Каннский и Венецианский фестивали, мокьюментари и постправда: номера 1/2 «Искусства кино»

«Неверие. Доверие». Ингмар Бергман о «Седьмой печати»

«Седьмая печать», 1957

На этой неделе в прокат выходит один из самых известных фильмов в истории кинематографа, «Седьмая печать» Ингмара Бергмана. По этому случаю публикуем отрывок из книги шведского режиссера «Картины», главы из которой в переводе Александры Афиногеновой выходили в печатных номерах ИК 1993 года.

В основу «Седьмой печати» положена одноактная пьеса «Роспись по дереву», написанная для первого выпуска театральной школы Мальмё. Требовалось что-то сыграть на весеннем показе. Я преподавал в школе, а раздобыть пьесу с приблизительно равноценными ролями было нелегко. И я сочинил «Роспись по дереву» — пьесу-упражнение. Она состояла из ряда монологов. Число студентов определило количество ролей. «Роспись по дереву», в свою очередь, родилась из детских воспоминаний. В «Латерне Магике» я рассказываю, что иногда сопровождал отца, когда он отправлялся читать проповеди в сельских церквах:

Как все прихожане всех времен, я погрузился в созерцание алтарной живописи, утвари, распятия, витражей и фресок. Там были Иисус и разбойники, окровавленные, в корчах, Мария, склонившаяся к Иоанну («зри сына своего, зри мать свою»), Мария Магдалина, грешница (с кем она спала в последний раз?). Рыцарь играет в шахматы со Смертью. Смерть пилит Дерево жизни, на верхушке сидит, ломая руки, объятый ужасом бедняга. Смерть, размахивая косой, точно знаменем, ведет танцующую процессию к Царству тьмы, паства танцует, растянувшись длинной цепью, скользит по канату шут. Черти кипятят котлы, грешники бросаются вниз головой в огонь, Адам и Ева увидели свою наготу. Из-за запретного древа уставилось Божье око. Некоторые церкви напоминают аквариум, ни единого незаполненного места, повсюду живут и множатся люди, святые, пророки, ангелы, черти и демоны и здесь и там лезут через стены и своды. Действительность и воображение сплелись в прочный клубок. Узри, грешник, содеянное тобой, узри, что ждет тебя за углом, узри тень за спиной! Я раздобыл себе гигантский радиограммофон и купил «Кармину Бурану» Карла Орфа в записи Ференца Фриксея. По утрам, прежде чем отправиться на репетиции, я обычно запускал на полную мощь Орфа.

«Кармина Бурана» построена на средневековых песнях вагантов времен чумы и кровавых войн, когда бездомные люди, сбиваясь в огромные толпы, бродили по дорогам Европы. Среди них были учащиеся, монахи, священники и шуты. Кое-кто знал грамоту и сочинял песни, исполнявшиеся на церковных празднествах и на ярмарках.

«Седьмая печать», 1957

Тема людей, бредущих сквозь гибель цивилизации и культуры и творящих новые песни, показалась мне заманчивой, и однажды, когда я слушал заключительный хорал «Кармины Бураны», меня осенило — это станет моим следующим фильмом!

Потом, после некоторых раздумий, я решил: а в основу я положу «Роспись по дереву». Но вот дошло до дела, и толку от «Росписи по дереву» оказалось довольно мало. «Седьмая печать» повернула в другую сторону, стала своего рода road movie, без смущения перемещаясь во времени и пространстве. Фильм отваживается на крутые повороты и с блеском с этими поворотами справляется.

Я отдал сценарий в СФ, где от него отмахнулись всеми мыслимыми руками. Тогда появилась «Улыбка летней ночи». Картина, премьера которой состоялась на второй день Рождества 1955 года, принесла, вопреки всевозможным открытым и скрытым опасениям, солидный успех.

В мае 1956 года ее показали на Каннском кинофестивале. Узнав, что фильм получил приз, я поехал в Мальмё и занял денег у Биби Андерсон, в то время самой состоятельной из всех нас. После чего полетел к Карлу Андерсу Дюмлингу, который, сидя в гостиничном номере в Канне с вытаращенными глазами и в полубезумном состоянии, продавал за бесценок «Улыбку летней ночи» всякого рода барышникам. Ведь ни с чем подобным ему раньше сталкиваться не приходилось. Его невинность была почти столь же безмерна, как и его самоуверенность.

Положив перед ним отвергнутый сценарий «Седьмой печати», я сказал: «Теперь или никогда, Карл Андерс!» А он в ответ: «Ладно, но сперва я должен прочитать». «Но ведь раз отверг, значит, читал?» «Читал, но, наверно, невнимательно».

«Седьмая печать», 1957

Фильм велено было сделать быстро, за 36 дней, не считая времени, которое потребуется для выездов на натуру. Производственные затраты минимальные. Когда каннский хмель перешел в похмелье, «Седьмую печать» сочли произведением для узкого круга, слишком мудреным и трудным для проката. Как бы там ни было, но спустя два месяца после того, как было принято решение о постановке, мы приступили к съемкам.

