Дмитрий Борисович Каледин — выдающийся российский математик. Работает в Математическом институте имени В. А. Стеклова. В течение многих лет занимался исследованиями в престижных научных центрах и университетах Германии, Франции, США, Кореи, Японии и других стран. С 2009 по 2011 год снимался в проекте «Дау», где под своим именем сыграл (прожил) одну из главных ролей. Этот опыт Каледин описал в тексте, опубликованном в номере журнала «Искусство кино», посвященном фильму «Дау».
История — наука для неудачников. Страны, у которых все получилось, истории не читают, потому что они ее пишут. Странам, которые и не пытались, читать нечего.
Болезненное перекапывание собственной истории — удел страны, которая пыталась, но не смогла: запуталась в отражениях, слоняется без цели и смысла по дурной бесконечности аллюзий, реконструкций, исторических параллелей и сослагательных наклонений.
Чтобы понять историю Института, надо понять историю страны, которая его создала; сам Институт не более чем зеркало (может быть, кривое, но зато фокусирующее).
Папуасы Новой Гвинеи, например, строят аэродромы из дерева, чтобы приманить железных птиц, полных ценным товаром (если это работает для белых выродков, то уж тем более сработает для нас, полноценных людей). История России переполнена такими аэродромами: Черноморский флот, выплавка стали и чугуна, литература, парламентская демократия (дважды) и так далее. В принципе, можно считать, что марксизм из того же списка, но наука — никак нет. Наука всю дорогу была настоящая, начиная с Кибальчича, который разработал динамит практически независимо от Нобеля и делал бомбы существенно более сложные, чем те, которыми владела на тот момент императорская армия. Зачем надо убивать царя, никто внятно объяснить так и не смог, но техническое решение проблемы было высшего класса.
Ту же историю мы видим в СССР: бредовая в своей примитивности политическая система, совершенно деревянный марксизм (по крайней мере, на официальном уровне), мычание вместо идеологии, но первоклассная наука. Однако наука, как учит марксизм, — это понятие относительное, привязанное к определенной стадии развития общества (а именно к Новому времени, то есть к капитализму).
Институт был основан академиком Крупицей в конце 1938 года в Москве, примерно тогда же, когда Отто Хан в Берлине открыл распад атомного ядра. Чего хотели от Института партия и правительство, я не знаю, но, в общем, могу догадаться. Чего хотел сам Крупица, могу только гадать. Анатолий Александрович был человеком властным, но сложным, с неожиданными поворотами на каждом шагу. Режим, в котором с самого начала функционировал Институт, можно метафорически описать с помощью явления асимптотической свободы, открытого несколько позже Гроссом. Оказывается, что многие частицы, например упоминавшиеся уже кварки, парадоксальным образом взаимодействуют между собой тем слабее, чем ближе они друг к другу находятся. На очень маленьких расстояниях частицы как будто не взаимодействуют вообще, находясь в состоянии идеальной свободы. Однако, когда расстояние увеличивается, притяжение становится сильнее, и в некоторый момент образуется потенциальная яма, из которой частица в принципе не может выйти.
В случае с Институтом потенциальная яма была совершенно реальной: из соображений секретности Институт построили в огромном колодце, и все здания находились ниже уровня земли. Ближе всего к поверхности был кабинет директора, предваряемый лабиринтом из зеленого камня, который, по-видимому, как-то рифмовался со сложной внутренней структурой хозяина кабинета.
Сам Институт был выдержан в совершенно диком архитектурном стиле, по сравнению с которым весь безумный модернизм и конструктивизм 20-х годов выглядел так же скучно и квазиклассически, как поделки Тона или Иофана. Над входом висел Серп, Молот и Мозг. К кабинету директора снизу поднималась лестница, неформально известная как Дорога к Богу. В ней не было двух ступенек одинакового размера. Конфигурация жилых помещений была такая причудливая, будто за стенами скрывается настоящий лес. (Про лес это буквально правда. Декорация частью занимала территорию парка, рубить деревья никто не стал,
да и не разрешили бы, поэтому прямо внутри «дома» за стенами было несколько живых деревьев. Декорацию потом снесли, конечно, деревья вроде бы и сейчас там.) В самые холодные и безветренные дни идеально черные фонари слегка раскачивались, и казалось, что Институт живой и дышит. Мы, впрочем, всего этого практически не замечали — было много работы.
