«Жрать нечего, а им свободу подавай»: «Високосный день» Николая Винокурова (сценарий)

Литературный сценарий

Сумерки ленинградского зимнего утра. Еще сдерживаемая подтаявшим льдом Фонтанка. Рассеянный в февральской промозглости свет фонарей...

Титры:

Ленинград. 1991 год. Февраль

Тонкая в запястье, женская рука заложила дискету в вводное устройство. Пальцы с облупленным маникюром набрали на клавиатуре код команды. На экране монитора замелькали, сменяя друг друга, строчки — непонятные для непосвященного сочетания букв и цифр.

Алена некоторое время рассеянно смотрела на экран, потом встала из-за стола (в складках свободного платья угадывался отягощенный плодом живот), подошла к телефону, набрала номер…

Помаргивала с характерным зудением неисправная лампа дневного света.

Зажав трубку ухом, Алена сколупывала лак с ногтей — ждала, когда ответят.

А на оставленном Аленой дисплее все мелькали строчки программы, пока экран не замер, высветив два слова:

ПРОМЕЖУТОЧНЫЙ РЕЗУЛЬТАТ

— Да. … Да.

Босые ноги зябли на холодном полу. Телефон стоял в коридоре, у входных дверей. Геннадий переминался с ноги на ногу, слушал искаженный телефоном Аленин голос, отвечал односложно, чтобы поскорее закончить разговор.

Поскорее не получалось.

— Не забудь взять справку у кожника, — продолжала наставлять Алена.

— Я помню.

— У нас десятый участок…

— Знаю.

— Будешь забирать Вовку — не опаздывай: знаешь, как Полина к нему относится…

— Угу. — Геннадий поднял ногу, свободной рукой потер занемевшую ступню.

— Гена… — сказала Алена и замолчала, давая понять, что далее последует важная информация.

— Ну что? Говори… Холодно… Я босиком стою… — поторопил Геннадий.

— Я звонила маме.

Нога опустилась на пол.

— Ну? — напряженно, с помрачневшим лицом, спросил Геннадий

— Мама дает нам деньги. Она просила тебя заехать… Что ты молчишь? — с вызовом спросила Алена.

— Я слушаю.

— Но я же чувствую — ты недоволен.

— Алена, мы ведь договорились, кажется, — не сразу, раздраженно ответил Геннадий. — Зачем ты ей звонила?

Алена молчала. В трубке послышались какие-то хлюпающие звуки.

— Алена, — позвал Геннадий. — Ты что, плачешь?

Телефон ответил короткими гудками.

Геннадий повесил трубку. Не уходил — знал: разговор не окончен. Телефон зазвонил скорее, чем он ожидал.

— Мама тебя будет ждать с четырех до пяти, — раздельно, как ультиматум, произнесла Алена. — Пожалуйста, не опаздывай. И постарайся быть приветливым.

— Может, ты хочешь, чтобы я еще и извинился перед ней?!

— Я хочу, чтобы ты вспомнил, наконец, что у тебя семья, — подчеркнуто спокойно ответила Алена. Не выдержала, выкрикнула сквозь плач: — Ну что мне — на панель идти, что ли?!

— Алена!.. — начал было Геннадий — опоздал: Алена любила оставлять последнее слово за собой.

Геннадий повесил трубку. Подумав, снова снял, набрал три цифры, но потянул носом, швырнул трубку на рычаг, опрометью бросился на кухню.

Там — сразу к плите: из кастрюли, где варилась Вовкина каша, валил дым.

Геннадий выключил газ, поднял крышку, с тоской заглянул в кастрюлю.

Соседка, тучная старуха в засаленном халате, чистила за своим столом картошку и напевала песню из далекого пионерского детства.

— Валентина Егоровна, — с укоризной сказал Геннадий, — ну что вы, не могли выключить?

— А во имя чего? — ехидно ответила соседка, накручивая вокруг картофелины виртуозно длинный и тонкий слой кожуры, — … пионеров идеал-ал-ал…

— У вас что-то горит! — В кухню заглянул сосед, пенсионер-первогодок Илья Константинович. Илья Константинович только что принял душ. Весь его моложавый подтянутый вид говорил об исключительно здоровом образе жизни.

— Не горит — сгорело, — грустно поправил его Геннадий.

— Геннадий Павлович! — проникновенно сказал Илья Константинович, промакивая лысину висевшим на шее махровым полотенцем. — Мне неловко снова возвращаться к этому, но ваш Вова продолжает писать мимо унитаза. И потом… — продолжал Илья Константинович, и в голосе его появились трагические нотки. — Сегодня я опять не спал. Поймите меня правильно, Геннадий Павлович, я и сам не чужд… Но ваша машинка… Существуют же законы человеческого общежития, так сказать. И электричество нагорает.

