Зона соглашения: сериал «Чернобыль» рассказывает про радиоактивное прошлое и как с ним жить

HBO такого определенно не планировал. Яркий (но, понятно, без сюрпризов) материал, умеренно звездный актерский состав, чуткая работа с деталями, которую едва ли оценят где-то, кроме места действия. «Чернобыль» даже близко не продавали как потенциально мировой хит. Все сложилось как-то само собой: спорный — остановимся на компромиссном эпитете — финал «Игры престолов», воронка, оставленная в прокате последними «Мстителями», западный интерес ко всему в широком смысле русскому (и, соответственно, настороженное любопытство к тому, что «они» сняли про «нас») — наверное, факторов, определивших успех проекта Крэйга Мэйзина, сильно больше трех, но первыми на ум приходят именно эти. Вскоре после выхода пилота «Чернобыль» — более-менее случайная остановка между Винтерфеллом и Монтереем — был объявлен сериалом, который убедительнее прочих изобразил быт и психологию советского человека; эталоном ТВ-саспенса; удивительным примером эмпатии со стороны Другого — особенно учитывая, что прежде он писал про беспечные попойки и катавасию с кредитками (второй и третий фильм франшизы «Мальчишник в Вегасе»). Как следствие — статус абсолютного шедевра, поток благодарных воспоминаний от очевидцев катастрофы — и мемы (много мемов).

С ними, пожалуй, интереснее всего: кочующий с картинки на картинку инженер Анатолий Дятлов (Пол Риттер), хохмы про графит, кнопку АЗ-5 и 3.6 рентген в час, гей-фанфики с участием Легасова (Джаред Харрис) и Щербины (Стеллан Скарсгард) — довольно жуткая вообще-то история оказалась территорией абсурдистской комедии, лишенной при этом самодовольного зубоскальства. Какую интерпретацию ни возьми, все они (защитная реакция, карнавальное снижение пафоса, игра с неудобным контекстом) подразумевают, что в «Чернобыле» есть что-то непривычно веское, некое очень внятное сообщение, которое — шути не шути — оставляет зрителя наедине с неоднозначными чувствами; короче говоря, «заставляет задуматься».

Что тут стоит иметь в виду: Мэйзин ведет очень американский разговор, полемизируя не столько с советской версией событий, сколько с этим типом мышления, претензией власти — в том числе установившейся в США осенью 2016 года — на предварительное модерирование информации. Стилистически последняя серия (крайне свободно обращающаяся с фактами) напоминает развязку важной арки в каком-нибудь солидном процедурале: если суд — то сразу над всем, если приговор — так фундаментальный. Несколько наивная — хотя бы с точки зрения средств выразительности (гусеница на пальце, драматические паузы в монологах, непослушные предметы) — дидактика испортила, должно быть, впечатление от просмотра тем, кто полюбил сериал за темп и реквизит. Но какой глобальный развлекательный продукт может вовсе обойтись без нравственного урока? Этот — про то, что ложь убивает. И надо сказать, интонация «Чернобыля» — одна из самых деликатных; думается, оттого его здесь так полюбили.

По Мэйзину, все персонажи сериала — от управляющего ЧАЭС Брюханова (Кон О’Нилл) до пожарного Игнатенко (Адам Нагаитис) — «утомленные солнцем» советского тоталитаризма. Мысль не самая вроде бы новая и радикальная. Открытие сценариста заключается в следующем: у героизма рядового состава и халатности начальства одна и та же природа. Советский космос формировал людей, которые были готовы пожертвовать всем (в данном случае — ради спасения Центральной Европы); в этой же среде росли те, кто впоследствии будет руководствоваться совсем другими идеалами. Все это не освобождает от ответственности одних и не гарантирует наши симпатии другим, потому что — вспомним последний разговор Легасова и начальника первого управления КГБ Шаркова — есть такой вид радиации, которым заражены все, и неважно, какой была доза. Он называется «прошлое»: архив подлостей и низостей, по русской традиции хранящийся в компетентных органах; поправки не принимаются — только дополнения.

От такого сериала менее всего ждешь трифоновского проникновения в фактуру, глубокого понимания диалектики советской души, гуманистического — кто бы что ни писал — взгляда на красный век, который выхватывает в нем «вспышки человечности» (выражение покойного поэта Григория Дашевского), манифестацию универсальных ценностей и проявление почти самурайской самоотверженности. И Мэйзин — вероятно, не ставя перед собой такую задачу, — предлагает народу-ликвидатору терапевтическую, по сути, оптику для того, чтобы переосмыслить 70 советских лет и свое к ним отношение; нащупывает — сам того не ведая — возможный национальный консенсус.

Мы: допустили одну из самых страшных катастроф на планете.

Тоже мы: героическими, не жалея себя, усилиями предотвратили худший сценарий и спасли от вымирания целый континент.

Скорбим, гордимся, постараемся не повторить.