«Война и мир» — один из самых дорогих фильмов в советской и мировой истории, четырехсерийная эпопея по грандиозному роману Толстого. «Искусство кино» покажет картину в Москве и Санкт-Петербурге целиком и публикует прямую речь создателей картины.
Сергей Бондарчук, режиссер
Оглядываясь нынче, спустя много лет, на встречу с творчеством Льва Толстого, с его бессмертной эпопеей «Война и мир», которая так требовательно и серьезно обозначила необходимость новых перемен, новой большой внутренней работы — на всем дальнейшем моем пути в кино, — не могу теперь не удивиться той смелости, с какой тогда взялся я за экранизацию. Сегодня у меня, быть может, такой смелости не хватило бы. Сегодня я называю эту смелость отчаянной...
В самом деле, разве что храбростью неведения можно объяснить самую попытку вывести на экран бесконечно сложную, глубинно вскрытую гениальным художником действительность России в драматичнейшие годы ее существования. Ведь Толстой вскрывал ее, эту действительность, во всех возможных ракурсах и во всех пластах: от императорского двора до самых низов бесправного, но живого народа, именно жизнью своею и дающего жизнь всем этим «пластам»... И при всем этом нам надо было охватить не только лишь фабулу огромного романа, но и попытаться донести до зрителя нравственную, психологическую, идейную мощь произведения, показав на экране столь непростые связи и отношения героев, знакомых каждому с детства...
Колоссальный объем работы над переложением «Войны и мира» на экран, — если судить по сегодняшним меркам, — конечно же, требовал многосерийности. Той самой, которая стала доступна и реальна для кинематографа только теперь. Насколько же усложнялись задачи экранизации в ту пору применением этого принципа многосерийности. Разумеется, четыре серии для гигантского романа Толстого в сегодняшнем зрительском представлении, пожалуй, выглядят просто неправдоподобно. Современный зритель воспитан на телевизионных экранизациях — сериалах. Среди них в наше время есть даже и 20-серийные, и это никого уже не удивляет. Но ведь в ту пору все обстояло совершенно иначе. Кино тогда больше, чем на двухсерийный фильм, очень редко посягало. Понятно, что наш тогдашний «замах» на четырехсерийное произведение экрана представлялся чем-то необыкновенным, из ряда вон выходящим. Ну а раз так, то, значит, и мы должны были в полной мере ответить поставленной перед нами задаче, — по крайней мере, соответственно тогдашним, «небывалым» еще масштабам постановки. И вот, как это ни покажется парадоксально, подобное отношение к самому «замаху» — к никогда не существовавшим еще дотоле четырем сериям — словно бы дало вдруг этим сакраментальным четырем фильмам, при всей несоизмеримости их с романом Толстого, какое-то дополнительное измерение. Это-то ощущение, наверное, и помогло нам тогда раздвинуть жесткие пределы четырех серий. Помогло также и в самих себе все открывать и открывать какие-то резервы, какие-то новые силы, а они потребовались от каждого участника съемки. Дело, конечно, еще и в том, что работа над постижением и воплощением образов великого Толстого давала каждому из нас невыразимое счастье прикосновения к заветному, близкому, родному... И это уже само по себе рождало вдохновение, сплачивало, помогало преодолевать усталость и не отступать от цели.
Мы шли — или по крайней мере стремились идти — не по поверхности событий, описываемых Толстым. Мы ставили задачей внедриться в их суть — в их значение для жизни народа, всей страны. У нас шло непрерывное и всестороннее изучение, можно даже сказать, исследование этих событий. Мы шли по пути познания эпохи Толстого, и с этой целью углублялись в исторический, социальный, гражданский смысл событий, анализировали не только самочувствие героев, но выясняли идейное и художественное содержание каждого эпизода, входившего в картину. Для нас важно было выверить происходящее с позиций толстовской концепции нравственной жизни человека, внутреннего развития личности; короче говоря — понять и передать чувство долга перед обществом и людьми, которое составляет основу основ философии романа. Нашей задачей было как можно глубже проникнуть в особенности этой философии, ибо без этого, вне этого нельзя вообще понять и раскрыть в образах особенности толстовского стиля, его поэтики. В силу этих же задач мы хотели подчинить все течение нашего фильма толстовским законам внутреннего сцепления — «сопряжения» всей образной ткани, всех художественных элементов произведения внутри их самих. При этом мы с самого начала решительно отвергли возможность приблизительных или похожих решений, не говоря уже о каком-то — пусть малейшем — домысливании Толстого. Сама проблема экранизации «Войны и мира», несмотря на крайнюю и неумолимую жесткость границ каждой серии, была слишком весома и значительна сама по себе, чтобы можно было допустить, повторяю, пусть малейшее отступление от Толстого, от его миропонимания, от толстовской интерпретации каждого образа. Именно поэтому избранный нами принцип экранизации «Войны и мира» для нас иного решения не допускал.
