Пророк тревоги нашей: Дмитрий Быков о феномене Стивена Кинга

1.

Кинг пережил свою славу. Говорить об этом горько, особенно когда принадлежишь к все еще гигантской армии его фанатов — но это уже фанаты отыгравшей и распавшейся группы, старички-ветераны, собирающиеся в пабах поорать и повспоминать. Так чувствовали себя, вероятно, фаны Аксенова в 80-е, когда он продолжал писать, и писать хорошо, уж по-всякому лучше «Звездного билета», — но «Звездный билет» был революцией, а революция редко бывает хороша. Ветер больше не дует в паруса Кинга, его новые тексты не становятся сенсациями, и я не знаю, что он должен написать, чтобы это открыло новую грань его таланта. Кинг работает стабильно, но он памятник. Оптимальным для него сейчас литературным ходом стало бы молчание, полное и непробиваемое отшельничество а-ля Сэлинджер, но и оно лишь укрепит пьедестал этого памятника, а не расшатает и не надстроит его. Сказочная кинговская плодовитость («у Стива творческий кризис — вот уже три недели ничего!») сменится таким же сказочным молчанием — что же, это лишь подтвердит общее ощущение: свое он написал. Вот относительно Сэлинджера, à propos, такого ощущения не было, есть недоговоренность, поэтому все — в том числе Кинг — признаются, что страстно ждут выхода неизданных текстов. Кинг не то чтобы повторяется — он повторяется с самого начала и не стесняется своих инвариантов, — но свою вселенную он сотворил, качественных изменений в ней быть не может, это подтвердила и «Темная башня», в которой есть замечательные куски, но нет прорыва в иной жанр. Он ожидался, но не случился. 

И вместе с тем с постепенным его забронзовением все очевиднее, что он действительно великий писатель, из тех, чье имя врезано в историю золотыми буквами; что он открыл вещи, которых до него не было; что он последний из плеяды великих американских реалистов, в которой ему предшествуют столь ценимый им Драйзер, Фолкнер, Хемингуэй, Стайрон, Маргарет Митчелл (а вот Капоте или О’Коннор — нет, потому что южная готика отличается от северной, это могло бы стать темой отдельной статьи). Он именно реалист, потому что описывает вполне реальные человеческие эмоции, вполне повседневные страсти — но для описания этих естественных и даже бытовых вещей ему требуются иногда фантастические ситуации, другая мера условности. Сам Кинг в Bare bones — книге интервью и заметок о писательстве — пояснял, что для него реалист отличается от фантаста (и вообще качественный писатель от беллетриста) тем, что у него не видна авторская рука, которая передвигает персонажей. У Кинга персонажи движутся по собственной логике. Кинг описал несколько эмоций, которых до него в литературе не было— но в реальности они были; он первым зафиксировал тот сдвиг — мировоззренческий, философский, социальный, — который обозначился в 70-е и окончательно проявился сейчас, сдвиг поистине тектонический, и почти все, о чем он предупреждал, уже произошло. Именно поэтому его mission completed, и к написанному можно уже ничего не добавлять; даже будущее этого смещенного мира уже запечатлено в «Противостоянии», и ясней оно покамест не стало.