Нам предоставили павильон, предназначавшийся вообще-то для производства какой-то другой картины. Поразительно, с каким веселым легкомыслием можно было в то время начинать съемки такой сложной ленты.

За исключением пролога у скал Ховс Халлар и ужина с земляникой Юфа и Мии, снятого там же, все остальное сделано в Киногородке, где в нашем распоряжении имелось весьма ограниченное пространство. Зато нам повезло с погодой и мы работали с восхода солнца до позднего вечера.

Стало быть, все постройки и декорации возводились на территории Киногородка. Ручей в ночном лесу, у которого странники встречают ведьму, был сооружен с помощью пожарников и неоднократно вызывал бурные наводнения. Приглядевшись повнимательнее, замечаешь между деревьями таинственные отсветы. Это светятся окна одной из соседних многоэтажек.

Заключительная сцена, где смерть, танцуя, уводит за собой странников, родилась в Ховс Халлар. Мы уже все упаковали, приближалась гроза. Вдруг я увидел удивительную тучу. Гуннар Фишер вскинул камеру. Многие актеры уже отправились на студию. Вместо них в пляс пустились техники и какие-то туристы, не имевшие ни малейшего представления, о чем идет речь. Столь известный потом кадр сымпровизирован за несколько минут.

Так вот порой бывало. Мы закончили фильм за 35 дней.

«Седьмая печать», 1957

«Седьмая печать» — одна из немногих картин, по-настоящему близких моему сердцу. Не знаю, собственно, почему. Произведение это поистине не без пятен. В нем хватает ляпов, заметна спешка. Но мне кажется, в фильме отсутствуют признаки невроза, он проникнут жизненной силой и волей. Да и тему свою разрабатывает с радостью и страстью.

Поскольку в то время я все еще барахтался в религиозной проблематике, в картине соперничали две точки зрения, каждой из которых было дозволено говорить собственным языком. Поэтому между детской набожностью и едким рационализмом царит относительное перемирие. Отношения Рыцаря и его Оруженосца не отягощены никакими невротическими осложнениями.

И еще — вопрос о святости человека. Юф и Миа в моих глазах символизируют нечто важное: под богословской шелухой кроется святость.

И семейный портрет сделан с игривой доброжелательностью. Ребенок призван совершить чудо: восьмой мяч жонглера на одно, захватывающее дух мгновение, на тысячную долю секунды должен зависнуть в воздухе.

«Седьмая печать» нигде не жмет и не натирает.

Я осмелился на то, на что не осмелился бы сегодня, и это уравновешивает небрежности. Рыцарь творит утреннюю молитву. Укладывая шахматы, он оборачивается и видит Смерть. «Кто ты?» — спрашивает Рыцарь. — «Я Смерть».

Мы с Бенгтом Экерутом договорились сделать Смерти белый грим, грим белого клоуна. Нечто среднее между гримом и черепом.

Это был сложный трюк, который вполне мог окончиться неудачей. Внезапно появляется актер в черном одеянии, с выкрашенным белой краской лицом и говорит, что он — Смерть. И мы соглашаемся с его утверждением вместо того, чтобы возразить:

— Э, не старайся, нас не проведешь! Мы ведь видим, что ты — размалеванный белой краской талантливый актер в черном одеянии! Ты вовсе не Смерть! — Но никто не возражал. Подобное вселяет мужество и веселье.

«Седьмая печать», 1957

В те годы во мне жили жалкие остатки детской набожности, чересчур наивное представление о том, что, пожалуй, можно назвать потусторонним избавлением.

Но одновременно уже тогда проявились и мои нынешние убеждения.

Человек несет в себе святость, и эта святость — земная, для нее не существует потусторонних объяснений. Таким образом, в моем фильме присутствуют остатки искренней детской веры, в общем-то, без примеси невроза. И эта детская набожность мирно уживается с беспощадным рациональным восприятием действительности.

«Седьмая печать», совершенно очевидно, — одна из последних попыток продемонстрировать религиозные взгляды, унаследованные мной от отца и жившие во мне с детства.

Во время работы над «Седьмой печатью» молитва занимала центральное и весьма реальное место в моей жизни. Творить молитву казалось абсолютно естественным.

В картине «Как в зеркале» с наследием детства покончено. Ее основная мысль заключается в том, что любое божество, созданное людьми, непременно должно быть чудовищем. Двуликим чудовищем или, как говорит Карин, паучьим богом.

В непринужденной встрече с Альбертусом Пиктором я без всякого стеснения выражаю собственное художественное кредо: Альбертус утверждает, что он занимается шоу-бизнесом. В этой области человеческой деятельности надо уметь выжить и стараться не слишком раздражать людей.