Толстой дает нам возможность познать «войну» — точно так же, как и «мир», — путем непосредственного столкновения героев с действительностью. Великий реалист, Толстой проникает здесь особенно взыскательно в человеческую душу, выясняя с беспредельной искренностью — какова же она есть, эта человеческая душа, как складываются ее контакты с другими людьми, со всей окружающей действительностью. И мы снова и снова прочерчивали эту центральную тему Толстого (причем центральную не только в «Войне и мире»). Нас остро волновало и то бытие, которое открыто нашему взгляду, и то, что протекает чаще всего совсем невидимо, скрыто, но, выявляясь тем или иным путем, составляет истинную сущность, подлинную природу каждого человека, в конечном счете определяя все его поступки — и сознательные, и неосознанные...
Резкое осуждение Толстым самой возможности войн, истребления людей, всей криводушной политики военщины и, напротив, страстный призыв к объединению людей, утверждению мысли о деятельном добре — вот что стало для нас главным в нашей киноэпопее. Поэтому-то эпиграфом к фильму мы и взяли замечательные толстовские слова:
«...Все мысли, которые имеют огромные последствия, — всегда просты. Вся моя мысль в том, что ежели люди порочные связаны между собой и составляют силу, то людям честным надо сделать только то же самое. Ведь как просто».
Действительно, просто настолько, что трудно даже поверить, что Толстой не знал о тех прочнейших связях людей по-настоящему честных, связях, возникших на почве передовых социальных идей, которые уже существовали в мире; не знал, что Россия, развивая эти идеи, уже движется к революции, что его мечта о союзе честных людей вплотную подошла к осуществлению. И тем поразительней, что, не зная этого, он продолжал отстаивать мысль о необходимости такого сплочения, которое стало бы залогом нравственной и общественной силы народа, его душевного здоровья.
Подчиняя этой именно идее весь ход киноповествования, мы стремились последовательно и планомерно развивать ее в каждой отдельно взятой серии, строго соблюдая в то же время их сюжетную связь и психологическую цельность.
В первом фильме — «Андрей Болконский» — исторические события даны, согласно методу самого Толстого, в довольно широкой, конечно, исходя из возможного, экспозиции... Здесь мы знакомили зрителя со всеми главными героями киноэпопеи. Петербург и Москва того времени, великосветская, «салонная» и просто семейная жизнь героев со всеми оттенками их взаимоотношений, короче, все стороны бытия рассматриваются в этой серии, как уже сказано, через призму сложнейшего мировосприятия Андрея Болконского. На его долю выпадают тяжелые испытания. Он проходит через трагедию Шенграбена и Аустерлица, и как раз в это время умирает маленькая княгиня, его жена Лиза. А сколько еще горя, утрат, мучений ожидают его впереди... Но Толстой находит для князя Андрея возможность глубинных душевных перемен. Их приносит герою сама жизнь. А она обязательно их приносит, поскольку она и есть жизнь, как говорит Толстой, жизнь настоящая. По сути, это обычная жизнь людей, которая
«с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей шла, как и всегда, независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном Бонапарте, и вне всех возможных преобразований».
И вот эта-то настоящая жизнь, незаметно для князя Андрея (эту роль исполнял В. Тихонов), лечит героя. Лечит сама собою, тайно и незаметно для него, но мощно делая свое дело и давая ему необходимое успокоение. А затем происходит встреча Андрея с Наташей Ростовой в Отрадном. Встреча эта приносит чувство восторга и обновления. Особенно я люблю эпизод, где герой видит старый дуб, чудесно преображенный приходом весны, — «ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя». К счастью, удалось найти и снять именно такое огромное старое дерево, образ, точно отвечающий картинному толстовскому «письму словом». И радостно решает князь Андрей, что «жизнь не кончена в тридцать один год»...