2

Многие ругали новую экранизацию «Кладбища домашних животных», и в ней действительно есть ненужные вольности, а многое ценное, что было в романе, упрощено и сокращено; однако этот фильм мне кажется лучше предыдущих — именно потому, что в нем адекватно выражена та самая кинговская эмоция, новая, до него никем не уловленная. В финале, когда — это же не спойлер? — воскресшие Луис Крид, его жена и дочь, уже побывавшие ТАМ и ставшие очень ужасными, идут забирать к себе совсем маленького Гейджа — он прячется в машине, но его, ясное дело, это не спасет, — мы, страшно сказать, понимаем их чувства. Они же его любят, они просто хотят забрать его к себе, чтобы он стал таким же, как они. Их всех связывает теперь особая любовь, любовь мутантов, извращенное, больное, но нежное чувство, самая крепкая привязанность — взаимное тяготение уродов. Я спросил однажды Андрея Синявского, который был не только авангардистом, но и фольклористом: почему вампир в фольклоре вызывает страх, радоваться же надо, близкий родственник воскрес? И он ответил: изначально его никто и не боялся, и он кусается тоже не от злости. Это он так целуется, это его способ любить, но просто он не может иначе поддерживать в себе жизнь, кроме как пить чужую кровь. Вот когда в деревне это поняли — тут и стали бояться, кол вбивать... а сначала-то они радовались примерно так же, как ностальгирующие по прежней эпохе радуются ее возвращению. (Майя Туровская в интервью незадолго до смерти мне сказала: в постсоветское время думали, что после советского вернется русское, а вернулось мертвое — большая разница.) Вот Кинг в 70-е предчувствовал очень точно, что после революционных 60-х настанут и победят контрреволюционные 70-е, сложность которых довольно быстро начнет вырождаться, причем явление это не советское и не американское, а всемирное. Случится мутация, и мы — дети сложности, ее последние носители — эту мутацию застанем. Мы даже ее переживем. Мы сейчас относимся друг к другу примерно так, как пережившие катастрофу, техногенную или ядерную. Мы выжили, но утратили множество тонких умений, а зато обзавелись клешнями или щупальцами. Как правильно заметил Сергей Лукьяненко, когда еще замечал, а не проклинал или призывал (то есть до собственного перерождения), мы живем в постмире. Кинг был пророком постмира. Он увидел, как зашатался и поплыл мир, казавшийся незыблемым, как изо всех его щелей полезли призраки. И теперь, когда эти призраки рулят, повторять пророчества нет смысла. Кинг свое сказал. На смену ему пришли новые пророки — прежде всего Джоан Роулинг, его прямая ученица и в некотором смысле продолжательница. Статус великого писателя он получил не потому, что написал несколько первоклассных триллеров, а потому, что в сравнительно благополучные времена увидел полный и абсолютный крах оптимистических, гуманистических, просвещенческих взглядов на природу человека; он показал, что победа над фашизмом не предотвратила нового средневековья, а лишь отодвинула его (это стало ясно уже в «Способном ученике»). Он показал, что нет и не будет никакого конца истории, что все только еще начинается. Он напомнил, что «хаос шевелится» — тот хаос, который казался уже навеки загнанным в подсознание. Он стал провозвестником новой тревоги, а когда все случилось — тревожиться уже бессмысленно.

Но гений уже состоялся, и поставщиком массовой литературы его уже никто не назовет. Он последний великий гуманист постгуманистического мира, последний великий реалист в эпоху фэнтези, последний Король в эпоху восстания масс.

3

Открытие Кинга состояло не в том, что готический роман можно реанимировать, а в том, что готический роман бессмертен: он выражает дух эпохи, поколебавшей веру в простые истины, рациональные объяснения и счастливые финалы. Готический роман предупреждает о тектонических сдвигах. Его первый расцвет случился незадолго до Французской революции, а мода на него — на первые годы после нее. Второй расцвет предупреждал о первой мировой войне. Третий пришелся на 70-е, когда из человека тоже вдруг поперло нечто труднообъяснимое.

