В российском прокате — новый фильм Квентина Дюпьё «Оленья кожа» (ранее у нас выходили также его фильмы «Неправильные копы», «Неверно» и «Смени лицо»). «Искусство кино» попросило франкофона Зинаиду Пронченко рассказать о творческом методе Mr. Oizo.
Фолкнер говорил, что художником управляют демоны. Почему они выбрали именно его, он не в курсе и, как правило, слишком занят, чтобы поинтересоваться. Но Квентин Дюпьё другой. У него много времени, он никуда не торопится, плетет кружево абсурда, разбирает мир на атомы, мозг на клетки — у себя в голове. Ведь все происходит только там, никакой реальности не существует, или же так зовут девочку-буку из одноименного фильма, которой привиделось (или нет), что у выпотрошенного вепря среди кишок видеокассета. Это типичная метафора Дюпьё. Вроде предельно физиологичная, а вроде понарошку.
Искусство всегда внутри. Человека или предмета. Извлечь мистическую субстанцию, этот эликсир молодости и perpetuum mobile планеты Земля можно, хорошенько встряхнув то, на что смотришь, или путем вскрытия. Это и есть film making, кропотливое ремесленничество с вечно прищуренным глазом. Вдохновение не носится в воздухе, идеи выпаривают и выдавливают по капле по-вивисекторски. Но опять же, главный подопытный — сам автор.
Дюпьё, напротив, с каждым планом, с каждой следующей сценой подчеркивает дробность вселенной: вот она искрится мириадом стеклышек, и ни в одном, сколько ни гляди, себя не опознать. В «Реальности» и в «Неверно» зритель летит и летит по кроличьей норе, повторяя для храбрости — «мне это снится, скоро я очнусь». Глупенький, тебе же намекают, что жизнь и есть сон между прошлым и будущим. До и после можешь бояться сколько угодно, а сейчас смотри в оба.
Удивительно, что Дюпье при всей барочности (даже когда в кадре ни черта, только шина-убийца Роберта), ни разу не свалился в унылый постмодерн. Ему слишком дорога привычка обманывать наши ожидания. Это противоречит логике эпохи, в которой мы застряли, как в капкане. Постмодерн все время пытается обустроить этот неуютный, дробный мир, на манер детской, протянуть ручки, установить родственные связи. Разложить на кроватке любимые, знакомые до боли игрушки, нате, цацкайтесь. Мелодраматический речитатив про «пустую и глупую шутку» в подобном контексте превращается в elevator music. Комфортный экзистенциализм, амбиции в сторону, сплошные воспоминания и никаких прожектов.
Навязчивая липкая потусторонность кинематографа Дюпьё, набирающая обороты от картины к картине, подкреплена не наивным тезисом — «совы не то, чем кажутся», а наоборот — «хрен с ними, с совами, я ли это?» и даже тревожнее «а существую ли я вообще?». Особенно это заметно в прошлогоднем «На посту» и уж никуда не спрятаться от биполярного расстройства в «Оленьей коже».
Оба фильма кичатся самобытностью, тем не менее прочно укоренены в национальной традиции. У «На посту» в анамнезе Алан Корно и Клод Миллер, естественно (это вообще ремейк «Под предварительным следствием», пусть и очень вольный). А «Оленья кожа» выдублена по образу и подобию знаменитой трилогии Жан-Франсуа Стевенена — «Шапка», «Двойники» и «Мишка». Место действия то же, изменить нельзя, — предгорье Юра, французский регион, который даже автохтонному населению не сдался. За перелеском делают часовые механизмы бодрые швейцарцы, чуждые любой рефлексии, а на галльской земле — пусто, вечная хмарь, если и корпят над чем-то в свободное от стачек время, то над гробами и трубками. В Юра все равно, кроме как курить и умирать, делать нечего.
Последние креатуры Дюпьё (причем непонятно, они проходят по жанру gesamtkunstwerk, импрессионистического эскиза или, третий случай, искусной поделки вроде тех, что выпиливал из дерева инженер Птибурдуков) — новая глава в жизни автора.
«На посту» — еще одной ногой в предисловии (именно так можно трактовать всю фильмографию Дюпьё, что была до — вдумчивая разминка перед боем). Бенуа Пульворд слишком болтлив, все действие напоминает театральную постановку, ею и венчается. Такой плотный сюр, чем дальше в лес, тем гуще туман.
А вот «Оленья кожа» — совсем другой коленкор. Никакой пантомимы, атмосфера сочится энтропией, но это не бязь, как у Гая Мэддина, даром, что Адель Энель передает ему невзначай привет, а честный и прямолинейный разговор о себе и природе творчества. Дюжарден тут — альтер эго именно Дюпьё и архетип «художника-безумца» одновременно. Каждый раз, становясь за камеру, он — like a virgin. В постели с нелюбимой реальностью, на которую так хочется натянуть замшевую куртку, давно вышедшую из моды. Сегодня художник летально запаздывает, все его мысли устаревают, еще не будучи выплеснутыми на бумагу или пленку (в этом Дюпьё солидарен с Ассайясом). Ковбойская косуха с бахромой, купленная за бешеные бабки у деревенского сумасшедшего, разумеется, упрек не консюмеризму, а себе постылому и собственным идеям-фикс, которыми вымощена дорога в ад. Реальности нет, но если предположить, что все же эта тоскливая видимость реальна, а выдумкой является как раз смотрящий, не объект, а субъект, тот у кого красота в глазах?
«Если б не было тебя, скажи, зачем мне жить?» — надрывается Дассен в начале «Оленьей кожи». В первом драфте этого хита на века у поэтов-песенников Лемеля и Деланоэ значилось «если б не было любви», этот вариант отмели, ведь он ставил искусство перед дилеммой: если в мире нет любви, то и писать не о чем. Дюпьё ставит вопрос еще круче: если в мире нет меня, то и снимать незачем. И поэтому он ищет дальше.
К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:
Google Chrome Firefox Safari