...Наташа Ростова становилась центральной фигурой второй серии. Мы выносили сюда, в эту серию, все те трудные, нравственно сложные не только для одной героини, но и для всех окружающих лиц события, которые сам Толстой характеризует как «узел всего романа». В письме к П. И. Бартеневу, издателю «Русского архива», автор «Войны и мира» писал с чувством облегчения, что рукопись третьего тома наконец готова. «Я говорю наконец, — пояснял Толстой, — потому что конец третьего тома было самое трудное место и узел всего романа». Этим-то «узлом», как раз и было увлечение Наташи Ростовой Анатолем Курагиным. Увлечение внезапное, но до такой степени сильное, что девушка дает согласие бежать с ним из московского дома Марьи Дмитриевны Ахросимовой, где с барышнями гостил зимою Илья Андреевич Ростов... Вспомним эти эпизоды. После знакомства с Анатолем, которое, не задумываясь о последствиях, веселясь, устраивает Элен, жена Пьера Безухова, Наташа сперва мучается неразрешимым для нее вопросом:
«...Кого она любила: Анатоля или князя Андрея? Князя Андрея она любила — она помнила ясно, как сильно она любила его. Но Анатоля она любила тоже, это было несомненно».
Людмиле Савельевой, игравшей труднейшую роль Наташи, оказались по силам эти мучающие героиню «страшные» — так их называет Толстой — вопросы. Так ведь они на самом деле и сегодня все так же мучительны и страшны для каждого молодого искреннего существа, если вдруг подпадает оно волей случая под власть порочных, коварных людей, изощренных в гнусном искусстве зла и соблазна.
А на морозном звездном небе уже стоит над Москвой огромная яркая комета 1812 года. Та самая комета, которая будто бы предвещает людям всякие страхи и ужасы. Пьер же радостно, со слезами счастья смотрит на эту хвостатую звезду. Ему кажется, что она «вполне отвечала тому, что было в его расцветшей к новой жизни, размягченной и ободренной душе»...
Молва народная все же тогда не зря связывала появление кометы с неминуемой бедой: в том же году летом беда эта грянула.
«Двенадцатого июня силы западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие».
Так начинал Толстой новую часть романа. А мы этими словами Толстого начинали третью серию фильма, именно так и названного: «1812 год».
Характеристика войны, которую дает Толстой, художник и мыслитель, видя в ней, как и все мы сегодня, жесточайшую кровавую бессмыслицу, обязывала нас особенно строго очертить в этой картине круг событий, резко ограничив эпизоды семейные, а самый ход истории, всю его окраску и звучание целиком подчинив антивоенному направлению размышлений Толстого.
Центральной частью серии является Бородинская битва и связанные с нею чудовищные человеческие потери, понесенные с обеих сторон. Решающая сила битвы — народная, именно народная среда. Солдаты России. Сила, с какою до сих пор не приходилось по-настоящему вплотную сталкиваться героям романа. Зато теперь они до конца и уясняют ужасную суть войны и эти силы.
Мы знали, что поездка на места Бородинского сражения чрезвычайно помогла писателю и вдохновила его. Вернувшись в Москву, Толстой сообщил Софье Андреевне, что очень доволен поисками.
«Я напишу такое бородинское сражение, какого еще не было»
— уверенно обещал он. Так оно и оказалось.
Воссоздание картины великой битвы поражает у Толстого одновременно и красочностью, и правдивостью, реализмом страшного события, точностью деталей, их впечатляющей силой, не говоря уже о нравственном, психологическом звучании всей картины битвы. Мы увидели воочию, что земля, где сотни лет мирные русские люди жили простой жизнью, собирали урожаи, пасли скот, оказалась буквально пропитана кровью десятков тысяч человек... Над всем полем боя стояла густая дымовая завеса, пахло селитрой и кровью... Потом пошел дождь, словно слезы с неба. И как будто этот дождь говорил всем: «Довольно, довольно, люди. Перестаньте... Опомнитесь. Что вы делаете?» Этот вопль души, словно крик отчаяния самой природы, мы нашли возможным вложить в уста Пьера Безухова, потрясенного свидетеля этих ужасных событий, измученного всеми событиями ужасного дня.