Все время своего существования Институт работал без перерывов, днем, ночью, во время войны, всегда, причем как теоретический, так и экспериментальный отделы. Большинство экспериментов, разумеется, проводилось не в Институте, а на отдаленных полигонах по причинам элементарной безопасности, и результаты этой работы до сих пор засекречены. В самом здании проводились только самые безумные опыты, которые, наоборот, небезопасно было выносить в большой мир. Здесь мы в основном следовали интуиции Алексея Блинова, заведующего экспериментальным отделом, — человека в обычной жизни компанейского и общительного, в каком-то смысле конформиста, при этом иногда (но редко) способного на совершенно гениальные озарения, которые я никак не могу объяснить. Ему помогал Софронов, заведующий лабораторией акустики. Из странных опытов, которые они делали, хочу вспомнить модель оргонного аккумулятора по В. Райху, который, как очевидно любому физику, в принципе работать не может, но который тем не менее был впоследствии изъят у изобретателя и тотально запрещен властями США по причинам, которые неясны до сих пор. В Институте было несколько оргонных аккумуляторов разных размеров, которые активно изучались. Результат этого изучения оказался отрицательным.
Теоретический отдел, в котором я заведовал лабораторией математической физики, занимался вопросами не только прикладными, что понятно, но и чисто фундаментальными, за что следует поблагодарить Крупицу. Важно, что фундаментальные исследования проводились не по остаточному принципу, а всерьез, без какой-либо скидки на сложные обстоятельства и ограниченность средств, и даже во многом опережали мировой уровень. Хорошо помню, например, доклад нашего молодого, бесконечно талантливого сотрудника А. И. Ефимова о гомологической зеркальной симметрии для некомпактных кривых, прочитанный в начале 1942 года, когда Институт был укрыт мешками с песком от зажигательных бомб, а в институтском буфете была только лендлизовская тушенка и черный хлеб. (Через несколько месяцев Саша Ефимов ушел на фронт и погиб под Сталинградом, его работа осталась недоделанной.) Помню также пионерские работы Н. С. Маркаряна по pадической теории Ходжа, тогда совершенно не понятые и сильно опередившие свое время (совсем недавно часть идей Маркаряна получила развитие в работах филдсовского лауреата П. Шольце).
Свобода выбора направления была практически абсолютной, мы могли играть в любые игры под благосклонным взором директора, который день и ночь смотрел на нас сверху, из своего кабинета, где всегда горел свет.
Впрочем, не только директора. Кто в правительстве курировал Институт, я не знаю, скорее всего, Берия, но я лично его в Институте не видел. Однако непосредственный куратор из органов безопасности присутствовал в Институте с самого начала. Его звали Владимир Андреевич Ажиппо.
Пределы асимптотической свободы выясняются экспериментально, надо просто попробовать достаточно далеко отойти в сторону. Мне как-то не приходилось (по-видимому, я слишком люблю комфорт). Другие получали по полной программе. Никита Маркарян в 1952-м был разоблачен как шпион разведок, арестован и где-то сгинул. Андрей Семенович Лосев, наш замечательный теорфизик, формально от репрессий не пострадал, но по факту оказался под таким сильным давлением, что был вынужден покинуть Институт. Работа, которую мы с ним пытались сделать, — переработка оснований квантовой теории поля на современном математическом языке гомологической и гомотопической алгебры — оказалась не сделана, о чем я сейчас жалею.
То время вспоминается в целом как жесткое, но одновременно чистое: постоянный холод, четкие линии, темные тона, визуальное поле, совершенно свободное от излишеств, и какое-то спокойствие, что ли. Наверное, мы просто были моложе.
Крупица умер в 1953 году, на пару месяцев пережив Сталина. Меня назначили и.о. директора, в каковом качестве я и пребывал три года. В июне 1956-го меня утвердили в должности, и я стал директором Института. Мне было 45 лет.