— Принял к сведению, — досадливо буркнул Геннадий, ковыряя ложкой в кастрюле.

За окном была Фонтанка, освещенный прожекторами Шереметьевский дворец на другом берегу.

На подоконнике громоздились папки, рукописи, книги, лежало неоконченное Аленино вязание — детская кофточка-распашонка из белой шерсти.

Вовка сидел за столом и в ожидании завтрака катал по клеенке маленький грузовичок.

— Сгорела наша каша, — виновато сообщил Геннадий, входя в комнату, ставя на стол чайник.

— Ура! — обрадовался Вовка.

…Потом Геннадий одевал Вовку. Вовка ускользал, увлеченный своим грузовичком. Геннадий сердился, потом смеялся, потом снова начинал торопить сына…

— А потом?

— А потом маме сделали операцию и вытащили тебя из животика.

— А потом?

— А потом я забрал вас домой.

Шли Фонтанкой. От частых оттепелей лед на тротуаре был весь в рытвинах. Геннадий придерживал за воротник норовившего завалиться Вовку, шел мелкими шажками, то и дело оскальзываясь. Погасли фонари, и стало видно, что уже светает.

— А потом?

— А потом мы стали жить втроем.

Со стороны Симеоновского моста послышался шум. Шум напоминал звук работающего двигателя. Он стремительно приближался.

Геннадий невольно остановился, выпустил Вовкин воротник. Взгляд его, скользнув по рыхлому льду Фонтанки, уперся в черноту мостовых сводов.

— А потом?

Звук прекратился так же внезапно, как и возник.

— А потом? — нетерпеливо повторил Вовка.

— А потом — суп с котом. — Геннадий взял Вовку за руку. — Пошли быстрей — в поликлинику опоздаем.

В коридоре детской поликлиники было шумно от ребячьих голосов.

Сидевшая рядом с Геннадием пышнотелая матрона (не то поздняя мать, не то ранняя бабушка) как могла успокаивала ревущую дочь-внучку.

— А вот, смотри, Настя, мальчик совсем не боится идти к врачу. Мальчик, ты ведь не боишься идти к врачу, правда?

Вовка, к которому относились слова матроны, возился у ног Геннадия со своим заветным грузовичком. Комплименту не обрадовался, напрягся, еще глубже ушел в занятие.

— А какая хорошая машинка у мальчика!.. — продолжала матрона. — Настя, посмотри! Давай, попросим… Мальчик, дай, пожалуйста, посмотреть твою машинку.

Двухлетняя Настя на время отвлеклась, но, видя, что «мальчик» машинку давать не собирается, завыла с новой силой.

— Дай, не жадничай, — тронул Вовку за плечо Геннадий.

Вовка нехотя протянул игрушку. Вой прекратился.

— Ах, какая хорошая машинка, — щебетала, стараясь закрепить успех, матрона. — А давай, спросим, как мальчика зовут. Мальчик, тебя как зовут?

— Ну, чего молчишь? Тебя ведь тетя спросила, — больше для приличия подключился Геннадий.

— Вова, — угрюмо буркнул Вовка, не сводя глаз с машинки, которую терзала Настя.

— Настя, мальчика зовут Вова! — зашлась в приторном восторге матрона. — А сколько тебе лет, Вова?

— Четыре года.

Снова буря восторга (на них уже — кто с раздражением, кто с интересом — смотрели):

— Настя, Вовочке четыре годика! А кто твой папа?

— Писатель, — чуть слышно прошептал Вовка.

— Папа у Вовочки писатель! — объявила всей поликлинике матрона и уважительно посмотрела на сразу покрасневшего, с ужасом ждущего продолжения Геннадия.

К счастью, дверь кабинета, у которого они сидели, открылась. «Следующий», — пригласила медсестра. Матрона засуетилась, сунула Вовке его грузовик и под возобновившийся вой Насти скрылась в кабинете.

Очередь с интересом смотрела на «живого» писателя.

Чувствуя себя неловко, Геннадий поднялся, отошел от кабинета, с повышенным вниманием принялся изучать стенд, посвященный желудочно-кишечным заболеваниям.

Кто-то тронул его за рукав. Геннадий обернулся.

— Здесь каких глистов принимают? — деловито спросила его девочка лет семи в лыжных штанах под школьным платьем. В руке девочка держала майонезную банку, завернутую в полиэтилен. На шее девочки болтался шнурок с нанизанным на него ключом.

Когда подходили к садику, было совсем светло. Вовкина группа уже гуляла.

— Золотарев, перестань сейчас же! — раздавался из-за невысокой ограды голос воспитательницы.

— Вовка, ты знаешь что… — сказал Геннадий, прежде чем пройти с сыном на территорию. — …Ты, пожалуйста, не говори больше так… что твой папа писатель.