Но ведь во всякой войне, как бы ни была она противна здравому смыслу, нравственным чувствам людей, всегда есть правая сторона: та, которая обороняет землю, защищается от стороны нападающей.
Поэтому и Пьер Безухов, которому суждено пройти через чудовищные испытания, через ужасы войны и плена, через все скитания под ежеминутным страхом смерти, не приходит в отчаяние. Напротив, он тут-то окончательно и находит себя. Он проникается пониманием «простой» жизни людей труда, извечно отторгнутых от всех жизненных благ, но сохраняющих справедливость, доброту и сердечность как главные качества человека на земле...
Наша четвертая серия — «Пьер Безухов» — как раз и выражает итог философских поисков, составляющих суть всего жизненного и нравственного существования любимого толстовского героя в романе. Да, пожалуй, здесь стержень всего романа в целом, как и стержень нашей киноэпопеи.
Труд, вложенный актерами, всем постановочным коллективом в создание экранной версии «Войны и мира», от первого до последнего дня работы нашей над фильмом был освящен нашей беспредельной любовью к Толстому, целиком был посвящен одной цели — как можно глубже и, если можно, полнее, доверчивее отдаться течению его мысли, раскрытой им правде русской народной жизни.
Но и понимая необходимость всего этого, мы не смогли создать кинопроизведение, которое оказалось бы равноценным гениальной толстовской эпопее, хотя знали, что отдали экранизации «Войны и мира» все лучшее, что было у нас в душе и сердце...
Оборачиваясь к тем давним дням, с любовью вспоминая о них, я испытываю чувство и радости, и грусти. И еще — удивление. Неужели же мы смогли отважиться, рискнули взяться за эту махину, за эту глыбу? И при этом сумели высказать хотя бы нашу любовь и беспредельное уважение к великому художнику.
Василий Соловьев, сценарист фильма
Я иногда думаю, что сценарист на съемочной площадке похож на Пьера Безухова на Бородинском поле — только наблюдает и всем мешает.
Работа над фильмом «Война и мир» для меня началась в 1961 году, и я прожил с группой бок о бок все последующие напряженные годы. Это была самая тяжелая, самая трудная, но и самая счастливая пора моей жизни.
Когда мы в первый раз встретились с Бондарчуком для предварительной беседы, то проговорили часов до трех ночи. Бондарчук, как говорится, «зондировал» меня на ощущение Толстого, на любовь к Толстому. Он говорил мне: «А как же вот, например, сцена на пароме между Пьером и Андреем? Ее ведь, наверно, придется выбросить, ведь это же «толстовщина», мы же не можем ее тащить на экран?..» «Зачем же, — отвечал я, — тогда браться за Толстого, если при этом бояться Толстого...» «Ну, хорошо, — продолжал Бондарчук, — а вот та сцена, где Толстой описывает пруд, набитый солдатами, как карасями, набитый пушечным мясом, — ведь это же тоже нельзя снимать. Как это? — герои, защитники Отечества и вдруг — караси?..» Бондарчук, естественно, и не собирался выбрасывать все эти сцены. Он просто хотел выявить мои симпатии и антипатии, мои пристрастия и степень моей убежденности в Толстом и верности ему.
Так началась наша совместная работа над сценарием, которая продолжалась год. Мы писали сразу так называемый литературно-режиссерский сценарий, который чем-то отличался и от литературного, и от режиссерского. Собственно говоря, был как бы режиссерский сценарий, но с большим включением литературного текста, мотивировок и обоснований. Когда сценарий был завершен, в нем было 250 страниц.
Мы остались верны одной идее. В культурном достоянии каждого народа, в духовном наследии человечества есть несколько особых произведений, принадлежащих всей жизни народа, всей жизни человечества, жизни многих поколений людей. К ним принадлежит эпопея «Война и мир». Стоит ли взбираться на плечи гиганту, чтобы тебя было лучше видно? Мы решили, что не стоит. Поэтому все силы употребили на то, чтобы выразить Толстого, и только Толстого, средствами кинематографа.
Но как сделать из полутора тысяч страниц романа 250 страниц сценария? Надо было провести труднейший отбор — найти сцепление отобранному материалу, надо было победить неизбежную его фрагментарность.
