Принято считать, что события августовского путча, после которых прошло уже три десятилетия, почти не нашли отражения в большом кинематографе. О попытке государственного переворота действительно не говорили, и в то же время о ней говорили очень много — в предсказательной форме, за несколько лет до настоящих событий. Станислав Луговой вспоминает известные и не самые очевидные фильмы, предугадавшие историческую реальность.
30 лет назад, в августе 1991 года, в стране произошел государственный переворот. Госкомитет по чрезвычайному положению (ГКЧП) провозгласил себя правящим органом. В 6:00 по московскому времени по радио, а затем и в программе «Время» был зачитан официальный текст под названием «Заявление Советского руководства». В тексте, в частности, сообщалось, что президент СССР Михаил Горбачев «в связи с невозможностью по состоянию здоровья исполнения обязанностей» складывает с себя свои полномочия, а власть переходит к вице-президенту Янаеву Геннадию Ивановичу. К 8:00 в Москву вошли танки. На центральных каналах стартовала бесконечная трансляция балета «Лебединое озеро». Начался августовский путч, карнавальная попытка спасти стремительно гибнущий Советский Союз и уплывающую из рук кремлевских старцев власть. Попытка спасения обернулась горбачевской фразой «Доигрались, мудаки?», гибелью троих человек и смертельной инъекцией как для спасаемого государства, так и, по сути, для всего ХХ века.
СМИ отреагировали очень по киношному — «Общая газета», например, выпустила номер, запомнившийся постмодернистским заголовком: «Кошмар, на улице Язов»Имеется ввиду Дмитрий Язов, министр обороны СССР, член ГКЧП.. «Понимаете ли вы, что сегодня ночью вы совершили государственный переворот?» — так прозвучал вопрос-жест от журналистки Татьяны Малкиной трясущемуся от волнения руководителю ГКЧП Геннадию Янаеву во время знаменитой пресс-конференции. И вопрос этот был совершенно в духе американского оскароносного кино, повествующего об отчаянных одиночках, противостоящих системе.
21 августа 1991 года в Москве появился специальный выпуск журнала «Искусство кино», который удалось напечатать тиражом 400 экземпляров. Позже содержимое спецвыпуска появится на окрашенной в цвета российского триколора вкладке, опубликованной в №11 от того же года. В журнале, наряду с обращениями от лица московских кинематографистов как к членам ГКЧП, так и к Борису Ельцину, присутствовали, в частности, такие слова:
«Сегодня мы сделали свой самый трудный выбор… Мы выбрали между правом выбирать и бесправием слепо подчиняться чужой, не зависящей от нас воле, между уверенностью в себе и безотчетным, гнетущим страхом, между властью законной и властью в законе…
Мы выбрали сами, преодолев, наконец, может быть, самый страшный из наших советских комплексов — комплекс пасынков государства, впервые поверив, что государство — это МЫ, КАЖДЫЙ ИЗ НАС! И как бы ни сложилось будущее, эта вера останется. Она облегчит нам путь друг к другу и к самим себе».
И далее:
«Не верь ни единому слову. Опять самозванцы обещают «порядок» на улице, квартиру каждому и дешевую колбасу — и опять мы получим танки на улицах, дармоедов на шее.
Не бойся противостоять. В первый раз в истории у нас есть нами избранная власть, и отнять ее у нас никому не под силу.
Не проси. Подачка самозванных правителей отольется тебе слезами позора.
Если смолчим сегодня — что скажем своим детям завтра?»
Сегодня, оборачиваясь на происходившее с 30-летней дистанции, ощущение нереальности разворачивающихся событий, их болезненной оперности становится очевидно. Достаточно взглянуть на те действия, которые совершали в ту пору все наши нынешние охранители от «цветных революций». Подполковник КГБ Владимир Путин, ныне считающий развал Советского Союза важнейшей «геополитической катастрофой», тогда, в самый разгар путча, пишет заявление об отставке и, по собственным словам, идущим, впрочем, вразрез с воспоминаниями его начальника Анатолия Собчака, препятствует вводу танков в Ленинград. Будущий глава Росгвардии Виктор Золотов, обещавший сделать из Навального отбивную, в те дни защищает Белый дом в смешном спортивном костюме и с автоматом наперевес. Все это диффундирует со странными, труднообъяснимыми действиями самих путчистов. Если верить словам Невзорова, вожди ГКЧП совершенно не считали зазорным уехать на дачу прямо во время переворота. Группа «Альфа» по пятам следовала за кортежем Бориса Ельцина, которого, согласно планам ГКЧП, вообще-то полагалось арестовать, но так и не получила приказа об аресте от своего непосредственного руководства. Все тогдашнее вторжение большой истории на советские улицы напоминало чью-то отчаянную драматическую постановку, в которую тем не менее столь же отчаянно верили ее участники.