Вовка сосредоточенно молчал, о чем-то думал.

— Понял?

— Угу, — кивнул Вовка. — Папа, а меня как раньше звали?

— Как это раньше? — не понял Геннадий.

— Когда я в животике у мамы сидел.

— Эмбрионом тебя звали. — Геннадий открыл калитку, пропустил вперед сына.

Вовка сразу побежал к детям. Геннадий направился к воспитательнице, которая сидела на скамеечке с толстой книгой на коленях.

— Сдаю вам сына, Полина Васильевна, — сказал Геннадий, протягивая справку из поликлиники, делая ударение на отчестве (Полине Васильевне было чуть больше двадцати).

— Поправился? — как-то безрадостно спросила Полина Васильевна, захлопнула своего Пикуля, посмотрела справку. — Вам надо было его завтра с утра приводить.

— Не получается, Полина Васильевна: сидеть некому. Ну, я пошел? — Геннадий отыскал глазами Вовку, помахал рукой: — Вовка, пока.

— Постойте, — остановила Геннадия Полина Васильевна. — Мне сегодня уйти надо раньше, — сказала она и почему-то покраснела. — До шести, пожалуйста, заберите Вову.

— Да, да, обязательно, — уже убегая, заверил ее Геннадий.

Выйдя за калитку, Геннадий услышал Вовкин рев и ленивый голос Полины Васильевны: «Золотарев, отдай Андрееву машинку».

Геннадий посмотрел на часы: было ровно десять.

— Я в литчасть, — сказал Геннадий на служебном входе.

— Как ваша фамилия? — подозрительно посмотрела на него вахтерша.

— Андреев.

Вахтерша заглянула в какие-то списки, царственно кивнула:

— Проходите.

Геннадий разделся в маленьком гардеробчике. Пошел по коридору…

Из-за двери с висевшей на ней табличкой: «Тише. Идет репетиция» раздавались голоса:

— Дай три рубля! — произнес мужской голос так громко, будто он требовал треху от всего человечества.

— Не дам! — с пафосом ответил женский голос.

Геннадий не удержался, осторожно приоткрыл дверь.

В репетиционном зале, на некоем подобии сцены стояла выгородка – намек на будущие декорации. Чуть впереди, как бы на авансцене, стояли мужчина и женщина.

Мужчина выдержал паузу, кося глазом куда-то в сторону. Оттуда прошелестел шепот суфлера.

— Но я умру, Маша, — эхом отозвался мужчина. — Маша, я не вынесу, не смогу! — закричал он и бросился к женщине, которая на беглый взгляд Геннадия была старше своего партнера лет на пятнадцать. Он обнял ее, заговорил скороговоркой: — Макароны, картошка… Дай, Маша, дай… Жизнь рушится, как не чувствуешь? Наша жизнь — ты не чувствуешь? Три несчастных рубля, Маша, не умещается…

— Стоп! Стоп! — раздалось откуда-то слева.

Геннадий посмотрел в ту сторону — там, за столиком с зажженной лампой сидел бородатый молодой человек в расстегнутой до пупа рубахе.

— Вяло, Леша. Вяло, — сказал бородатый (режиссер — догадался Геннадий). — Играть надо, а ты лоб морщишь — текст боишься перепутать.

— Но, Игорь Николаевич… — покраснел Леша, который в свою очередь был лет на десять старше режиссера. — Трудно. Такая скороговорка…

— И замечательно, что скороговорка. В ней правда состояния. Ты мне состояние сделай, Леша, понял?

Леша кивнул.

— Про текст забудь. Говори что хочешь. Что первое взбредет, то и говори. Главное, чтобы «три рубля» прозвучали. Все, — хлопнул в ладони режиссер. — С того же места. Дай три рубля…

— Дай три рубля! — умоляюще произнес Леша.

Геннадий вздохнул, прикрыл дверь.

По стенам маленького завлитовского кабинета висели портреты театральных деятелей, эскизы декораций, афиши. Сама залит тоже была маленькая, словно подсушенная годами, но голос имела низкий, мужской, прокуренный.

— Может быть, у вас еще что-нибудь есть? — Прежде чем погасить сигарету, завлит достала из пачки новую, прикурила от предыдущей. Пепельница на ее столе была полна окурков.

— Она у меня одна, — смущенно ответил Геннадий. — Как-то сама написалась… Я вообще-то для кино пишу…

— А, может быть, вам ее переделать в сценарий? — оживилась завлит. — Добавить какие-то эпизоды, проходы, проезды — как там у вас в кино… Получился бы неплохой сценарий.

— Это пьеса, — уверенно сказал Геннадий.

