«Я, в каждой роли я»: портрет Олега Ивановича Даля

На сцену сибирского ДК поднимается человек в хорошем кожаном пиджаке. В зале — пиджаки не хуже: нефтяники, перевыполнившие план, ждут бодрых актерских баек. Гастролер устало озирает публику и делает ей шах: «Артист я — скучный». Через паузу — мат: «Вопросы будут?» Народ безмолвствует. Выступающий разворачивается и уходит под беспомощный закулисный крик юной представительницы дирекции: «Олег Иванович, вернитесь!» Но Олег Иванович, единожды уйдя, не имеет привычки возвращаться.

Творческие вечера Даля стали страшным сном, жуткой городской легендой работников краевых Домов культуры: приезжает человек, который нет чтоб добродушно балагурить, говорит по-китайски (так администратор из Курска описал встречу Даля со зрителями, где тот поминал Канта и Делакруа), проповедует антисоветчину, а в ответ на предложение посетить ресторан говорит принимающей стороне: «Спасибо, девчонки. Я лучше пойду в номер и лягу там на прохладный пол — мне так легче». После того как в ответ на вопрос «Есть ли у вас дети?» поклявшийся говорить в микрофон правду и только правду Даль ответил «Не знаю», ему влепили выговор от общества «Знание». После того как юным курсантам ташкентской школы КГБ пояснил, что на самом деле бывает с разведчиками вроде того, какого он сыграл в «Варианте «Омега» («Либо их убирают, либо на два фронта начинают работать — ребята, вы ж лучше меня знаете»), — экстренно выслали обратно в Москву за свой счет и сделали невыездным. Он и правда совершенно не умел лгать — не надо было и клятв: трезвым мрачно молчал, выпив — откровенничал, напившись — кричал.

По возвращении с гастролей Даль вынимал из кармана пачку с тошнотой заработанных денег и веером рассыпал по ковру. У Миронова гонорар был 25 рублей, у Даля — пониженный, 18. Все потому, что он не был заслуженным и не был народным — был (собственная шутка) инородным: одному из лучших советских артистов за всю карьеру не выдали ни одного звания. Как он умудрился прославиться — вообще большой вопрос: половине кинофильмов с Далем давали второй и третий экран, телекино показывали на каком-нибудь четвертом образовательном канале параллельно с Олимпиадой. «Отпуск в сентябре» по Вампилову, который теперь десятикратно видел каждый, выпустили на экран через восемь лет после съемок.

Дело тут не в антисоветских шутках, не в пьяных истериках (идеологически чуждому режиссеру Даль, брызнув невротической слезой, мог крикнуть: «Такие, как ты, расстреливали мою семью!») и не в дорогом пиджаке, а как-то во всем сразу. В каждой детали — от начищенных ботинок до манеры если уж петь, то громко, от ненависти к коллективным розыгрышам до любви к абсурдным анекдотам про летающие напильники — он был вызывающе чужим просто потому, что был не по-советски свободным. «Латышско-эстонский человек», — не без придыхания характеризовали Даля коллеги с амплуа честных бригадиров.

Нежные дети оттепели, надышавшиеся горным воздухом 60-х, в спертые 70-е начали задыхаться, а в безвоздушные 80-е сгинули один за другим: сперва Высоцкий, вторым Даль, после — Бероев, Миронов, Богатырев. Страшновато пересматривать эталонную оттепельную картину «Мой младший брат» с парой 20-летних дебютантов: круглощекий Миронов и кудлатый Даль полны оптимизма, который известно чем обернется — отработкой в Бюро кинопропаганды, Зиловым и Фарятьевым, двумя инфарктами в районе 40.  

Люди, которых учили жить Хемингуэй и Ремарк, не то что панциря жизненного опыта не нарастили — не обросли даже кожей, потому что считали это нечестным: жить надо — горя. Единственное, что время от времени позволялось делать с огнем, — заливать: поколение экзистенциального похмелья, которое сначала отправили в космос, а потом вернули за облезлый стол в диссидентской кухне, пило без роздыху. Свежим майским утром 80-го года актриса Валентина Талызина встретила Олега Даля на Садовом кольце: «Ты куда? — К Высоцкому. Будем пить. Вот сейчас с утра сядем и начнем». До смерти хозяина оставалось три месяца, гостя — семь. На похоронах друга Далем овладеет idée fixe: «Володя ушел, и мне здесь больше делать нечего». «Стал чаще думать о смерти», — пишет он после похорон в дневнике. И играет две последние роли — скучающего принца, внедрившегося в «Клуб самоубийц», и алкоголика, созвавшего друзей на собственные поминки перед «Отпуском в сентябре». Одна из последних записей в том же дневнике — заглавными буквами: «Я, В КАЖДОЙ РОЛИ Я».