Кто-то сказал, что август 1991 года был нашим маем 1968-го. И, наверное, это действительно так.
Кинематограф, самое чуткое как к конъюнктуре, так и к социальным настроениям искусство, начал реагировать на происходящее в стране задолго до самого переворота, порой удивительным образом предугадывая сценарии «советского коллапса».
Перестроечный кинематограф, награжденный намертво приросшим к нему клише «чернуха», изживал все навязчивые фобии позднесоветского человека, являясь прекрасной иллюстрацией его страхов и неврозов, несших на себе отчетливо выраженную тоталитарную травму. Позднесоветский человек знал абсолютно точно: все игры в гласность и перестройку легко обратимы и довольно быстро заканчиваются, а то, что приходит к ним на смену, остается, как правило, всерьез и надолго. НЭП непременно закончится сталинскими чистками, оттепель — танками в Праге и карательной психиатрией. В наших краях любая свобода связана по большей части с элементарным переделом собственности и возможна лишь до ближайшего термидора. А к моменту развала СССР боязливые ощущения интеллигенции и вовсе обострились до предела, ибо, как пелось в одной из современных тем событиям песен «Наутилуса»:
«Страна умирает как древний ящер с новым вирусом в клетках».
Предсмертное кино обернулось небывалой, ни до, ни после невиданной свободой, хоть и не выстраданной отечественными кинематографистами, а скорее спущенной сверху. Подлинно политическим высказыванием являлось лишь «Покаяние» Тенгиза Абуладзе, созданное еще на излете эпохи застоя и породившее особый жанр позднесоветской политической фантасмагории. И хотя, по сути, большая часть последовавших за «Покаянием» картин являлась не чем иным, как пинанием мертвого льва, сегодня их можно легко рассматривать как прекрасный образчик всех царивших в обществе умонастроений.
Комплекс политической фантасмагории, идущий рука об руку с нескончаемой разоблачительной сталинианой, был необычайно широк. В советском кино эпохи перестройки не высказаться по теме считалось признаком дурного тона. Всенародный любимец Эльдар Рязанов ехидно прохаживался по лицемерию доморощенной партократии высокопоставленных чиновников вымышленного Главного управления свободного времени из «Забытой мелодии для флейты», старательно декларирующих «новое мышление», но трусливо искореняющих любые всплекски двусмысленности, способные промелькнуть в самодеятельных постановках. Пользующаяся не меньшей зрительской любовью Алла Сурикова сняла по пьесе Александра Володина фильм «Две стрелы. Детектив каменного века», насыщенный легко считываемыми советским человеком фразочками из серии:
«— За бугром такие тыквы…
— За бугром все есть…»
Или:
«— Кто решит, кто достойнейшие?
— Достойнейшие и будут решать!»
Неспособный творить вне конъюнктурного потока, Карен Шахназаров создал пугающий «Город Зеро», в котором звучит великолепный монолог прокурора Николая Смородинова в исполнении Владимира Меньшова, который, как кажется, совершенно без изменений сегодня можно услышать в любом из политических ток-шоу, транслируемых в эфире федеральных телеканалов:
«— Начиная со времен татаро-монгольского нашествия основная идея, которая нас объединяет, идея, которой служили поколения наших предков, это идея государственности. Могучее, великое государство — это тот идеал, ради которого русский человек готов страдать, готов терпеть любые лишения. Готов, наконец, отдать свою жизнь. Это иррациональная идея. Это не то прагматическое европейское стремление извлечь максимальную выгоду для себя лично. Это идея российского духа, который подчиняет и растворяет в себе вашу, мою индивидуальность, но взамен и вам, и мне он дает во сто крат больше. Дает ощущение причастности к великому организму. Дает ощущение духа, дает ощущение силы и бессмертия. Запад всегда стремился скомпрометировать идею нашей государственности, но самая большая опасность для идеи заключается не в Западе, а в нас самих. Мы сами хватаем все эти бесконечные модные западные идейки, соблазняясь их очевидной практичностью, рациональностью. Не соображая при этом, что именно в этом заключена их губительная для нас сила. Но ничего. Наша собственная идея в конечном счете всегда берет верх. Посмотрите, все наши революции в конечном счете приводили не к разрушению, а к укреплению и усилению государства».