— Мда, — погрустнела завлит. — Сейчас все пишут пьесы, — сказала она задумчиво. — Что за время: никто не ходит в театр, но все пишут пьесы. — Она дотянулась до шторы за спиной, отодвинула: весь подоконник был завален рукописями. — Даже не знаю, дружочек, что с вами делать. И репертуар у нас уже на два года вперед… Давайте так. Я ее оставляю, покажу кое-кому… из молодых. Только предупреждаю: никаких гарантий. А вы пока поработайте еще над текстом. Это ведь не кино, дружочек. Здесь крупный план не спасет. Здесь текст — это главное.

Геннадий усмехнулся.

Завлит истолковала его усмешку по-своему.

— Вы знаете, — доверительно сообщила она, — приходит автор, и я боюсь: вдруг хорошую пьесу принесет, а придется отказать…

Дверь без стука открылась. В кабинет заглянул смуглый мужчина с коротким ежиком седых волос.

— Здравствуйте, Кира Давыдовна. Не вовремя?

— Алексей Петрович! — засияла завлит. Она встала из-за стола, вышла навстречу гостю. — Вы всегда вовремя. Как съездили?

— Реклама была неважная. Но в общем — успех. — Мужчина расстегнул висевшую на плече спортивную сумку. — Это вам. — Он держал в руках яркий блок заграничных сигарет.

— Нет, нет, что вы! — запротестовала завлит.

— Кира Давыдовна, вы же прекрасно знаете, что мы с Аней не курим. Это специально для вас. — Мужчина положил блок на стол, достал из сумки нарядную картонную коробочку, положил рядом с сигаретами. — А это вам чаи гонять.

— Я пойду, — напомнил о своем существовании Геннадий. Он уже давно стоял, мялся, — было неловко уходит не попрощавшись.

Кира Давыдовна рассеяно кивнула.

Через стекло телефонной будки была видна решетка канала, за ним — тыльная часть Казанского собора.

— Ищенко позовите, пожалуйста.

— У Евгения Ростиславовича совещание, — ответили звонко, молодо, уважительно.

Так уважительно, что Геннадий даже хмыкнул:

— Я смотрю, у вас большие перемены.

— Кто его спрашивает? — не поддержали фамильярный тон Геннадия на том конце провода. — Что-нибудь передать? — спросили официально.

— Передайте привет. От Андреева. Скажите, что я буду через полчаса.

Геннадий повесил трубку. Достал записную книжку. Листал обтрепанные, замусоленные по краям страницы, пока не нашел, что искал — вложенный листок бумаги (идиотская привычка — записывать на клочках) с размашисто написанной фамилией: КРАШЕНИННИКОВ. Под фамилией был записан телефон.

Выгреб мелочь, опустил монету, набрал номер. Короткие гудки.

Положил листок в нагрудный карман — чтоб был поближе, вышел из будки.

Плотные облака, занимавшие утром все небо, сползали постепенно на восток.

Лед на канале был рыхлый, грязный. По льду неспешно вышагивали вороны и клевали всякую дрянь.

На том берегу канала, перед колоннадой Казанского, стояла небольшая толпа. Над толпой реяли андреевские и трехцветные российские флаги.

У Казанского собора шел митинг. На митинг плюралистично взирали оцепившие место милиционеры с «демократизаторами» в руках.

Геннадий попытался пройти сквозь оцепление, но его осадил широкоплечий цыганистого вида сержант.

— Вали, вали — чего не видел? Уже кончается.

— Может быть, все-таки на «вы», сержант?

Сержант вступать в разговор не стал, лишь усмехнулся — не то снисходительно, не то презрительно.

Геннадий так и остался за милицейским кордоном, пытаясь разглядеть за суконными сизыми спинами происходящее перед колоннадой.

— Мы требуем вернуть городу имя святого Петра, — обращался к собравшимся невзрачный мужчина в капроновой куртке. — Мы не хотим в очередной раз переименовывать наш город. Мы хотим ему вернуть его настоящее историческое имя.

Его место занял новый оратор — женщина в очках, в сбившемся платке.

— Господа! — обратилась она, явно подразумевая неоднозначную оценку слушателей (одновременно раздались аплодисменты и возмущенные возгласы, свист). — Господа! — повторила она, подчеркивая не случайность такого обращения. — Посмотрите, во что превратился наш город. Дома ветшают, разваливаются, на улицах — грязь. Мат, сквернословие — на каждом шагу. И это Петербург? Нет, господа, это Ленинград. Не знаю, как вы, а не хочу жить в этом городе. Я хочу жить в Санкт-Петербурге. Не в Ленинграде, даже не в Петрограде — это имя опоганено октябрьским переворотом. Я хочу жить в Санкт-Петербурге.