Редкой пластики артист, Даль мог сыграть кого угодно — но всю жизнь, следуя завету своего преподавателя Бориса Бабочкина («Не играть, а жить!»), фактически играл себя. Никогда не снимаясь в двух фильмах одновременно, отказываясь от всего, что не вписывалось в некий личный формат (Лукашин в «Иронии судьбы», одинокий отец в «Экипаже», Хлестаков в «Ревизоре» Гайдая — запись в дневнике: «Пугает Гайдай. Что делать?!»), выстраивал себе зеркальную кинобиографию, где нет ни одного веселого, искренне хохочущего персонажа: максимум — грустные шуты, от компаньона обреченного короля в «Лире» Козинцева до солдата в детских сказках про принцессу и огниво. Потому он и не любил репетировать, что невозможно жить всерьез несколько раз подряд — каждый дубль у Даля, будь их хоть 20, был разным. В 60-е с режиссерами старой школы, которые любили снять сцену, предварительно по-театральному отработав ее до жеста, из-за этого, конечно, возникали проблемы.

«Под меня копали», — признавался Даль в интервью. Еще бы — он был метр восемьдесят пять: чтобы уравнять его в кадре с другими артистами, иногда приходилось выкапывать специальную ямку и ставить его туда, вспоминают операторы. Метафорично — слишком высок, чтобы уравняться с окружающими. И вызывающе худ: оператор одной из детских картин, где Даль снимался в роли зубрящего лекции первокурсника, обозвал его пособием по анатомии и боялся, что картину положат на полку, — ведь в кадре студент, которого явно недокармливают: может, ему советской стипендии не хватает? Как-то раз, спасаясь от бдительных жены и тещи, Даль бежал к другу и спрятался в рулон географических карт. Незадолго до смерти, придя устраиваться во ВГИК, где преподавал актерское мастерство, бородатый, худой, с торчащей из кармана книжкой Аполлинера, был принят за учащегося и не допущен в профессорский гардероб.

Непритворный интеллектуал, он учил так, что студенты порой не понимали ни слова. После смерти во ВГИКе его долго поминали примерно так: «А был бы жив Олег Иваныч, мы бы сейчас точно не сдали». Лицедейство было для него чем-то сродни высшей математике — он, по утверждению последней жены Лизы, и в пьяном бреду разговаривал исключительно цифрами. Лучшая иллюстрация далевскому пониманию актерской профессии — сцена из «Приключений титулованной особы»: придя домой, усталый принц Флоризель снимает парик, под которым еще один парик, и отклеивает усы, под которыми другие накладные усы. Играть — значит оставаться собой, бесконечно сбрасывая кожу и оставаясь обманчиво нагим.

Всю жизнь Олег Даль искал пространства, где может быть собой. С семьей (мама-учительница считала, что кривляться на публике — не работа, сестра ради звания уговаривала сыграть секретаря парткома) не сложилось — испытательными полигонами стали три брака и семьи собутыльников. Фигурой отца для актера совершенно очевидно стал режиссер «Короля Лира» Козинцев, который, покрывая 28-летнего исполнителя роли Шута, когда тот запил, пояснил администрации: «Олег не жилец».

Главным жанром горьких 70-х, пришедших на смену воздушным 60-м, была трагикомедия. В этом зазоре — между комиком и трагиком — и существовал один из главных артистов брежневского застоя: созидатель актерских миров и разрушитель собственного организма, человек, с которым страшно было поздороваться — и который мог исповедаться тебе через пару минут и рюмок после знакомства. Смесь жирафенка с пантерой, как называл его Анатолий Эфрос. Человек-раздвоение. Как наивно признался его партнер по съемкам в «Земле Санникова» Юрий Назаров: «Нужно было убить Олега Ивановича Даля, чтобы он не убивал Олега Ивановича Даля». Что ж — именно этим занимался Олег Иванович Даль.

В марте 1981 года его нашли мертвым в гостинице в Киеве, куда он приехал на пробы: остановка сердца. Последние собутыльники суетливо вспоминали, что он весь день перед тем ничего не пил — ну разве что пиво да немного водки на завтрак. Приехавшая забирать тело жена мерила уровень коньяка в недопитой бутылке и считала недоеденные седативы в упаковках. «Жаль художника — хотел смерти, а попал в балаган», — сказал бы, очевидно, по этому поводу принц Флоризель.

Редкая экранная строчка Даля не казалась пророчеством — но по-настоящему провидческой оказалась только одна. Та, которую похмельный герой «Отпуска в сентябре» Зилов произносил, стоя перед дверью, за которой его никто не слушает, пусто глядя в экран и чуть кивая головой. «Боже мой, — говорил он. — Боже мой. Ну нельзя же все принимать так близко к сердцу».