Кинг описывал в основном триумф иррационального, древнего и, казалось бы, преодоленного. Это по-настоящему обозначилось в «Салемовом уделе», а обоснование получило в его последнем (слава богу, далеко не последнем) романе «Аутсайдер». То, что вся его фантастика не более чем метафора человеческих, весьма обыденных патологий, необязательно было проговаривать вслух: маньяк проснулся, бес вселился, гены активизировались — какая разница? Совы оказались не тем, чем они кажутся; об этих безумных силах, дремлющих в уютнейшем мире тишайшей провинции, Линч снял «Синий бархат», а фон Триер — «Догвилль» («Дом, который построил Джек» кажется мне откровенной неудачей), да почти все об этом снимали. Кинг в строгом смысле не фантаст именно потому, что главная его тема — спящие в человеке чудовищные возможности и те условия (это самое интересное), в которых они пробуждаются. Он первым показал, что условия эти прежде всего социальные и только потом психологические; это утешительно. У Кинга получается, что всякое либеральное общество, избалованное изобилием, в любой момент при первых признаках замкнутости («Под куполом») или опасности («Туман») превращается в тоталитарную секту, причем верх берут сторонники традиционных ценностей и всякой благонравной архаики. Это сквозная тема Кинга, особенно заметная в «Мертвой зоне», где Грег Стилсон фактически предсказал Трампа, но и в прочих его романах напоминающая о себе. Не только в Штатах (зыбкость Штатов в смысле приверженности демократии высмеял еще Синклер Льюис в романе «У нас это невозможно»), но во всем мире человек по природе своей не является демократом и тем более не склонен выбирать свободу. Душа, знаем мы от Тертуллиана, по природе христианка — но, чтобы расчистить в себе эту природу, ей требуется усилие. В противном случае она стремительно скатывается в стадность, и вся тревога Кинга главным образом по этому поводу. Один подонок легко превращает класс в озверевшую толпу, один маньяк лишает нацию остатков критичности, один шериф терроризирует весь город с самыми благими намерениями; распознать маньяка невозможно, он легко мимикрирует, потому что маньяк сидит в каждом. При всей кажущейся простоте и очевидности этой мысли многие от нее до сих пор открещиваются; Кинг напомнил Америке, что она не крупнейшая свободная страна, а кипящий котел, готовый вот-вот взорваться, нечто вроде Йеллоустонского заповедника, от которого все российские геополитики только и ждут, чтобы он взлетел на воздух, залив магмой пол-Америки. Но Кинг стал любимцем России не потому, что предрекал Америке гибель в той или иной, моральной или техногенной катастрофе, — нет. А потому, что поздний СССР был такой же умозрительной, умышленной страной, как Штаты, хотя далеко не такой комфортной; но они были симметричны, просто СССР взорвался раньше. Кинга начали в СССР печатать как раз накануне этой «геополитической катастрофы» — сначала «Иностранка» в 1984 году напечатала «Мертвую зону» в превосходном переводе Васильева и Таска, потом «Звезда» уже в год Чернобыля опубликовала «Воспламеняющую взглядом» в их же версии. Теперь уже ясно — хотя, может, кому-то и неясно, и этим людям я глубоко сострадаю, — что СССР не перешел ни в какое новое качество и погиб не вследствие свободы, а вследствие энтропии, от бунта той самой простоты, в ожидании которого жил весь мир начиная с первых лет ХХ века. Мир вышел тогда на критический уровень сложности, он должен был перепрыгнуть на следующую эволюционную ступень — но этому не дали произойти. Сначала блестящее поколение модернистов кинули в топку первой всемирной войны, потом подоспела вторая, потом подключились уже не идеологические, не коммунистические и не фашистские, а внеидеологические силы, по-своему не менее страшные. Фашизм, то есть наслаждение бессовестностью и простотой, возможен и без всякой идеологии. Кинг с самого начала писал об этом. Вся его проза о бунте простоты, и не надо оправдывать эту простоту тем, что ее в детстве много мучили («Кэрри»). Кинг с самого начала понимал, что травящие и травимые, в общем, довольно быстро уравниваются и хотя травле оправдания нет, но и травимый не ангел и не надо ждать от маленького человека, что он окажется добрым внутри.

Кинг совершенно не философ, он прекрасный изобразитель и чуткий психолог, и потому в его прозе нет, что ли, идеологического или философского обоснования этой ментальной катастрофы (сам он, судя по роману «11/22/63», датирует первый выплеск этой новой магмы убийством Кеннеди, которое для него и обозначило конец послевоенной структуры мира). Но популярность его основана именно на совпадении этой художнической интуиции с общим, тоже неотрефлексированным предчувствием ужасных перемен. Я сам не в состоянии пока ответить с абсолютной четкостью, означают ли эти перемены окончательный отказ человечества от модерна или ХХ век был лишь неизбежной петлей на пути прогресса, триумфом Юлиана-отступника накануне окончательной победы христианства; такие петли времени бывают, такова реакция на христианство в виде долгих темных веков, но Возрождение в конце концов случилось. Не исключено, что и мы, заплатив нынешней простотой и низостью за модернистские прорывы XIX–XX веков, двинемся дальше по пути, как ни банально, прогресса. В конце концов, этот самый прогресс приводит массы к управлению государством, в первое время им нужны вожди, потом они умнеют и дорастают до следующего прорыва; очень может быть, что Путин, Трамп и Стилсон, «Большой Джим» Ренни и Джон Рейнберд победили не окончательно, что будущее за «светящимися» детьми и Холлораном, — но вполне возможен вариант, при котором «Противостояние» все же окажется неизбежным, а ядерное сдерживание никого не сдержит. Тогда вся надежда на матушку Абагейл, которая, как видим, снится не только Кингу — всех духовидцев посещают примерно одинаковые видения:

С тех пор, как сгорели дома

Легко и светло им на свете

Случается, что иногда

Два Солнца им светят

Они утоляют женьшенем

Жажду, не ведая сами

Что любит их Черная Женщина

С серебряными волосами

И эта Земля им завещана

Под рваными небесами

И любит их Черная Женщина

С серебряными волосами

Эдмунд Шклярский. Группа «Пикник»

4

Кинг стал писать ужасы не только и не столько потому, что с детства любил страшное, боялся Буки, живущего под диваном, и трагически пережил уход отца в другую семью (а весьма возможно, что выдумал ужасную историю с его исчезновением именно для того, чтобы спрятаться от самой простой версии — пошел за сигаретами и ушел к любовнице на соседнюю улицу). Тут есть другая, более тонкая связь: высокие души, люди со сложной душевной организацией и большим литературным талантом вообще склонны к триллерам, к их созданию и потреблению. Говорю так, понятное дело, не потому, что сам предпочитаю именно триллеры, а потому, что с особым вниманием наблюдаю за их создателями и вижу в них некоторые общие черты.

Связь между гением и моралью замечена давно и многократно обоснована — не только тем, что все хорошее тянется к хорошему (это как раз сомнительно), но тем, что искусство немыслимо вне иерархий, а мораль и есть иерархия ценностей. Зло дурновкусно, лживо, напыщенно, оно тяготеет к плохому искусству, что мы сегодня и наблюдаем практически повсеместно; более того — зло каким-то спинным мозгом понимает, что пропагандистское искусство, допустим, дурно, и настаивает на его праве быть дурным. Ему кажется, что это право сильного. Писать хорошие вещи, снимать хорошие фильмы — нравственно, ибо это означает увеличивать число хорошего в мире; гармония этична сама по себе, и потому талант тяготеет к эстетически красивому, антирабскому, эмпатическому поведению. Триллер же отсекает бездарного автора, являясь абсолютным критерием таланта: невелика проблема рассмешить или прослезить читателя/зрителя, но вот чтобы напугать его — нужен талант, интуитивное или научно освоенное понимание природы страшного. Я думаю, в огромной степени это вопрос ритма: Кинг, характеризуя свою манеру, всегда отмечал необходимость ретардации, замедления, искусственного торможения темпа. Нельзя, писал он, орать на читателя: подходить к нему надо на мягких лапках и манить за собой ласково. Чувство страшного иррационально, а к иррациональному талант чуток: эталон страшного — рассказ Кинга «Крауч-Энд», о границе между мирами. Страшное начинается с того, что на окраине Лондона, на болезненно красном закате, американка с мужем сходят на конечной остановке автобуса — и сначала замечают в окне кошку с изуродованным лицом, с мясистым наростом под глазом; потом видят, что вывески на магазинах выглядят странно и незнакомо–непонятные слова в непонятном порядке; и наконец им встречаются мальчик с изувеченной рукой и девочка с красными крысиными глазками, с белыми косичками, похожими на крысиные хвостики. Эта концентрация бытового, но непонятного сгущается и доходит до блистательно абсурдного диалога:

«— Это та самая американка, — сказал мальчик.

— Она потерялась, — сказала девочка.

— Потеряла своего мужа.

— Заблудилась.

— Нашла дорогу, которая еще хуже.

— Нашла дорогу в преисподнюю.

— Потеряла надежду.

— Нашла Звездного Дудочника...

— ...Пожирателя пространства...

— ...Слепого Трубача, которого уже тысячу лет не называют по имени...

Они произносили свои слова все быстрее и быстрее, как церковную молитву, на одном дыхании, похожую на сияющий мираж».