— А я хочу жить в Ленинграде! — провозгласил сменивший женщину плотный пожилой дядька в двубортном зимнем пальто. — Я не знаю, к кому обращалась выступавшая передо мной дамочка. Господ у нас давно нет. — Снова аплодисменты и возмущенные крики. — Я скажу только, что мы в блокаду кровь проливали за Ленинград. И, между прочим, имя Владимира Ильича городу присвоено по просьбе трудящихся. — Снова гул голосов. Дядьку попытались стащить с импровизированной трибуны. — А грязь и беспорядок, товарищи, потому, — сказал дядька, отпихиваясь, — потому что банде, которая окопалась в Ленсовете, нет дела до города. Они хотят его продать на корню иностранцам! — выкрикнул дядька, пропадая из поля зрения Геннадия.

На трибуну поднялся худосочный мужчина в кожане и нелепой конькобежной шапочке, плотно обтягивающей голову.

— Проклятые русофобы-интернационалисты превратили наш город в отхожее место!.. — заголосил он, но тут из шеренги сизых шинелей вышел офицер с мегафоном и объявил:

— Граждане! Время, отведенное для митинга, истекло. Просьба расходиться.

Часть милиционеров направилась к митинговавшим, другая часть стала оттеснять от колоннады зевак.

— Все. Пошли, пошли. Спектакль окончен. А ты что смотришь? К тебе не относится? — снова прицепился к Геннадию цыганистый сержант.

— Чего ты такой злой, а? — миролюбиво спросил Геннадий.

Милиционер схватил его руку выше локтя, повел в сторону моста.

— Да отпусти ты… Сам пойду. — Геннадий попытался вырвать руку.

Сержант довел Геннадия до моста, отпустил, пихнув в спину:

— Работать надо, а не по улицам шляться. Дармоеды…

Вскоре у колоннады Казанского было пусто. Только валялся на асфальте оставшийся после митинга мусор: окурки, пустые сигаретные пачки, какие-то листовки, обрывки газет…

Построенный в начале века дом явно нуждался в ремонте. Тем нелепее выглядела новенькая официальная дверь на его парадном.

Геннадий толкнул тугую дверь, уверенно прошел мимо застекленной вахты, нажал кнопку лифта.

— Подождите. Пожалуйста! — В лифт вбежал немолодой мужчина с восточным лицом под каракулевой ушанкой, с таким же воротником на зимнем пальто. — Мне на пятый, — сказал он и погрузился в свои мысли.

— Роберт Ашотович, здравствуйте, — сказал, улыбаясь, Геннадий.

Мужчина встрепенулся, всмотрелся в Геннадия, мягко улыбнулся:

— Гена? Извините, не узнал — задумался. Давно к нам не заглядывали. Как ваши литературные занятия?

— С переменным успехом, — уклончиво ответил Геннадий.

— Сыну три?

— Четыре.

— Как время идет…

Собственно, говорить было особенно не о чем. Стояли, вежливо улыбались друг другу. Роберт Ашотович спросил:

— К нам по делам?

— К Женьке… К Ищенко, — пояснил Геннадий.

— А-а, к Евгению Ростиславовичу… — с какой-то не то грустной, не то мрачной иронией протянул Роберт Ашотович.

Лифт остановился. Створки распахнулись.

— К нам заглянете?

— Если успею, — пообещал Геннадий.

Пожали руки, разошлись в разные стороны.

Табличка на кабинете была демократична: простой, прямоугольник ватмана с надписью, выполненной не очень уверенным плакатным пером. Никаких должностей, только фамилия и инициалы: ИЩЕНКО Е.Р. Фамилия, правда, была продублирована латинским шрифтом.

Геннадий вошел без стука в маленькую прихожую. Молоденькая симпатичная секретарша улыбнулась, по-американски демонстрируя прекрасные зубы:

— Я вас слушаю.

Вместе с секретаршей улыбались трое мужчин, чьи фото висели на стене за ее спиной: Борис Ельцин, Дмитрий Харатьян и Майкл Джексон.

— Вы передали от меня привет Евгению Ростиславовичу? — с притворной строгостью спросил Геннадий.

— Вы Андреев? — продолжала улыбаться секретарша. — Проходите, пожалуйста.

— Объявился, наконец, пропащая душа! — Женька Ищенко улыбался своей обезоруживающей открытой улыбкой, приобнял Геннадия, хлопнул по плечу. Элегантный, спортивный, в нездешнем твидовом пиджаке он вызывал в памяти слова: «маркетинг», «менеджмент», «надежный партнер».

Геннадий вспомнил табличку на латинском, невольно усмехнулся.

— Свалили все-таки Куваева? — заключил он, оглядывая кабинет.

— Громко сказано, — рассмеялся Женька. — Только дотронулись — он и сам свалился. Что, не узнаешь кабинетик?.. Нравится?