Причем надо было найти сцепление образов, эпизодов по законам толстовской философии, толстовской концепции истории и личности — к этому мы стремились больше всего. Я не помню сейчас точный текст, но в одном из писем Толстой писал о том, что лабиринт сцеплений — закон художественного творчества. И у каждого он свой, и найти этот закон сцепления — задача исследователя. Именно это найти — а не мысль (да, так именно писал Толстой), мысль, которую обычно стараются обнаружить критики в художественном произведении. Не мыслью, а чем-то другим руководствуется художник. Какой-то тайной. И выразить это словами почти невозможно. Чтобы выразить идею, скажем, «Войны и мира», говорил Толстой, надо было бы пересказать весь роман целиком.
Это соображение Толстого кажется мне весьма знаменательным. Им мы стремились руководствоваться в работе. И здесь мне хочется привести один случай.
Это было на одном из тех предварительных заседаний, где должен был обсуждаться сценарий «Войны и мира». Когда мы вошли туда, то со страхом обнаружили среди присутствующих женщину — не буду здесь называть фамилии — известнейшего текстолога-толстоведа. Она читала в рукописи все черновики и варианты «Войны и мира», а, как известно, у Толстого был очень плохой почерк и понимала его только Софья Андреевна. И вот теперь перед нами сидел человек, знающий текст «Войны и мира» в его изначальном виде. И она встала и сказала, что взяла в руки эти 250 страниц сценария с большим опасением. Но прочтя их, обнаружила странную вещь — ей показалось, что она прочитала роман. Вероятно, сказала она, это закон человеческой памяти, которая даже из самого известного произведения искусства удерживает только определенное количество эпизодов и их сцепление — в данном случае 30, ну, 40 эпизодов. И вот ей показалось, что все эти эпизоды в сценарии были.
Говорю это, поверьте, не в похвалу авторам сценария, а к тому, что мы стремились открыть в «Войне и мире» тот самый лабиринт сцеплений, о котором писал Толстой.
...Лет так через 100 кто-то сделает для кино еще одну «Войну и мир». Этого не может не произойти. Океан толстовских идей неисчерпаем. И мы зачерпнули, наверное, только малую толику из него. Кто-то зачерпнет больше — может быть, ладони будут шире, может быть, средства кинематографа грандиознее. Кто-то зачерпнет больше, и я завидую этому...
Людмила Савельева, исполнительница роли Наташи Ростовой:
Мне выпало большое счастье — сыграть Наташу Ростову в фильме «Война и мир». Это самое прекрасное, что могла подарить мне судьба.
Позади пять долгих лет работы. И сейчас мне кажется, что все эти годы — и во время съемок и в дни долгих перерывов в работе — я ни на час не расставалась с образом, постоянно жила чувствами, мыслями моей героини.
Эта роль была очень сложной для меня. Сложной потому, что надо было проследить развитие характера Наташи, ее путь от 13-летней девочки до взрослой женщины, пережившей трагедию любви, испытания войны, народное горе, ставшее и ее личным горем. Сложной потому, что это образ необычайно богатый, многогранный — у Наташи нет двух похожих сцен, в каждой из них она иная, неожиданная.
И конечно, сложной еще и потому, что я впервые столкнулась с профессией киноактрисы — это моя первая работа в кино. Собственно говоря, именно благодаря этому обстоятельству мне посчастливилось получить эту роль. Сергей Федорович Бондарчук искал в исполнительнице непосредственность, естественность. А это как раз мне легче всего, если можно так выразиться, удавалось. Во время съемок я не ощущала присутствия камеры, не думала о ней. Я жила судьбой героини.
Сергей Федорович работал со мной очень внимательно, чутко, терпеливо. Он верил в мои актерские возможности и потому, наверное, никогда не показывал, как играть ту или иную сцену, не подсказывал определенных движений, жестов, интонаций. Просто перед съемкой мы подолгу говорили о Наташе, о том, что было с ней раньше и что ее ждет впереди. И это помогало мне осмыслить характер, найти верное самочувствие на площадке.
За годы работы над ролью я настолько сжилась с ней, что могла ясно представить себе Наташу в любой ситуации, в любой сцене, съемки которой еще предстояли.
