний иногда вполне результативно бастовали, а в Междуреченске шахтеры массово дрались с ОМОНом из-за условий труда.

То есть иногда российские рабочие тягаются с заводским начальством, в случае закрытия жалуются столичным властям, но своих нанимателей они пока нигде не захватывали. Это сюжет из другой жизни.

Седой оказывается не просто пассионарием-шантажистом с мышлением Робина Гуда, но на глазах пытается превратиться в политического лидера. Он требует от олигарха Калугина покаяться-признаться и справедливости для всех, а не только для пятерых подельников. Раньше это называлось «переход от экономических требований к политическим», а теперь это никак не называется, потому что в России такого никто не помнит.

В этом смысле интересно сравнить «Завод» Быкова с фильмом Шлёндорфа «Стачка — героиня Гданьска».

Там Агнешка Ковальская становится живой эмблемой общего протеста на верфи. Дальше предлагается тот же выбор — согласиться на деньги (повышение зарплаты) и отмену увольнений или пытаться изменить всю систему и правила игры? Валенса готов согласиться, Агнешка — нет. Но выбор этот делается в гораздо более рациональных формах: массовая забастовка и большой профсоюз, — и направлена борьба против государства-нанимателя, а не против частного владельца.

5

Рациональное послание фильма такое: если в народе найдется несколько решительных людей, способных к коллективным действиям в своих интересах, то чисто теоретически они даже могут получить свой клок шерсти с золотого тельца, но только если в этот конфликт не влезет государственная власть (от простых ментов до большой политики). Тогда все кончится трупами и все народные замыслы станут пеплом. И даже не потому, что государство какое-то особенно злое, а потому, что, будучи позванным, оно неизбежно займет сторону правящего класса, а не народного большинства. Попытки использовать его в целях некоей общей справедливости гарантированно ведут к катастрофе для бунтарей. Да и нет никакого «народного большинства» в этом фильме, а есть пятеро отчаянных работяг, которым больше нечего терять.

В итоге у Быкова получился фильм о неизбежности и обреченности бунта нерентабельных людей.

Кроме того, это история о проклятии 1990-х. Там происхождение всех нынешних состояний (и в экономическом, и в психологическом смысле), всей системы власти с ее репутациями и правилами игры. Седой воевал тогда на Кавказе, а Калугин участвовал в бандитских разборках и закапывал конкурентов в лесу. Та эпоха большого дележа сменилась в новом веке эпохой охраны поделенного, и от этого не получится быть свободным.

Оптика фильма заперта в фатальный смысловой треугольник: презрение к народу + ненависть к богачам + недоверие к государству.

Обыватель прикован к своей «жалкой» жизни, олигарх его прихлопнет и не заметит, но и стихийный революционер им пожертвует, если надо для большого дела. Реальная элита и возможная контрэлита равны в своем презрении к «ничтожным». В отсутствие устойчивых институтов представительства интересов разных слоев и классов элита и контрэлита, как жернова, перемелют «простецов» в кровавую муку, если дойдет дело до прямого столкновения и окончательного выяснения.

6

Юрий Быков сам из семьи провинциальных рабочих, и все это для него не экзотика, а «социальное происхождение».

Многое из этого мы уже видели у него. В «Жить» был нерешительный охотник-семьянин. Решительного пассионария играл там тот же Шведов. «Вы все тут сдохнете, скоты!» — обещал он там. В «Дураке» повторялось почти то же: «Живем как свиньи и дохнем как свиньи, потому что мы друг другу никто». Есть такая же пафосная речь («Вы же не люди, а говно...») и в новом фильме. Захват заложников с требованием справедливости уже был в «Майоре». И там действие тоже зависело от того, кто из вооруженных групп доберется к месту первым. В «Дураке» «население» идет назад в свой обреченный общий дом, избив того, кто пытался отсрочить их гибель. Метафора общего дела, общенационального тела, страны как обреченной общаги, между кирпичами которой уже змеится трещина. А теперь новая метафора общей ситуации — остановленный за нерентабельностью завод. Производство, у которого нет будущего. В «Майоре» и «Дураке» справедливости ждали от власти, и, даже если не дожидались, власть оставалась главным ответчиком за грядущую катастрофу. В «Заводе» главная претензия — к олигарху, владельцу, капиталисту.

После трех фильмов Быков снял пропагандистский сериал «Спящие» по сценарию Минаева и сразу же начал каяться за него и объясняться в том смысле, что на финальный монтаж никак не мог повлиять и теперь собирается вообще уйти из профессии. Типичная проблема с наемным отчужденным трудом, результат которого тебе не принадлежит ни в каком смысле. Действительно, многие сочли «Спящих» этическим самоубийством. В жизнь и судьбу режиссера явно пробрался драматизм его фильмов.

Быков не раз подчеркивал свою равноудаленность и от условных «либералов», и от условных «державников». Он ни за тех, ни за других, а за простого человека, которого всегда держат в заложниках. Такой немного прилепинский пафос: я поведаю всем вам (интеллигентам, хипстерам, чиновникам, олигархам) о народе, которого вы не нюхали и не слыхали.

Но вписаться за простых людей не очень получилось. Они ничего не добились или вообще лежат в цехе трупами.

Заводила (как двусмысленно звучит это слово в рифме с названием фильма!) их бунта исчезает в конце. Да, мы понимаем, что произошло, но не видим этого. Рабочий класс проиграл.

Быков любит показывать жухло-рыжую равнину и стылый воздух над ней. Так острее ощущается его социальный пессимизм. Режиссер не оставляет нам почти никаких надежд, и, скорее всего, он прав, ну если только не считать символической инкарнации бунтаря, уходящего в финале той же, единственной тут дорогой в беспросветный и мерзнущий пейзаж. Он навсегда примагничен к этой заводской дороге, по которой идти больше некуда. Вечная собака у заводских ворот — облезлый и беспородный российский цербер у входа в безвыходный провинциальный ад.

Финал оставляет чувство глубокого неудовлетворения, почти отчаяния. Ради этого чувства, наверное, и построен весь «Завод». Что-то внутри у зрителя будет сопротивляться этой убедительной правоте вечной пословицы про плеть и обух. Наверное, на это внутреннее сопротивление очевидному и рассчитан фильм.