Кабинет выглядел уютно. Никакого официоза — «стенка», которую можно встретить в гостиной у знакомых, вписывающийся в угол мягкий диван, кресла, низкий журнальный столик. На месте, обычно предназначенном для главы государства, не без вызова висел абсолютно аполитичный пейзаж. Даже рабочая мебель — два стоящих буквой «т» стола — не разрушали уют.

— Уютно, — признался Геннадий.

— А знаешь, почему? — оживился Женька. — Из-за обоев. Я как заступил, — первым делом кабинет переделал. Лицо фирмы… — Женька поморщился на тренькнувший телефон. — А с обоями жена подсказала. Сразу как-то по-домашнему, правда?

Тут открылась дверь.

— Евгений Ростиславович, снимите трубочку: Мартынов, — сказала секретарша и скрылась за дверью, успев продемонстрировать все прелести своей стройной фигуры.

— Неслабые у меня кадры? — подмигнул Геннадию Женька. Он подошел к столу, снял трубку, слушать не торопился — держал на весу. — Ноги — а?! Я ее на приемы с собой беру. Фирмачам нравится… Говорите, — нетерпеливо сказал он уже в трубку. — Только на валюту, — твердо ответил, не дослушав, как показалось Геннадию, неведомого Мартынова.

Женька положил трубку на рычаг, взял аппарат, перенес его на журнальный столик, плюхнулся на диван, жестом пригласил Геннадия:

— Садись, рассказывай. Кино-то твое скоро смотреть будем?

Геннадий не ответил, а может, просто не успел: Женька уже набирал номер, уже говорил:

— Девушка, с Веной можно заказать разговор? На шестнадцать. Что?.. По московскому. — Он назвал номер и фамилию в Вене, потом свои данные.

— В понедельник в Вену лечу на две недели, — сказал, повесив трубку, отваливаясь на спинку дивана. — Контакты, контракты. Вот так, старичок. Пришло и наше время. Не жалеешь, что ушел? А то, давай, возвращайся — возьму. Я, между прочим, вполне серьезно…

— Ты деньги можешь одолжить? — неожиданно спросил Геннадий.

— А много надо? — чуть помедлив, спросил Женька.

— Две тысячи, — как можно небрежнее постарался ответить Геннадий и все-таки чуть торопливее, чем хотел, объяснил: — Понимаешь, обмен подвернулся — двухкомнатная квартира, какой-то алкаш меняет. Просит всего шесть тысяч. Четыре мы насобирали…

— Шесть тысяч — это теперь даром, — заметил задумчиво Женька. — Надолго?

— На полгода… — быстро ответил Геннадий, но тут же поправился: — Ну, год — максимум.

Женька вдруг расхохотался:

— Мне один еврей говорил: сейчас самое выгодное занимать деньги на большие сроки. — Увидел вопрос на лице Геннадия, пояснил: — Инфляция.

— Ну, давай, с процентами! — не сдержал раздражения Геннадий.

— Ты только не заводись… — Женькина улыбка обезоруживала. — Ну, причем тут проценты? Как тебе объяснить?.. Пойми меня правильно, Гена, — проникновенно посмотрел он в глаза Геннадию. — Я слишком ценю наши отношения. А они осложнятся — это неизбежно. Гена, я знаю, что говорю — у меня есть опыт. Мне уже и звонить тебе будет неудобно: вдруг подумаешь, что напоминаю.

— Я пошел, — встал с дивана Геннадий.

— Ну, вот — обиделся, — Женька тоже поднялся. — Гена, зря. Я мог бы сказать просто: извини, мол, нет денег, а я тебе как своему — откровенно…

Они подошли к дверям.

— Если все-таки надумаешь, смотри — пока есть вакансии.

— Не знаешь, Фаина на работе? — перебил Женьку Геннадий.

— Гутман? А вы разве не?.. — Женька заинтересованно посмотрел на Геннадия, но, увидев что-то на его лице, продолжать не стал. Сказал суховато: — Утром на летучке была.

Геннадий прошел по коридору до конца, свернул направо, остановился перед последней дверью. Пока он раздумывал, дверь открылась, из комнаты вышла девушка в джинсовом мини с чайником в руке, бросила короткое: «Обед» и ушла, оставив дверь открытой.

Фаина сидела на своем старом месте, у окна, говорила по телефону. Разговор был деловой: Фаина листала какие-то бумаги, находила что-то там нужное, говорила в трубку, снова листала. Словно почувствовав на себе взгляд, она посмотрела в сторону Геннадия, их глаза встретились…

От неожиданности Фаина положила трубку на аппарат, надела очки — в дверях никого не было. Зазвонил телефон.

— Да. Извините… — сняла трубку Фаина. — Не знаю… Что-то с телефоном. Я диктую…

Два-три автомата, что попались ему по дороге, были как один без трубок. Даже провода не торчало — будто это такая новая беструбочная модель.