Юф — предшественник мальчика из «Фанни и Александра», того самого, который ужасно злится, что ему все время приходится общаться с призраками и демонами, хотя он их так боится, и все-таки он не в силах удержаться от небылиц, рассказывая их, главным образом, для того, чтобы обратить на себя внимание. Юф — и безудержный хвастун, и духовидец. В свою очередь и Юф, и Александр — братья маленького Бергмана. Кое-что я, конечно, и в самом деле видел, но чаще всего привирал. Когда видения были исчерпаны, я выдумывал.

«Седьмая печать», 1957

Сколько я себя помню, меня всегда преследовал страх смерти, который в период полового созревания и в первые годы моего 20-летия иногда становился невыносимым.

Мысль о том, что я умру и тем самым перестану быть, что я войду в ворота Царства мрака, что существует нечто, чего я не способен контролировать, организовать или предусмотреть, была для меня источником постоянного ужаса.

И когда я вдруг взял и изобразил Смерть в виде белого клоуна, персонажа, который разговаривал, играл в шахматы и, в сущности, не таил в себе ничего загадочного, я сделал первый шаг на пути преодоления страха смерти.

В «Седьмой печати» есть сцена, раньше вызывавшая у меня восхищение, смешанное с ужасом. Сцена смерти Раваля в ночном лесу. Зарывшись головой в землю, он воет от страха.

Сначала я намеревался дать крупный план. Но потом обнаружил, что на расстоянии впечатление жути усиливается. Раваль умер, почему-то я не велел выключать камеру, и вдруг на таинственную лесную опушку, напоминавшую театральную сцену, упал бледный солнечный луч. На небе, весь день затянутом тучами, как раз в момент смерти Раваля, внезапно, словно все было подстроено заранее, выглянуло солнце.

Страх смерти был неразрывно связан с моими религиозными представлениями. И вот однажды я попал на операционный стол — предстояла небольшая операция. По ошибке мне дали слишком сильный наркоз, и я исчез из чувственного мира. Куда подевались долгие часы? Они длились меньше тысячной доли секунды.

И вдруг я осознал, что так оно и есть. Трудно примириться с мыслью, что бытие для тебя вдруг превращается в небытие. Человеку же с постоянным чувством страха эта мысль приносит избавление. Хотя чуточку грустно: ведь как бы хорошо было обрести новые впечатления, после того как душа, покинув тело, наконец обретет покой. Но так, мне кажется, не бывает. Сперва человек есть, а потом его нет. Это прекрасно.

«Седьмая печать», 1957

Потустороннего, казавшегося ранее таким пугающим и загадочным, не существует. Все находится по эту сторону. Все внутри нас, происходит в нас, и мы вливаемся друг в друга и выливаемся друг из друга: прекрасно.

На СФ вдруг решили обставить премьеру «Седьмой печати» с катастрофической помпезностью юбилея, на котором была бы представлена вся шведская кинематография времен своего величия. Фильм для подобных торжеств не предназначался, и на праздничной премьере в воздухе запахло убийством: специально приглашенная публика, фанфары и речь Карла Андерса Дюмлинга. Надо бы хуже, да некуда. Я лез из кожи, дабы предотвратить диверсию, но оказался бессилен. Скука и злорадство были почти осязаемы.

Потом «Седьмая печать» огненным вихрем пронеслась по всему миру. Картина вызвала сильнейшую реакцию у людей, почувствовавших, что она отразила их собственную раздвоенность и боль. Но праздничную премьеру мне не забыть никогда.

Если не считать повисшего в воздухе эпилога, у меня нет особых претензий к фильму «Как в зеркале» — ни в отношении формы, ни в отношении драматургии. Это первая настоящая камерная пьеса, прокладывающая дорогу «Персоне». Я принял решение сократить размах. Что проявляется уже в первых кадрах: из моря выходят четыре человека, возникают из ниоткуда.

Внешне «Как в зеркале» знаменует собой начало чего-то нового. Технически постановка безукоризненна. Ритмически безупречна. Каждый кадр на своем месте. То, что мы со Свеном Нюквистом не раз смеялись над тестообразным освещением, уже другая история. Дело в том, что как раз в то время мы всерьез начали обсуждать проблемы света. Это привело к совсем иным операторским решениям в «Вечере шутов» и в «Молчании». Таким образом, с кинематографической точки зрения «Как в зеркале» — фильм завершающий.

Эпилог — сцена между Давидом и Минусом с заключительной репликой мальчика: «Папа говорил со мной!» — справедливо критиковали за то, что он повисает в воздухе. Думаю, я сочинил его, ощущая потребность быть дидактичным. Возможно, он пристегнут для того, чтобы попытаться сказать нечто, чего сказать не удалось. Не знаю. Сегодня при просмотре у меня возникает неприятное чувство. Фильм пронизан едва ощутимой фальшью.

Не следует забывать, что годом раньше я сделал «Девичий источник», картину, которая в то время упрочила мое положение. И даже получила «Оскара».

И по сей день я головой отвечаю за то, как разрабатывается в «Седьмой печати» религиозная проблематика. Она проникнута светом подлинной мечтательной набожности.

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Safari