Кто-то, не помню кто, окрестил эти несколько месяцев в 56-м году — от XX съезда до венгерского восстания — реабилитансом: короткое, возможно, последнее в советской истории время надежд. Институт застыл и расцвел. В результате капитального ремонта качающиеся черные фонари были заменены на крестообразные неподвижные структуры, а темно-зеленая краска на стенах жилых помещений сменилась бредовыми роскошными обоями в стиле ар нуво. В Институте появился самиздат, самый разный, от «Песен Билитис» в дореволюционном переводе до «Преданной Революции». На столе в гостиной вместо журнала «Огонек» лежал альманах «Москва». За окном стояло жаркое лето, казавшееся бесконечным.
По моей инициативе общее направление исследований, проводимых Институтом, несколько изменилось. Я рассуждал так. В результате тяжелой и долгой работы многих людей, нас в том числе, непосредственная военная угроза самому существованию СССР отодвинулась; было ясно, что у нас есть как минимум десять лет передышки. Было столь же ясно, что глобальное противостояние двух систем никуда не ушло, мы в нем по-прежнему проигрывающая сторона и, если мы не используем десять лет с толком, перспективы печальные. Однако в чисто материальном плане — с точки зрения вещей, которые требуют заводов, электростанций, конвейерного производства, — у нас достаточно хороший задел. Проблема в новых угрозах, которых раньше не было: из грубо материальной сферы противостояние переместилось в сферу восприятия, в сферу идей. Новым рубежом обороны и новым объектом наших исследований стал человеческий мозг.
Здесь есть чисто биологический вопрос, вернее, два вопроса, ответа на которые мы не знаем до сих пор.
Первый вопрос: можно ли автоматизировать также и мозг, может ли мозг решать недоступные компьютеру «алгоритмически неразрешимые» задачи? Если нет, то может ли мозг быстро, за полиномиальное время, решать задачи вычислительно сложные, то есть такие, которые алгоритмически решаются только за экспоненциальное время? Любая химия оперирует молекулами, то есть это наука на самом деле существенно квантовая, и в этом смысле мозг, без сомнения, квантовая система. В таком случае можно надеяться, что нейроны на самом деле работают по принципу квантового компьютера. Если так, то человеческий мозг будет, по крайней мере, в некоторых вопросах опережать обычные компьютеры еще долгие годы. Более того, это дает надежду на то, что производство идей, достаточно корректно и грамотно перенесенное внутрь человеческого мозга, будет существенно эффективнее классического машинного производства — правильно построенная экономика знаний развивается быстрее, чем классический капитализм, по гиперэкспоненциальной кривой, и очень скоро оставляет его далеко позади. Это и есть то самое искомое развитие производительных сил: революция не через сотни лет, а здесь и сейчас.
Разумеется, в 1956 году мы не заходили так далеко, да и технических возможностей что-либо осмысленное измерять прямо в мозгу у нас не было. Для начала мы пытались изучить, как мозг перерабатывает информацию и моделирует мир, причем в первую очередь с точки зрения языка, в надежде выйти на семантику через синтаксис. У меня были какие-то предварительные идеи о том, как все это описывать математически, весьма смутные. Но в любом случае сначала надо было накопить экспериментальные данные. Нам нужно было какое-то количество человеческого материала, по возможности не затронутого современной цивилизационной парадигмой, что в условиях СССР значило малые народы Севера и Сибири. Через Институт прошло некоторое количество шаманов с бубнами и прочей атрибутикой (был даже один буддийский лама). Все это порой вело к смешному непониманию. Например, профессор Марина Абрамович, иностранный гость Института, минут 15 восторженно объясняла мне и Никите Некрасову, заведующему отделом теории струн, что тибетские монахи после долгих лет воздержания и поста приобретают сверхспособности и, в частности, могут нагревать снег вокруг себя. В конце концов мы не выдержали и заметили, что можем делать то же самое без всякого воздержания и поста — достаточно включить электрический нагреватель.