Триллер сродни поэзии, поэтическое всегда связано с таинственным, и потому особый раздел поэзии, наряду со стихами любовными или религиозными, — стихи готические; готика вообще занимается одним из благороднейших дел на свете — переводит тревогу, то, что выражается непереводимым словом anxiety, в более высокий регистр, в высокую тоску, в священный ужас перед непостижимостью мира. Ужас сам по себе непоэтичен, и перевод его в поэзию — лучшая терапия. Кинг, разумеется, поэт по преимуществу; его готические картинки полны любовной тоски — как «Плот» о таинственном пятне, пожирающем компанию студентов посреди пустого осеннего озера. Он почти не умеет шутить, юмор у него студенческий и плосковатый — потому что смешное и страшное плохо совмещаются, смех отвлекает, не дает фокуснику сосредоточиться, а Кинг именно и есть такой фокусник. Не зря один из лучших его сборников (пятый) называется «Кошмары и фантазии» — его рассказы похожи на сны, что и требуется от идеальной новеллы. Кинг переводит «непривязанное беспокойство» в поэтические видения, то есть из самых унизительных чувств творит самые возвышенные. А поскольку тревога и даже паника тоже приметы тонкой душевной организации, а следовательно, эмпатии, хорошие люди чаще одержимы такой тревогой и больше нуждаются в ее преодолении; Кинг — их бесценный помощник. Если учесть, что книгам его присущ высокий гуманистический пафос в самом традиционном его понимании — защита меньшинств, омерзение к насилию, уважение к таланту, — все это делает его едва ли не самым лучезарным явлением в культуре, не только американской, но и всемирной. Кинг был и остается верным союзником всех книжных детей, мечтательных одиночек и талантливых фриков.

Собственная его почти патологическая плодовитость — на сегодняшний день он автор 56 романов, семи сборников рассказов и повестей, пяти публицистических книг — тоже связана с преодолением личных неврозов, аутотерапией, если угодно. Он рано понял, что писание — сочинительство, экранизирование, беседы с читателями, вообще все, что входит в понятие «литературная работа», — единственная осмысленная деятельность, самый короткий путь к бессмертию и вообще единственно разумное времяпровождение. Что еще делать-то? Ну, допустим, лечить или учить. Ну, как вариант, путешествовать, открывать земли или прорываться в стратосферу. Иногда, конечно, секс. Но все остальное настолько скучно, даже бездарно, что как-то и думать об этом неинтересно. Кинг сколотил неплохой капитал, о чем и объявляет периодически своим читателям, благо суммарный тираж его книг давно превысил 350 миллионов, — но писал бы, даже если бы это приносило куда меньше денег: он просто не нашел пока более сильных удовольствий. Ему нравится писать, нам — читать, и вне зависимости от качества предыдущего романа мы все равно купим следующий. Должно же в мире хоть что-то оставаться от нашей молодости, и пусть позакрывались магазины, где мы когда-то рвали из рук продавцов первые издания «Бессонницы» или получали автограф на «Стрелке», — Король может быть уверен: новую его вещь мы купим, просто чтобы подтвердить себе факт собственного существования. И нас таких много.

5

Экранизации Кинга, как правило, иллюстративны и очень редко дотягивают до уровня оригинала — просто потому, что страшное в книге нужно описывать, а в кино достаточно показать. В силу этого успех выпадает на долю кинговских психологических триллеров, где ужас, собственно, спрятан в отношениях, а не в фантастических тварях: хорошо получилась «Мизери» Роба Райнера с Кэти Бейтс, «Зеленую милю» Фрэнка Дарабонта многие ставят даже выше романа, а уж «Побег из Шоушенка» того же Дарабонта считается едва ли не лучшей картиной по Кингу вообще. Сложнее обстоит дело с мистикой, для которой нужен, как минимум, собственный режиссерский почерк. Разумеется, тут принято вспоминать «Сияние» Кубрика, с которого, собственно, и началась кинговская слава, — без этой экранизации совершеннейший из его ранних романов остался бы достоянием сравнительно немногочисленных фанов жанра; но, страшно признаться, я вслед за самим Кингом не слишком высоко ценю именно эту работу Кубрика. Она бесконечно талантлива, кто бы спорил, там потрясающая роль Джека Николсона и такое операторское мастерство Джона Олкотта, что и спорить не о чем, — но прав был Кинг, сказавший, что у Кубрика не было четкого представления о фильме ужасов. Фильм ужасов не должен быть эстетским, это тоже отвлекает; его постановщик обязан быть эстетом, но тщательно это скрывать, чтобы задумывались об этом потомки или продвинутые критики. Как Дарио Ардженто, у которого сначала страшно, а уж потом красиво; иными словами, жанровыми требованиями, довольно прозаическими, не стоит пренебрегать. Кубрик снял великий фильм, но это не триллер — это скорей, как в свое время изящно выразилась Аделаида Метелкина, притча о том, что не следует слишком увлекаться историей своей страны. Эта мысль в кинговском романе, пожалуй, была, но главенствовала там не она, а чувство мистического преклонения перед нашими детьми, которые уже сегодня знают больше нас и проживут лучше нас. Не зря старший сын Кинга на вопрос Табиты, жены, куда это наш папа собирается (он собирался в тур по американским отелям — набираться деталей), вдруг серьезно ответил: «Он собирается стать Стивеном Кингом». Что и было исполнено, когда роман напечатали.

