Имя моей тоски: женщины-трагедии Пабло Ларраина. «История Лизи», «Эма», «Джеки»

— Знаете, я постоянно думаю о том, что хорошо и что плохо. И всегда выбираю то, что хорошо.

— Ну тогда у нас проблема. Потому что я зло.

Танцовщица Эма (Мариана Ди Джироламо), тяжело переживающая расставание с приемным сыном, временно ставит брак с хореографом Гастоном (Гаэль Гарсия Берналь) на паузу, переводя его в беззвучный режим свободных отношений. Пожарный Анибал, размышляющий о «хорошо» и «плохо», — ее новый любовник; как, впрочем, и его жена-юристка Ракель. Что делает ситуацию несколько ироничной. Констатацию проблемы — напротив, типичной. «Женщины — зло», — нестареющая мантра (ее будет повторять агрессивный обыватель Джим в «Истории Лизи»), въевшаяся в культурный интерьер настолько, что многие сами в нее поверили. Эме проще признать себя злом, чем что-то объяснять. Как двум Мариям из «Маргариток» (1966) Веры Хитиловой, ей сподручнее танцевать от противного: если мир сломан, то в нем нужно быть сломанным. Или вообще не думать о таких мелочах.

Последние три проекта чилийца Пабло Ларраина — при всех внешних, географических и временных различиях — объединяют героини: женщины, переживающие трагедию. И эта номинальная трилогия описывает не столько социальные процессы, сколько эволюцию взгляда не только режиссера, но и мира — на себя.

I. Трон: наследие. Чего хотят женщины?

1963 год. Джеки Кеннеди (Натали Портман) дает интервью назойливому журналисту (вероятно, это Теодор Уайт из Life). Прессует его за грехи прессы. Плачет, вспоминая день смерти мужа. Задумчиво размышляет о ценности искусства, которую она прививала Кеннеди и Америке. Курит, переходя на откровенность (о сигарете в газете — ни слова, пожалуйста). Сравнивает короткий срок Кеннеди с легендой о короле Артуре. JFK обожал песню «Камелот» из одноименного мюзикла Лернера и Лоу; часто напевал перед сном.

«Предметы искусства живут гораздо дольше, чем мы. И отображают важные идеи: история, красота, вечность»,

— изрекает Джеки, закрепляя историю Кеннеди если не в статусе прямого искусства, то мифа, его медийной производной. Это ее цель, ее роль. Сохранить наследие Джона, подарить примагнитившуюся к его образу надежду будущим поколениям.

Практически идентичная роль у Лизи (Джулиана Мур) из кинговской экранизации. Тоже два роковых выстрела — и народно любимый писатель-фантаст Скотт Лэндон (Клайв Оуэн), эдакий двойник Кинга, с недоразумением смотрит в щель между небом и женой. Пытается нашептать сквозь окрашенные кровью зубы последние послания супруге и миру. Ей он оставил рукописи и загадку, им — уже написанное; впрочем, рукописи тоже хотят увидеть свет — это за ними по наводке нахрапистого литературоведа приходит социопат Джим (Дэйн ДеХаан). Еще одна вдова обречена хранить символический культурный колосс, пытаясь параллельно пережить личную утрату.

Затесавшаяся между них чилийка Эма тоже озабочена наследием, но как самоцелью: очаровавший ее когда-то Гастон не может иметь детей; и вся ее огненно-телесная одиссея сводится к тому, чтобы ребенок все же был — родной или приемный; тут, как в вихре танца, всяко близко к телу.

II. Не танцуй под чужую дудку. Что говорят женщины?

Тем ироничнее, что два фильма и сериал озаглавлены женскими именами. Хотя Жаклин Кеннеди у Ларраина — хранительница даже не музея, а мифа покойного супруга. На этот шаг она идет абсолютно осознанно. Как и Лизи Лэндон, которая уже пять серий говорит о ком угодно, кроме себя: преимущественно о Скотте, чуть-чуть — о старшей сестре Аманде (Джоан Аллен), вновь режущей себя, совсем мало — о Дарле (Дженнифер Джейсон Ли), с которой они годами избегали друг друга. Оба вряд ли пройдут тест Бекдел, даром, что в «Джеки» есть героиня Греты Гервиг, постоянно интересующаяся, как у Жаклин дела, а в «Лизи» сестринские разговоры кочуют по всему дому.

Они даже не совсем рассказчицы: Джеки постоянно думает, как правильно подать реплику и взгляд, чтобы запечатлела вечность; Лизи бродит в водовороте памяти, выхватывая случайные реплики, строчки, сентенции. «Отец не понял долг любви», — с восторгом цитирует Лэндона обезумевший Джон. Как любой неистовый фанат, он пленник чужого нарратива. И обе безутешные вдовы — устойчивое, в общем, амплуа — тоже.