Геннадий посмотрел на часы, заспешил, оглядываясь на проезжую часть, голосуя едущим в его направлении автомобилям.

Поймал, наконец, такси.

— Куда? — угрюмо спросил в окошко немолодой водитель.

— До «Ленфильма».

Водитель согласно кивнул.

У водителя были впалые щеки с выдающимися скулами, и это придавало его лицу какое-то изможденное выражение. Он вел машину молча, искоса поглядывая на Геннадия.

Выехали на Фонтанку. Ехали, удачно проскакивая перекрестки, пока не запнулись о красный у цирка, Совсем недалеко от его дома, как раз у Симеоновского моста.

Геннадий машинально глянул на часы.

— Опаздываешь? — спросил, смотря перед собой, водитель.

Геннадий молча кивнул.

Откуда-то из-под моста опять раздался давешний звук. Усилился, вырос до звона в ушах и исчез так же внезапно, как появился.

Водитель что-то спросил.

— Что вы сказали? — переспросил Геннадий.

— Артист? — говорю, — усмехнулся водитель.

— Да нет, — рассеянно ответил Геннадий.

Поехали. У Михайловского замка свернули к Садовой... перед Троицким мостом опять встали.

— Драть вас всех надо, — сказал вдруг водитель.

— Кого? — не понял Геннадий.

— Всех. Киношников, газетчиков, художников — всех драть. И причем нещадно.

— Что так? — Геннадий заинтересованно посмотрел на водителя.

— А то, что надо делом заниматься, а не в дерьме копаться. Скоро, наверное, про педиков снимать начнут. Еще на налоги жалуетесь — мало вам, видите ли, платят.

— Вообще-то, платят, действительно, не так уж много, — возразил Геннадий.

— А я бы вообще не платил, — отрубил водитель, трогая с места, пытаясь обойти мешавшийся впереди «ушастый» запорожец. — Жрать нечего, а им все свободу подавай. Расчирикались при Мишке. И так уже в дерьме по уши — нет, все мало. Ничего. Недолго осталось, — уверенно сказал он.

Геннадий смотрел в окно. Он любил и этот мост с его изящными фонарями, и Неву, каждый раз другую, такую широкую, что казалось, она выгибается, вторя очертаниям моста.

Выехали на проспект.

— Искусство должно служить народу, — хмуро сказал водитель. И добавил: — А не раздражать его.

На ступеньках перед входом в киностудию нервно курил молодой человек с небрежно повязанным шарфом поверх модного свитера — редактор Олег Румянцев.

— Ты что опаздываешь?! — набросился он на Геннадия. — Все ждут давно.

Бегом по длинным коридорам, потом вверх по лестнице…

— А вот, наконец, и автор явился, — с ударением на слове «автор» сказал председательствующий. — А мы уже худсовет хотели отменять. Итак, товарищи, обсуждаем сценарий Геннадия Андреева «Високосный день», второй вариант. Кто начнет?

Возникла пауза. Стенографистка, томная мадам лет пятидесяти нетерпеливо зависла карандашом над своей тетрадкой.

Напротив Геннадия сидел маститый Шевяков. Сидел вальяжно, излучая благополучие, бесцеремонно разглядывая Геннадия.

Геннадий вежливо кивнул Шевякову, шепотом спросил сидящего рядом Андрюшу Сердобольского, рано пополневшего бородача в тесноватой джинсовой куртке:

— Две тысячи не одолжишь? На полгода.

— Что ты суетишься? — таким же шепотом ответил Андрюша. — Примут сценарий — получишь свои две штуки.

— Мне сейчас надо.

Председатель постучал карандашом по столу:

— Может быть, Олег Константинович как редактор начнет?

Стенографистка вопросительно посмотрела на председателя.

— Румянцев Олег Константинович, — подсказал председатель и, как бы извиняясь, улыбнулся Олегу.

Потом сидели в студийном кафе. Олег стоял в очереди за кофе, Андрюша Сердобольский развлекал Геннадия.

— …Иду утром зубы чистить — щетки нет. Обыскался — нет нигде. На студию ехать: обуваюсь — в ботинке лежит. А то вдруг щекотать начинает. Знает, гад, что щекотки боюсь. И что интересно: Ирку не трогает, только ко мне пристает.

— Гомик он у тебя, — мрачно заметил Геннадий.

— Кто-кто гомик? — заинтересованно спросил подошедший Олег. Он поставил на стол тарелку с тремя чашками кофе.

— Домовой у него живет. Проходу не дает, — объяснил Геннадий.

— А-а… полтергейст, — разочарованно протянул Олег.

— Да ладно, Геша, — сказал Сердобольский. — Ну, не приняли сценарий, — что свет клином на них сошелся? Добавь пару гэгов, обнаженку, втюхай кооператорам — с руками оторвут, и деньги другие.