Вообще назвать современного режиссера, у которого стабильно получался бы саспенс, крайне сложно: Гор Вербински — пожалуй, мой фаворит в современной американской режиссуре — снял гениальный «Звонок», значительно превосходящий фильм Хидэо Накаты в смысле изобретательности, не говоря уж об экспрессии, но его «Лекарство от здоровья» получилось чересчур патетическим и поэтическим, да и недостаточно жутким. Великолепный фильм «Оно» Дэвида Роберта Митчелла обещал прекрасную режиссерскую карьеру, но следующая картина этого автора — «Под Сильвер-Лейк» — оказалась затянутой и многословной. В целом создается впечатление, что кинематограф разучился пугать, увлекся внешними эффектами и потерял всякий интерес к психологии человека — именно потому, что человек куда-то девается, его заменяет другая сущность, новый зритель. Нам же, которые пережили мутацию и остались людьми, угодить все труднее — нас пугают, а нам не страшно.

Главное отличие нового кинематографа и нового прозаического триллера от шедевров Кинга состоит в том, что у Кинга зло, так сказать, обусловлено, причинно, вторично, поскольку не составляет основу человеческой натуры. У него есть raison d’être, причины быть, даже своеобразная рациональность. Сам же человек устремлен ко благу, и оргиастическое упоение мерзостью для него скорее патология: даже кинговские маньяки, как в «Мертвой зоне», не чужды укоров совести. Сегодняшнее зло в книгах и фильмах не имеет ни цели, ни сколько-нибудь внятных поводов для злодейства: оно имманентно и само собой тяготится, как девочка Самара в «Звонке», но не может не убивать и не пугать. Больше того, все чаще возникает ощущение, что оно и составляет основу человеческой природы, что добро скорее эксцесс и стремление к нему — удел немногих фриков. Достаточно сравнить тональность двух постапокалиптических текстов — кинговского «Противостояния» и маккормаковской «Дороги». Героям Кинга, по крайней мере, есть куда прийти — «Ибо, пока человек в пути, есть у него надежда», как заканчивал Константин Лопушанский фильм «Письма мертвого человека». В нынешнем мире надежды нет, он лежит во зле, это ощущение гораздо более готично; кстати, есть оно и у Кинга — в гениальном, на мой вкус, романе «Возрождение», где жизнь предстает именно пятнышком света среди непроглядной тьмы прошлого и будущего; но для Кинга это скорее исключение. И не зря словом «надежда» заканчивался «Туман» — и не зря отличная экранизация того же Дарабонта 2007 года заканчивается без всякой надежды. (Кинг написал ему письмо, что, скорее всего, история так и завершилась бы, если бы он решился с полной трезвостью ее дописать, — но в 1980 году он счел правильным закончить ее так, как закончил. «Многое изменилось за эти годы», как завершает другой мой любимый автор мою любимую повесть.)

Кинг пережил себя, ибо то, о чем он предупреждал, случилось; но этот цикл истории явно не последний, и когда массы, вовлеченные в политику и культуру ХХ веком, поумнеют и вновь поделятся на большое и малое стадо, кинговские предупреждения вновь сделаются актуальны. Пока же мы можем стойко встретить темные века с тем запасом человечности и поэтической грусти, который он сумел вложить в нас, — он, любимый писатель последнего человеческого поколения.