Притча «Убить дракона» Марка Захарова, снятая по мотивам шварцевской пьесы, наполненная шпильками в адрес умерших советских лидеров, пафосно призывает «убить дракона в себе».
Мрачная комедия Юрия Мамина «Бакенбарды» напрямую говорит об опасности прихода фашизма, задрапированного благими идеями порядка и возвращения к истокам. Овчаровская экранизация Салтыкова-Щедрина «Оно», перенесшая историю города Глупова на советскую почву, и вовсе заканчивалась развернутым зрелищем апокалипсиса. Возврат Сталина, навязчивая тень которого готова материализоваться в любой момент, и страх перед этим возвратом демонстрировался даже в детском киножурнале «Ералаш» (серия «Машина времени»).
Схожие фобии наблюдались и у товарищей по социалистическому блоку, в странах не распущенного еще Варшавского договора. Во время встречи венгерских и советских кинематографистов классик венгерского кино Миклош Янчо говорил:
«Для нас, стран, которые находятся на периферии вашей огромной страны, нет другого будущего, если не прекратится «красный империализм». Мы иначе существовать не можем. Мы боимся, что вы снова появитесь на будапештских улицах в танках, потому что наше будущее, наши возможности дальнейшего развития неотделимы от вашего будущего.
Я глубоко уважаю тех, кто является приверженцем и борцом за новый курс. И вам лучше знать, с чем вы играете, что можете в случае неудачи потерять. Мы думаем о том, как вообще Горбачев может спать в этих условиях, в такой напряженности» («Искусство кино», 1989, №11, с. 141).
Словно в доказательство своих опасений уже на следующий год Янчо снимает фильм «Бог пятится назад», где дает крайне пессимистический прогноз относительно актуальных событий. Одной из сюжетных линий картины становится просмотр телевизионных новостей из Москвы, свидетельствующих о политическом хаосе. В стране произошел политический переворот, власть оказывается в руках некоего Комитета спасения, Михаил Горбачев арестован и казнен. Вскоре в Венгрию вновь входят советские танки и всех убивают. Прогноз, к счастью, не в столь трагичных тонах, но тем не менее сбылся.
Пророчествами грядущей гибели государства, также во многом предугадавших реальность, были озабочены и советские кинематографисты. Среди всего многочисленного потока политических фантасмагорий следует выделить три картины, снятых на самом излете Советского Союза. Фильмы эти хоть и не обладают столь широкой известностью, как «Убить дракона» и «Город Зеро», но представляют собой более откровенный, не замешанный на извечном российском аллегоризме взгляд на происходившие в стране процессы.
«Вместе с боем курантов толпа шарахнулась и отступила, мы едва успели отскочить, чтобы нас не смяли. Теперь мы снова оказались на Манежной. Я знал, что сейчас происходит: это со стороны Маросейки несется кортеж.
Вот они влетели на площадь — семеро всадников клином, на одинаковых белых конях, в форменных белых полушубках, а следом — одинокий танк, в белой же зимней окраске, с ворочающейся вправо-влево, на толпу, башней. Вот засвистела охрана у Спасских ворот — и все, проехали, скрылись… Рабочий день генерала Панаева начался».
Летом 1989 года журнал «Искусство кино» опубликовал повесть Александра Кабакова «Невозвращенец». Повесть вызвала небывалый ажиотаж, мгновенно превратив никому неизвестного дебютанта чуть ли не в пророка. Очень быстро «Невозвращенец» удостоился многочисленных переизданий, был переведен и опубликован в 17 странах, на «Свободе» вышел радиоспектакль Юлиана Панича.
В повести рассказывалось о завербованном некой таинственной организацией сотруднике НИИ, заброшенном из советского настоящего в ближайшее будущее 1993 года, с танками на улицах, повсеместным насилием, убийствами, вечным спутником всех российских перемен голодом и безнадежным ощущением свершившегося конца света. Некоторые детали пророчества Кабакова сбылись с пугающей точностью и, что особенно страшно, продолжают сбываться по сей день — в тексте вполне можно отыскать параллели и к Крымской весне, и к военным действиям на украинской земле, и к аварии на Саяно-Шушенской ГЭС. Столь точно передающая атмосферу перестроечных настроений повесть никак не могла быть обойдена экранизацией.