Романтическое желание искать альтернативы порочной современной цивилизации в экзотических примитивных культурах тогда было скорее редкостью, а сейчас стало скорее мейнстримом, но совершенно не растеряло при этом незамутненного идиотизма. Не то чтобы в современном мире совсем не было магии — она, конечно же, есть: она называется «наука». И она реально работает, в отличие от бубнов и воздержания. Нас совершенно не интересовали гипотетические возможности наших шаманов, в чем бы они ни состояли, — примитивная культура на то и примитивная, что все ей доступное мы можем сделать лучше и проще. Нам было важно, не что пытается сделать шаман, а как или даже скорее зачем, и что при этом у него в голове.
Все эти новые веяния никак не мешали главной и традиционной сфере деятельности Института: физике и математике. Напротив, 1956 год был в некотором смысле ее высшей точкой. В первый и, как потом выяснилось, в последний раз у нас появилась возможность не только приглашать отдельных гостей, причем исключительно «друзей СССР», но и организовать в Институте полноценную международную научную конференцию и позвать тех, кто нам интересен с научной точки зрения. Занимался ее организацией в основном Никита Некрасов, и результат превзошел все ожидания. Несмотря на холодную войну, бюрократические препоны и прочие неудобства, к нам приехал выдающийся физик Дэвид Гросс, нобелевский лауреат, автор упоминавшейся теории асимптотической свободы; великий китайско-американский математик Шин-Тун Яу, лауреат всех возможных премий и, в общем-то, один из десяти лучших математиков сегодня в мире; такие известные физики, как Верлинде, Чекотти, Бахас и многие другие. Было много и советских ученых, среди которых хочу упомянуть в первую очередь большого и давнего друга нашего Института, замечательного математика и физика профессора Самсона Лулиевича Шаташвили. Доклады делались на самые актуальные и свежие темы, иногда даже спорные, — тут особенно запомнился длинный, часа на два с половиной, обстоятельный доклад профессора Верлинде о его совершенно новом взгляде на гравитацию, которую он предлагал понимать как явление энтропийного происхождения. Не подвел и экспериментальный отдел. Среди прочего Блинов в этот момент ставил совершенно пионерский эксперимент по проверке эффекта Казимира, предсказанного квантовой электродинамикой, — две параллельные токопроводящие пластины в вакууме притягиваются с силой, обратно пропорциональной четвертой степени расстояния между ними, без каких-либо внешних источников энергии и только за счет квантовых флуктуаций вакуума. Иностранные гости Института знали теорию, но были весьма впечатлены практической проверкой.
Помимо собственно математики и физики, оказалось неожиданно интересно наблюдать за тем, как ведут себя в пространстве асимптотической свободы люди, привыкшие к свободе обычной, настоящей. Оказалось, что Институт действует как объемный резонатор: все человеческие проявления усиливаются (как имеющие отношение к научной деятельности, так и не имеющие). Не обошлось без странных поступков и даже эксцессов, и было очень интересно попробовать построить количественную модель наблюдаемого явления. Сделать этого я не успел.
Реабилитанс, как известно, кончился в начале ноября 1956 года, когда после некоторого колебания венгерскую революцию было решено раздавить. Меня сняли с должности раньше. Причем в духе нового времени, не по политическим причинам и даже не за сомнительные опыты вроде приглашения шаманов, а за какую-то бессмысленную казенную невнятицу — «мелкотравчатый стиль руководства», кажется, что-то еще в таком духе... Впрочем, мне грех жаловаться. Меня не арестовали, из Института не выгнали, оставили казенную жилплощадь и даже вернули прежнюю должность — заведующего лаборатории математической физики.
Директором Института стал А. Г. Трифонов, бывший замдиректора по «общим вопросам», весьма ловкий, но совершенно бессмысленный советский бюрократ, хотя человек неглупый, образованный, незлобный и любящий жизнь (в основном в ее материальном изводе: покушать, выпить, залезть секретарше под юбку). Вот примерно такая жизнь в Институте и началась.
В принципе, на этом история должна была бы закончиться — в дальнейшие 12 лет в Институте не происходило строго ничего (кроме того, что мы старели, тупели и понемногу превращались в пародии на себя). Однако есть довольно неожиданный постскриптум.