Время работы в «Войне и мире» сохранится в моей памяти как самая счастливая, самая наполненная пора моей жизни. И я знаю, что образ Наташи навсегда останется со мной.
Вячеслав Тихонов, исполнитель роли князя Андрея Болконского:
Мне невероятно трудно говорить об этой моей работе — о роли в фильме «Война и мир». Я бы просто даже не хотел о ней сейчас говорить. Слишком она была для меня мучительна. Слишком вырывалась из всего, что я сделал в кино, — чтобы я сейчас, когда прошло еще так мало времени, мог осмыслить значение этой роли для меня. Положительное и отрицательное. Осмыслить мотивы. Осмыслить, в чем я ощущаю удовлетворение от этой работы и в чем его не ощущаю. Одним словом, понять, чем был для меня князь Андрей?
Я не могу не испытывать удовлетворения от того, что четыре года непрерывно общался с Толстым. С гением Толстого. Но я не испытываю и удовлетворения — потому что гений этот неисчерпаем и образ князя Андрея так велик и так непознаваем. В сущности, не познан до сих пор никем, и мне познать его, вероятно, не удалось.
Я все время ощущал дистанцию между собой я героем, я все время ощущал его отдаленность от меня. Я с отчаянием чувствовал, что ни одна моя роль, ни все, что мною сделано, не дают мне ничего для этой жестокой работы. И не только не дают, более того — от всего ранее приобретенного нужно отказываться. И теперь я все время мучительно ощущал, как трудно мне играть человека, у которого внешнее и внутреннее так неслитны. Я чувствовал, как все мне мешало — и большой рост, и большие руки...
Нужно, чтобы прошло какое-то время. Знаю только, что если есть во мне неудовлетворенность, то она, думаю, неизбежна во всяком человеке, вплотную соприкоснувшемся с Толстым. Это такой огромный, неисчерпаемый мир! Кто может войти в него свободно и счастливо?
Знаю также: образ князя Андрея останется в моей жизни навсегда. Он просто не сможет уйти из нее — слишком много было отдано ему сил, сердца.
Геннадий Мясников, один из художников-постановщиков фильма:
Пять художников кино — М. Богданов, А. Дихтяр, С. Валюшек, С. Меняльщиков и автор этих строк — должны были найти и выполнить изобразительно-декорационное решение четырехсерийного цветного фильма. Достаточно сказать, что предполагалось подготовить к съемке 200 декорационных объектов. Правда, в ходе работы мы сократили эту цифру вчетверо, но и 50 объектов — это 50 объектов, в них все должно быть исторически достоверно, точно даже в деталях.
Мы изучали эпоху, ее быт, атмосферу по литературным, музейным источникам, разумеется, бывали на местах подлинных событий, заново открывали для себя архитектурные ансамбли и т. д. Мы спорили между собой, с постановщиком, оператором, спорили яростно, заинтересованно, не чинясь друг перед другом. И только в результате этих споров приходило единственно верное, на наш взгляд, художественное решение.
Как изобразительно-декорационно решались главные эпизоды? [Например,] первый бал Наташи. Это для нее ошеломляющая, но не подавляющая ослепительность. Это простор, пронизанный светом и цветом, но простор, в котором она не теряется, а, напротив, открывается и для себя, и для всех своей прелестью, восторженной изумленностью. И нам нужно было добиться того, чтобы изумлением Наташи изумлялся и зритель. Здесь пришлось много спорить, потому что великосветские балы преследовали сознание обязательными колонными залами. Но именно это вызывало внутренний протест. Может быть, потому, что колонны подавляли, загромождали пространство и в зрительном восприятии бала, и в техническом смысле. Вспоминались многие великолепные колонные залы — и зарубежные, и отечественные, времен классицизма. Одни — строго изысканные, но холодные, другие — теплые, одухотворенные, но без необходимой просторности. Память возродила одно из немногих ослепительно эффектных впечатлений, полученных мною почти 30 лет назад, — первое посещение екатерининского тронного зала. Изящество барокко без колоннадной архитектуры. Изящество высокого искусства, где точнейшая соразмерность настенных украшений придавала уникальную законченность архитектурному замыслу.