Фильм Снежкина жестче. Он намеренно лишен фантастических атрибутов, свойственных повести Кабакова (выступившего сценаристом фильма), и сосредоточен исключительно на окружающих реалиях тяжело агонизирующего советского общества. Вместо сотрудника НИИ — модный телевизионный журналист в кожанной куртке а-ля Невзоров (Юрий Кузнецов), вместо путешествий в будущее — папка с информацией о готовящемся военном перевороте. На улицах бесконечные демонстрации с портретами Сталина и транспарантами «Мы боимся будущего!». Представители гей-сообщества устраивают забастовки, требуя отменить уголовную статью за мужеложество в обмен на поддержку президентского курса. Детскому дому дарят видеомагнитофон в качестве спонсорской помощи, но вместо мультиков ставят кассету с порнухой. Подкуп журналиста совершается не крупными денежными суммами, как сейчас, а в полном соответствии с голодающим временем — копчеными колбасами, консервами, бутылками коньяка и водки. Беженцы с Северного Кавказа рассказывают, что русское население подвергается постоянным погромам, избиениям и изнасилованиям, ставится на колени на центральных площадях и принуждается к покаянию. Попутно, между делом, замечается, что настоящая фамилия Ленина — Бланк. Выходов из сложившегося коллапса немного — либо иммиграция в Израиль, либо самосожжение на Красной площади (сцена в фильме отсутствует по причине запрета, о чем повествует по-детски обидчивый титр, открыто обвиняющий в этом «начальника московской милиции Марикова Н.С.»).
Общество на известие о грядущем перевороте реагирует по-разному, но одинаково неутешительно. Коллеги по журналистскому цеху — с полным безразличием. Бывшие друзья-диссиденты, сидящие в окружении алтарей-инсталляций из колючей проволоки и портрета академика Сахарова, — с нескрываемым злорадством, ибо мечтают о том, чтобы эта страна поскорее загнулась вместе с воспитанным ею «народом-богоносцем» (замечательный эпизод Виктора Аристова).
Военные, готовящиеся к захвату власти, уверены, что этот народ, «пока у него дивизию НКВД за спиной не поставишь — никуда не пойдет». Пока же высшие армейские чины тренируются на стрельбище, где в качестве мишеней используются портреты Горбачева, Ельцина и Собчака. Эту сцену вполне можно сравнить со схожей сценой из звягинцевского «Левиафана», в которой стреляют по портретам коммунистических вождей, и на вопрос, нет ли мишеней посвежее, отвечают, целомудренно пряча фигу в кармане, что «время еще не пришло». Во времена съемок «Невозвращенца» играть «по маленькой» было не принято.
Переворот в фильме произойдет, обернется кровавым хаосом, ползущими по московским улицам танками, стрельбой по памятнику Пушкину на одноименной площади, молебнами за «победу православного оружия» на рубежах развалившейся империи и рейдами ряженых в белогвардейские костюмы, определяющих по форме ушей, «жидовка или нет».
Премьерный показ «Невозвращенца» состоялся на ленинградском телевидении 20 августа 1991 года, когда танки на улицах стали реальностью, а происходящее на экране можно было спутать с телевизионным репортажем.
Ольга Жукова с гордостью утверждала, что она за фильм «Ночь длинных ножей» и Сергей Снежкин за «Невозвращенца» были приговорены руководством ГКЧП к расстрелу. И хотя эти утверждения не были подкреплены документальными свидетельствами, факт остается фактом — Жуковой, как и Снежкину, во многом удалось предугадать грядущие события и тактику государственного переворота.
«Ночь длинных ножей» без обиняков начинается с документальных съемок многочисленных демонстраций, охвативших столицу накануне свертывания советского проекта. В качестве музыкального сопровождения выбрана не терпящая полутонов песня «Предчувствие гражданской войны» в исполнении ДДТ. Жутковато становится в тот момент, когда песнопения Юрия Шевчука прерываются «Танцем маленьких лебедей» из «Лебединого озера» Чайковского.