Когда я говорю «строго ничего», я имею в виду «ничего существенного» — формально жизнь шла как и раньше. Трифонова хватило на то, чтобы очередной раз отремонтировать здание и поменять мебель, но, как любой нормальный бюрократ, больше всего он ценил инерцию и продолжал все, что было до него, в меру собственного понимания. К нам приходили молодые сотрудники, мы их учили физике и математике. Я начал приглашать в Институт алтайских шаманов и лам — ну замечательно, он продолжил с представителями других конфессий; в Институте толклись какие-то невнятные попы и даже приезжал один раввин из Израиля, где-то за год до Шестидневной войны. Экспериментальный отдел тоже что-то такое делал. Блинов увлекся идеями прямой электромагнитной стимуляции мозга и лет десять обещал вот-вот построить «Шлем Бога» (я так и не выяснил, что он имел под этим в виду). Так же по инерции нас продолжали курировать органы и периодически поставляли нам данные, полученные разведкой.
Разумеется, в стране в целом происходило то же самое: совершенно ненулевые достижения как в экономике, так и в технологиях, но сделанные по инерции, в ходе движения вниз, после точки невозврата, пройденной в момент реабилитанса. Можно, конечно, спекулировать, что могло бы быть? Например, что, если бы Хрущев не испугался довести реабилитацию до конца и, скажем, напечатать «Преданную Революцию» миллионным тиражом? Но все это сослагательное наклонение. По факту десять, даже 12 лет передышки были полностью потеряны. А мир вне СССР при этом развивался невероятными темпами, изменился до неузнаваемости, и в новом мире места для СССР не осталось.
Ситуация стала критической в 1968 году, году больших потрясений вроде упоминавшейся выше как бы революции в Париже в мае и параллельных процессов в США и в других европейских странах, в частности в Чехословакии. Последнее касалось СССР прямо и, как известно, было раздавлено на корню. По-видимому, где-то в верхах довольно маразматического уже советского руководства таки созрело желание проснуться и что-то делать. Института это коснулось немедленно и непосредственно: чуть ли не на другой день после оккупации Праги Трифонова сняли за аморалку, а директором Института стал Ажиппо, наш бессменный куратор по линии госбезопасности, к этому времени уже генерал-майор. Человеком он оказался очень умным, бесстрашным, отлично понимающим собственные ограничения и крайне внимательным к другим — прежде всего к нам, научным сотрудникам.
Практически одновременно с назначением Владимира Андреевича — причем я до сих пор не знаю, совпадение это или нет, — разведка доставила нам очень интересный экспериментальный материал. В принципе, это было просто выполнение запроса, который оставлял еще я в свою бытность директором, запроса на интересных представителей примитивных культур (грубо говоря, шаманов). Шамана нам и привезли, причем из-за границы, откуда-то из Перу. Однако вместо бубнов и веточек данный конкретный шаман, у которого, как потом оказалось, была еще и степень кандидата медицинских наук, использовал реально действующее психоактивное вещество.
Опять-таки сами по себе психотомиметики — вещь сильная, но скорее бессмысленная. Мы основательно изучили их еще лет за десять до описываемых событий. Фундаментальный механизм действия на самом деле очень простой: вещество вмешивается в нормальный цикл того или иного нейромедиатора, в результате чего в мозгу испытуемого возникает множество непредусмотренных положительных обратных связей и отключаются многие обычно действующие механизмы торможения. Элементарные, чисто механические фосфены становятся устойчивыми галлюцинациями, и то же самое происходит со всеми психическими функциями, включая высшие. На практике испытуемый полностью теряет способность к какой-либо деятельности — потеря способности к различению приводит к полному параличу воли, что дает возможность использовать препарат как боевое отравляющее вещество (но это довольно глупо, так как людей дешевле и проще просто убивать с помощью фосфорорганики). Кроме того, некоторые из испытываемых ощущений субъективно приятны, что дает возможность использовать препарат в рекреационных целях. При этом ощущения могут быть и весьма неприятными, то есть использование психотомиметиков весьма рискованное дело и, если стоит задача просто добиться эйфории, лучше использовать героин.