Где снимать русскую старину на натуре?.. Вопрос этот вызвал бурные споры. Сначала предполагались съемки в Суздале, ибо в этом городе великолепные памятники нашей исконной самобытной культуры. От этого предположения отказались не сразу, не вдруг. В пользу Москвы говорило одно, бесспорное. Суздальские памятники — в основном памятники монастырского зодчества, причем XIII века. Москва богата уникальными творениями и гражданских, и церковных сооружений самых разных веков, а главное — нужного нам XVIII века.
В заключение хочется сказать о тех, кто помог созданию фильма «Война и мир». Добиваясь исторической достоверности фильма, мы использовали по возможности подлинные предметы материальной культуры тех лет, о которых идет речь. Достаточно сказать, что 58 музеев предоставили в наше распоряжение фонды. А кроме того, тысячи будущих зрителей присылали нам личные вещи, хранившиеся десятилетиями в семейных архивах.
Анатолий Петрицкий, оператор фильма
Сейчас, когда работа над фильмом «Война и мир» осталась позади, мне не хотелось бы подводить какие-то итоги и делать общие выводы. Легче говорить об отдельных эпизодах, о том, удалось ли их решить так, как хотелось. И теперь, просматривая фильм, — а смотреть его мне довелось уже много раз в самых различных аудиториях, — порой хочется закрыть глаза и не глядеть на экран. Потому что многое хотелось бы снять иначе, но сейчас уже трудно что-либо поправить. Правда, на тех же самых просмотрах мне не раз приходилось убеждаться, что на аудиторию наибольшее впечатление производят порой вовсе не те эпизоды, которые кажутся операторски удачными. Для зрителя главное— смысл, эмоциональная наполненность событий, происходящих на экране, и если они захватывают его, то он может не заметить очевидных операторских просчетов. И напротив, даже совершенное в художественном отношении изображение не вытянет сцену, в которой потерян нерв действия.
Из батальных сцен наиболее трудной была Бородинская битва. Ни до, ни после нее нигде в фильме не было занято такое количество массовки, войск, актеров, не использовалось столько пиротехнических средств.
Бородинская битва воссоздавалась с особой тщательностью. Мы внимательно изучили сохранившиеся документы о битве, свидетельства очевидцев. План битвы подробно разрабатывался режиссером сначала на бумаге, а потом уже осуществлялся на съемочной площадке. Естественно, многое менялось.
С точки зрения организации эпизода наиболее интересной была панорама «центр сражения», снимавшаяся непрерывным большим куском с тележки, двигавшейся по длинной, более чем 200-метровой эстакаде. В конце эстакады был установлен поворотный круг, на котором камера разворачивалась на 180 градусов и возвращалась назад, продолжая вести съемку в направлении, противоположном начальному. При развороте камеры в поле зрения объектива неизбежно попадали ассистенты оператора, поэтому все они были одеты в армейскую форму и действовали в кадре, как артисты.
Съемки панорамы готовились месяц — нужно было добиться согласованности движения камеры, действий конницы, массовки, работы пиротехников. Нужно было свести разрозненные события в единый, наполненный движением, борьбой кусок. Снята панорама была за один день. Мы успели сделать четыре дубля.
Уже потом, при просмотре дублей на экране, мы обнаружили, что почти в каждом из них были какие-то необычайно интересные, несрепетированные, неожиданные куски. Где-то непреднамеренно свалился всадник; лошадь, запутавшись в поводе, сделала сальто и так далее. (Все эти непредвиденные случайности обошлись без каких-либо неприятностей, вообще, на съемках всей картины не было ни одного несчастного случая.) Чтобы сохранить на экране эту прелесть случайности, Бондарчук в окончательном монтаже отказался от единой непрерывной панорамы и смонтировал ее из кусков разных дублей.
В начале и финале фильма в кадрах, снятых с воздуха, отчетливо видны современные постройки, колхозные поля, дороги, виден памятник на Бородинском поле. Мы не пытались как-либо замаскировать пейзаж, придать ему видимость ландшафта начала прошлого века. Дело здесь не только в том, что это практически было бы невозможно. Это и не нужно. Потому что слова Толстого, сопровождающие эти кадры, его размышления о мире так же относятся к нашему времени, как и к тому, о котором он рассказал в романе.
В этом материале использованы отредактированные фрагменты из следующих статей, опубликованных в разных номерах журнала «Искусство кино»:
К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:
Google Chrome Firefox Safari