Эма с чилийской решимостью и демонстративным бунтом находит компромисс. Вненаходимость. Она не в системе — семье, браке, школе, труппе, — но и не против нее, во всяком случае — не в политических или активистских терминах. Она бросает современный танец не потому, что «хороший вкус» Гастона — всего лишь «взгляд туриста». Не против психологических тестов, бинарности и правопорядка, потому что-де уникальна, гендерквирна или анархична. Она просто находится в поиске инструмента, который снова соединит ее с «положенной» реальностью, недостижимой «положенными» способами.

III. А теперь не смотри. Что видят женщины?

И тут главный вопрос: почему Ларраин, занимавшийся историческим взглядом, вообще берется подряд за три истории, написанные мужчинами и утверждающие расползновение «женской» реальности без супруга-иконы. Ответы дают не сюжеты, а визуальный ряд, планомерно теряющий фестивальную строгость.

От быстрого дыхания репортажной камеры в «Нет» (2012) — к сковывающей хронике 60-х: проводя для американского телевидения экскурсию по Белому дому, Джеки Кеннеди ограничена в цвете (в ч/б никто не оценит гармоничность ее наряда и интерьера), движении (камера грузно едет по залу) и репликах (в прямом эфире нужно фильтровать и взвешивать слова). Как ее жизнь ограничило президентство мужа: прощай секс, тепло, свобода — вот и остается декор да культпросвет. Только внутри она полна масштабных эмоций, передаваемых терренсмаликовскими надмирными ракурсами: фиксирующими родинки, морщинки, кудри — и опустевшую без JFK землю, геометрию официальной панихиды, тихий крик овдовевшей души.

Ларраин целенаправленно работает с мифом, лишь слегка заглядывая за кулису. Даже эта Жаклин, что курит, — официальная, из засаленных апокрифов. Даже эти кадры простреленной головы — эхо желтушного корреспондентского интереса. Даже так близко подбираясь к героям, рассматривая кровь на щеке Джеки, фильм демонстративно избегает телесности, эффекта присутствия, подлинной близости. Вот Камелот, а вот его стражница. Не мечтайте, что вы что-то поняли.

От вуайеристского взгляда «Клуба» (2015) — к клиповой страсти «Эмы», где эмоции начинают сливаться с реальностью. Горит подожженный светофор; окрашиваются однотипным — красным, синим, зеленым — неоном постельные сцены; сестринская поддержка оборачивается судорогами коллективного тела — в танце, горе и экстазе. Эма — зло, потому что выбрала уличный реггетон, мизогинный чилийский рэп, — фертильного собрата чопорного контемпорари, который оказался таким же бесплодным, как Гастон. Эма — зло, потому что не увезла свои чувства за тридевять земель, как священники из «Клуба», отчаянно сопротивляющиеся внутренним и внешним демонам и боящиеся взглянуть на себя.

Ей просто не страшно: выпустить пламя, сойти со сцены в переулок, отказаться от «разумного» перфоманса в пользу чувственного водоворота. Все это завизированный набор клише о пробуждении женской самости: тут «Эма» встает в один ряд со всеми фильмами, чьи героини неистовствовали на однотипных дискотеках от одиночества и рвали простыни, пытаясь дотрахаться до себя самих. Не танец страсти, а вспыльчивые и напыщенные панчлайны рэп-баллад.

И Ларраин этого не скрывает. Как он смотрел на диктатуру через глазок четвертой власти, как подглядывал в оконце религиозной маскулинности — так же он наблюдает постмортем патриархальной героики: от короля до пророка, от писателя до наставника.

В «Истории Лизи», уже уподобленной мрачной сказке или городскому фэнтези, какие, вероятно, писал Лэндон, образы начинают еще активнее расплываться, жить своей жизнью. Если Кеннеди в каждой сцене пыталась обратиться в символ момента, то Лизи собирает себя по закоулочкам — как подсказки Скотта к его тайне. Изменился масштаб: человек не вмещает эпоху. Мур первое время не вылезает из психоаналитического пруда, наполненного водой памяти и слез, а потом обреченно стучится головой в боковое стекло автомобиля, пытаясь раздвинуть образовавшуюся тесноту. Потусторонний гул заливает всю округу. Вода — исцеляет раны и душу, заполняет каждую выбоинку, размывая нарратив, номинально детективный, до болота памяти и оживших страхов. Здесь все, что помыслено, может стать реальным: оттого распыленный хоррор порождает самый подкожный и самый зевотный саспенс одновременно.

Пабло Ларраин наводит героинь как линзу (Лизи!) на мир вокруг — и очень надеется, что все те ужасы, которые открываются взору, лишь миф, страшная сказка, ожившая строка реггетона. Потому что, если они на самом деле откроют рот, — речь пойдет не о вечности искусства или чувственности танца, не о точных строчках в книге или вечной схватке чувств и рацио. И изгнать эти видения зла не получится лэндоновским ритуальным кровопусканием. Просто переключите канал. Кажется, там не хтонь, а прямой эфир.