Однако мы получили не только вещество, но и мастера по его применению, или, с другой стороны, не просто очередного первобытного шамана, но шамана с фармакологическим аналогом атомной бомбы. Это оказалось интересно.
Само по себе вещество (экстракт лианы Banisteriopsis Caapi) хорошо известно и много раз описано; известный американский литератор
Уильям Берроуз внимательно изучал его еще в 40-х годах и в 1967 году опубликовал результаты исследований в книге (The Yage letters). Однако главное, определяющее свойство психотомиметиков — это что они не имеют собственных свойств: результат опыта полностью зависит от того, кем и над кем он проводится. Осознавая это, мы приняли решение в качестве испытуемых выбрать самих себя: не литераторов, не этнографов, а реально работающих математиков и физиков, не склонных к романтизации чего бы то ни было и натренированных автоматически отличать разумное от бредового и реальность от кажимости. Таким образом, я неожиданно получил возможность узнать ответ на свой старый вопрос: что в голове у шамана, каков его мир, как он его видит? Не то чтобы прямо узнать, но увидеть внутри собственной головы.
Здесь я хочу напомнить читателю про обсуждавшийся выше квантовый характер любой истории и про роль наблюдателя. В принципе, это было важно и раньше — я рассказываю историю Института так, как видел ее сам, другие, возможно и даже вероятно, видели нечто совершенно другое. Однако теперь становится не вполне ясно, даже кто такой этот «я». Я теперешний, пишущий этот текст? Или я, каким я был в 68-м году, или нечто среднее и синтетическое? И, если на то пошло, кто пишет этот текст — я теперешний или я, каким я был в 68-м году? Расщепление и исчезновение эго, вернее, осознание его иллюзорности — это один из первых и самых банальных эффектов сильных психотомиметиков; ничего неожиданного здесь нет, но полезно про это помнить.
Эксперимент продолжался три дня. В результате его я понял (причем с абсолютной четкостью и уверенностью, которую также дают психотомиметики и которая обычно возможна только в математике, науке о том, что можно знать точно) некоторые важные вещи.
Про самые важные из них я вам ничего не скажу.
Были чуть менее важные — например, истинная, глубинная сущность моего друга Леши Блинова (Проводник).
Наконец, где-то на нижней ступени этой неформальной лестницы (у которой, отмечу сразу, не было двух одинаковых ступеней) нашлась вещь, субъективно не слишком важная, но объективно полезная: я понял, как, когда все уже, казалось бы, проиграно, мы можем тем не менее победить.
Буддизм, который сентиментальные граждане западной культуры считают чем-то добрым и мягким, на самом деле просто инструкция по самоубийству (что во вселенной, основанной на реинкарнации, дело почти невозможное). В исходном виде он полностью противоречит любой форме организации общества и потому практически вымер (у хинаяны настолько дурная репутация, что ее для приличия переименовали в тхераваду). Спасло его превращение в Махаяну, Большую Колесницу, которую на Западе также воспринимают как слащавый моральный принцип: нехорошо спасать себя, пока не спасешь других. На самом деле морали тут никакой нет, мораль — это продукт врожденного христианского лицемерия. А есть закон природы, основанный на тождестве Брахмана и Атмана, себя и мира (каковое тождество довольно очевидно, особенно под психоделиками). Технически действительно невозможно уничтожить (то есть освободить) себя, не уничтожив (то есть освободив) весь мир.
Мне в момент опыта было 57 лет; я всю жизнь прожил с женщиной на 20 лет младше себя и так и не завел детей; все мои важные начинания кончились ничем. Личного спасения не просматривалось. В качестве компенсации я понял, как спасти Институт и страну, которая его создала.
Понимание, даваемое психотомиметиками, быстро выветривается, но сразу после эксперимента я имел несколько длинных и подробных бесед с директором Института. Вот основные тезисы.