В Москве готовится государственный переворот. Попутно идет подготовка к физическому устранению седовласого оппозиционного лидера, в котором без труда считывается намек на Бориса Ельцина, находившегося в тот момент на пике своего политического авторитета среди жаждавшей перемен интеллигенции. Для этого нанимают киллера, который кружит на машине по ночной Москве в сопровождении двух проституток. Страна в предсказуемом хаосе. «Харе Кришна ходят строем по Арбату и Тверской». Портрет Горбачева путем нехитрых манипуляций превращается в портрет Сталина, что вполне созвучно общему разочарованию в советском лидере, выразившееся, например, в песнях все того же Шевчука («Горбатое зло ползет по Литве» — написанная под впечатлением от вильнюсских событий). Везде тотальная прослушка — «Родина слышит, Родина знает». Под памятником Железному Феликсу на Лубянке, которому в реальности осталось стоять совсем недолго, разыгрываются некрасивые сцены в лучших традициях перестроечного натурализма, в которых помянут и «бабушку русского минета», и «один козел напоил, трахнул, триппером заразил», и даже на манер Евгения из «Медного всадника» адресуются вопросы к возвышающемуся памятнику. Отрядов солдатов-срочников в городе все больше: «Мы вообще-то не в Москве служим. Нас только сегодня привезли». По радио слышны перехваченные переговоры о приведении войск в состояние боевой готовности, но всем кажется, что это «какой-то детектив передают». Создается впечатление, что даже мелькающие в темноте грузовики с надписью «Хлеб» несут на себе зловещий отпечаток и являются своеобразным подмигиванием для тех, кто в теме.
Переворот, кажется, все-таки случится. Уставшие после бессонной ночи военные будут сидеть на детских качельках, а финальные титры пойдут на фоне тела лидера оппозиции, лежащего на земле с дыркой во лбу.
Страх последствий возможного переворота и последующего за ним кардинального слома текущего курса лучше всего выражен в совершенно забытом ныне фильме «Сделано в СССР», облеченном в аллегорическую форму советского школьного фильма.
В обычной московской школе во время дискотеки исчезает импортный видеомагнитофон. Учителя, понимая, что не в силах расследовать преступление самостоятельно, приглашают некогда служившего «в органах» историка Виктора Андреевича (Армен Джигарханян) занять директорское кресло и помочь в сложившейся ситуации. Виктор Андреевич условие ставит только одно — «помогать ему». Первое, что делает новый и.о. директора, это звонит своему бывшему сослуживцу Ивану Моисеевичу (Леонид Куравлев) с просьбой приехать, достает со шкафа запылившийся бюст Ленина и требует запереть все школьные двери, в том числе и в туалет, — контролируемое пространство обязано быть закрытым. По школьному громкоговорителю объявят, что «кража социалистического имущества является тяжким преступлением против народа». Дальнейшие события будут разворачиваться в полном соответствии со знаменитым психологическим экспериментом под названием «Третья волна», проведенным учителем истории Роном Джонсом над учащимися американской средней школы в 1967 году.
Выяснится, что создание тоталитарного общества происходит мгновенно — не успеешь и глазом моргнуть. Вскоре вокруг Виктора Андреевича формируется отряд хунвейбинов-старшеклассников, именуемых «зачистами» и возглавляемых пионервожатой Ириной Сысоевой («русская, происхождение пролетарское»). Всех подозреваемых в краже видеомагнитофона арестовывают и под пытками заставляют давать признательные показания. Репрессии затрагивают и школьное руководство, учителя робко пробуют протестовать, но уже слишком поздно. Насаждается культ личности Виктора Андреевича, вдоль коридоров развешиваются его портреты. Начинается выстраивание новой школьной элиты. В полном соответствии с советской системой распределения продуктов и спецпайков в школьной столовой появляется стол с надписью «Питание для зачистов», на котором стоят стаканы с компотом и выпечка. Всех несогласных подвергают систематическим унижениям вроде раздевания при всех догола в спортзале. Несогласных, впрочем, совсем немного — «наших больше», как сказал герой Леонида Куравлева. Да и вообще, «в космос летали, целину осваивали, в магазинах кое-что было и совесть наша чиста». Власть в лице Виктора Андреевича, опирающаяся на силу верных ему штурмовиков, очень быстро забывает причину своего появления в школе. На пропавший видеомагнитофон всем давно плевать. Власть озабочена лишь усилением своего контроля.
Заканчивается картина крайне пессимистично — разрешить сложившуюся ситуацию могут лишь внешние силы, сама школа сделать это уже не в состоянии. Родители заточенных учеников врываются в школьное здание, чтобы их освободить. Кажется, что диктатор свержен и побежден, однако далеко не все ученики стремятся быть спасенными. Приверженцы нового культа личности продолжают маршировать по школьной территории с фанатичным блеском в глазах, а надо всем этим реет гигантский портрет Виктора Андреевича — Джигарханяна.
Свобода, как это порой случается, оказалась никому не нужна.
К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:
Google Chrome Firefox Safari