В соревновании двух систем СССР очевидным образом проиграл. Запад уже четверть века стабильно развивается по обычной капиталистической экспоненте и, более того, постепенно переходит от индустриальной экономики к экономике знаний. СССР по-прежнему следует идиотской сталинской догме о выплавке стали и чугуна, развивается неустойчиво и, кажется, вообще собирается перейти к экстрактивной экономике, которая даже теоретически развивается медленнее экспоненты и имеет потолок. Переводить страну на обычную капиталистическую модель развития уже поздно, мы в лучшем случае продолжим отставать чуть меньшими темпами. Однако — именно в связи с экономикой знаний и переходом к постиндустриальному производству, производству идей — у нас есть уникальная возможность наших конкурентов не только догнать, но и перегнать, похоронить, закопать и оставить гнить на свалке истории. Возможность эта дается испытанным нами препаратом и позволяет напрямую стимулировать главное средство производства в теперешнем мире — человеческий мозг.
В применении препарата, к сожалению, критически важна полная добровольность, а также методика. Но примитивную методику нашего перуанца легко можно упростить, усилить и стабилизировать (в тот момент мне было совершенно очевидно, как это сделать). Теоретически это может сделать кто угодно, а на практике наши враги этого делать не будут: они и так развиваются вполне успешно, капитализму не нужны конкуренты, сильные психотомиметики, скорее всего, вообще запретят (что действительно вскоре и произошло).
Парадоксальным образом именно у нашей страны с ее идиотской, доставшейся от Сталина политической системой, одновременно жестко-иерархической и полностью волюнтаристской, есть шанс использовать открытие по полной.
Начинать надо сверху вниз (Ажиппо, который понимал ситуацию куда лучше меня, без колебаний предложил начать с самого верха). Дальше потребление препарата расширяется вниз по уровням иерархической пирамиды и в конечном счете достигает всего населения, после чего пирамида схлопывается и оказывается не нужна. Не помню сейчас, как именно мы предполагали обеспечить добровольность на последнем шаге... кажется, предлагалось временно запретить алкоголь. Так или иначе, был набросан примерный план, причем на заметное время вперед и с не вполне очевидными предсказаниями. Предполагалось, что первый этап займет лет 15, после чего СССР, скорее всего, прекратит свое существование как политический субъект (но распространит, пока неявно, свои идеи далеко за пределы бывших своих границ). Еще лет через 15 предполагалось восстановление его в каком-то виде, на новой основе. Еще через 15–20 лет влияние СССР — вернее, того нового общества новых людей, в которое он морфирует, — станет тотальным, и мы начнем реально, хотя и неявно, управлять событиями по всему миру (по крайней мере, в демократической его части, то есть на территории нашего теперешнего врага).
С этим планом директор Института пошел к начальству и, насколько я понимаю, получил одобрение — по крайней мере, план начал реализовываться. В частности, для первоначальной отработки методики применения препарата в Институт была завезена контрольная группа молодежи в хорошей физической форме, средних умственных способностей и моральных качеств. Дебилов никто не предлагал превращать в гениев, но было важно отработать технологию именно на обычных людях примерно того же интеллектуального уровня и душевного склада, что руководство страны.
Я был не то чтобы счастлив, но доволен. Это было неясное время, лихорадочное и нервное, время обостренных чувств и бесконечной усталости. Наши новые испытуемые поселились в общей коммунальной квартире и вели себя странно, чтобы не сказать агрессивно. Я продолжал думать над планом и в некоторый момент обнаружил важное дополнительное обстоятельство.
К этому моменту мне была уже вполне очевидна квантовая природа ожидаемого радикального ускорения мозговой деятельности, и встал все тот же вопрос о наблюдателе. Собственно, именно поэтому СССР предполагалось в некоторый момент распустить. И именно поэтому Дебор в 1972 году распустил Ситуационистский Интернационал: если вы хотите, чтобы ваши идеи были у всех в головах, вы не должны их контролировать; лучше всего вообще отойти в сторону и сделать вид, что вас нет и никогда не было. Однако на квантовом уровне все хуже. Квантовая система является действительно квантовой, только пока ее никто не видит. В момент наблюдения волновая функция схлопывается, коллапсирует, кошка Шрёдингера оказывается мертвой, и вы ничего не выиграли — наоборот, у вас на руках труп. Наблюдатель не просто должен отойти в сторону и не вмешиваться, он не должен даже и наблюдать. В принципе, для того чтобы вся затея имела смысл, наблюдателя чисто физически не должно быть.
Проверив и перепроверив свои выводы, я пошел с ними к Владимиру Андреевичу, и я очень благодарен ему за то, что он меня выслушал и услышал.
В соответствии с планом 8 ноября 1968 года все сотрудники Института, как научные, так и вспомогательный персонал: охранники, дворники, повара, официантка Вика из буфета, а также члены их семей, жены, дети — в общем, все проживающие на территории были забиты насмерть топорами и дубинками, а сам Институт был полностью разрушен (все это руками наших так называемых испытуемых, которые после этого тоже были убиты).
Дальнейшее я помню нечетко.
Израильский раввин утверждал, что согласно лурианской каббале в иудаизме тоже существует реинкарнация, но не для всех. Души, которые работали над собой недостаточно и не могут увидеть ЭйнСоф, вопреки собственному желанию посылаются обратно, в мертвый телесный мир, на второй (третий, четвертый) круг. Моя душа где-то болталась примерно четыре месяца, заметно больше 40 дней, положенных тибетской книгой мертвых, но Эйн-Софа очевидным образом не достигла. 15 декабря 1969 года я вернулся в телесный мир. Ну и пребываю в нем до сих пор.
Саша Ефимов доделал свою работу по зеркальной симметрии для кривых и недавно рассказывал ее на семинаре в Математическом институте имени Стеклова, где мы оба работаем. Леша Блинов живет в Лондоне (вернее жил — ушел из жизни 26 ноября 2019 года. — примечание редакции), Никита Некрасов — в Стоуни Бруке (университет в Нью-Йорке. — примечание редакции). Андрея Семеновича Лосева я периодически вижу в Москве — реже, чем хотелось бы, — и мы все пытаемся с переменным успехом продумать основания квантовой теории поля на языке современной гомологической и гомотопической алгебры, который мы теперь понимаем несколько лучше. Что из этого получится, покажет время (которого, впрочем, осталось не так уж много).
Максим Марцинкевич, безусловный и крайне эффективный лидер наших условных испытуемых в 1968 году, сейчас в тюрьме и вряд ли выйдет из нее до падения теперешнего режима. Мне кажется, что после падения режима его ждет большое политическое будущее.
Владимир Андреевич Ажиппо умер от сердечного приступа летом 2017 года.
Что стало с Институтом, мне сказать трудно. Из общих соображений система в состоянии асимптотической свободы не может просто распасться на составные части — я бы, скорее, ожидал, что, взорвавшись, она разлетится в самые разные стороны мириадой собственных микроскопических копий, каждая из которых будет тем не менее отражать целое в соответствии с голографическим принципом, нести его зародыш. Ничего подобного я не вижу, но, собственно, и не должен был бы увидеть. По факту Институт, как мы его знаем, оказался ограничен не только в трех пространственных измерениях, но и в четвертом, временном, и заглянуть в него теперь можно только с помощью памяти, которая слишком слаба и ненадежна.
К счастью, есть паллиатив: часть истории Института, некоторые срезы ее оказались зафиксированы на твердых носителях и доступны для изучения. Квантовый характер истории виден здесь в полную силу: она разделяется на совершенно независимые нити в зависимости от выбора наблюдателя, и хотя эти нити переплетаются и образуют сложные конфигурации, непосредственно друг с другом они не взаимодействуют. На настоящий момент примерно 15 из них удалось вычленить и отчасти распрямить; они переведены на кинопленку и их можно просто посмотреть на экране (о чем, собственно, проект «Дау»). Существенно большее количество нитей переплетено слишком тесно, и их можно отслеживать только с помощью специальной техники (о чем проект DAU Digital).
В ретроспективе Институт — как и страна, которая его создала, — сам по себе был одним большим экспериментом, поставленным неизвестно кем и неизвестно зачем, в поисках если не смысла, то, по крайней мере, языка. Что из этого получилось и получилось ли что-нибудь, не мне решать.
Это сокращенный вариант текста Дмитрия Каледина «Краткая история Института», впервые опубликованного в журнале «Искусство кино» (№3/4, 2019).
Читайте также о «Дау»:
К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:
Google Chrome Firefox Safari