— Главное, я на него рассчитывал очень, — сказал Геннадий. — Алена с завтрашнего дня в декрете, тут еще обмен подвернулся с доплатой. Двух тысяч не хватает…

Услышав о двух тысячах, Сердобольский стушевался, ушел в кофе. Олег сказал:

— Сам, дурак, виноват. Тебе же предложили сделать еще вариант…

— Но ты же сам говорил: сценарий готов.

— Я — это я. А худсовет считает иначе. Тебе менять-то ничего не надо особенно — так, чуть-чуть. Убудет с тебя?

— Да онанизм все это! — взорвался Геннадий. — Ну, напишу еще вариант… А потом появится господин режиссер… такой вот Андрюша — и все сначала?! Да, ладно, все. Проехали, — махнул рукой Геннадий.

— А, может, тебе его в пьесу переделать? — предложил Сердобольский.

— А, может, в табуретку? — парировал Геннадий.

Олег вдруг заерзал на стуле.

— Крапивин… — сказал он, глядя куда-то за спину Геннадия. — Заметил…

— Олег, ты что прячешься? — К столику подошел коренастый брюнет с потертым увесистым портфелем. Он уселся рядом с Олегом, помассировал шею, спросил, стрельнув быстрым взглядом по соседним столикам: — Прочитал?

Олег кисло кивнул.

— Ну, как?

Олег замямлил было что-то в ответ, но его перебил Геннадий:

— Крапивин, дай в долг две тысячи.

— Откуда, Геша? — изобразил удивление Крапивин. Он как-то сразу увидел кого-то в зале, суетливо извинился, убежал.

Оглянувшись, Геннадий увидел, как Крапивин атакует вошедшего в кафе Шевякова.

— Вот так с ним надо — как ветром сдуло, — усмехнулся Геннадий.

— Достал он меня своими замыслами, — признался Олег.

— У него, между прочим, «Парамаунт» сценарий купила, — неожиданно сказал Сердобольский.

— А «Коламбиа Пикчерс» у него ничего не купила? — иронически спросил Геннадий.

— Да я не про него, — я про Шевякова, — объяснил Сердобольский и без перехода сказал: — Нет, Геша, честное слово, нет сейчас денег. Неужели не дал бы…

— А я что-нибудь говорил?

— Не говоришь, так думаешь.

— Ой, да ничего я не думаю! — раздраженно воскликнул Геннадий и уже примирительно сказал: — Все нормально, Андрюша. Достану. Есть человек, который даст. Только дозвониться надо.

Он закурил с небрежным видом. Отводя глаза от Сердобольского, обернулся, как бы оглядывая зал: Шевякову уже наливали кофе — естественно, без очереди. Шевяков расплатился купюрой (сдачу, конечно, не взял), с кофе и бутербродами направился на свободное место, где уже ждал его Крапивин. Крапивин уже отодвигал услужливо стул, уже присаживался рядом, уже доставал из портфеля какую-то папку…

— А, может, у Шевякова занять? — озорно улыбнулся Геннадий товарищам. — Интересно — даст?

Уже в вестибюле снова достал заветный листочек, попытался позвонить из автомата. Безрезультатно: трижды набирал номер, трижды трубка отвечала короткими гудками.

— Гена, подождите, — окликнул его подходящий к гардеробу Шевяков. Он получил свою дубленку. Надевая ее на ходу, подошел к Геннадию.

— На метро?

— Нет, но в ту сторону.

Вышли на улицу, пошли по аллее к проспекту.

— Смотри-ка, солнце, а обещали снегопад, — сказал Шевяков.

— Это к вечеру обещали, — вежливо поддержал разговор Геннадий.

Они вышли на проспект. Солнце светило совсем по-весеннему. Журчала вода в канализационных люках. Шевяков шел в незастегнутой дубленке, аккуратно обходил лужи, полные снежной каши.

— А где же ваш «вольво»? — спросил Геннадий.

— В ремонте. Дочка стукнула, засранка, — благодушно бросил Шевяков.

Вышли на площадь, спустились в переход, остановились у ступеней метро.

— Гена, у меня для вас совет, — сказал Шевяков. — Не относитесь слишком серьезно к тому, что пишете. Недостаток вашего сценария в том, что он слишком сделан. Все выписано, все построено, но во всем этом… как бы поточнее… Запах пота, что ли… Может быть, поэтому так трудно найти режиссера. Ну, вот скажите, вам нравятся, когда от женщины пахнет потом? Здесь то же самое. И потом, откуда такой апокалиптический взгляд на жизнь?

— Да как-то для другого повода нет, — буркнул Геннадий.

— Я знаю, что вы сейчас думаете, — усмехнулся Шевяков. — Стоит, мол, барин и поучает. И все у него в жизни хорошо. А было по-разному. Ох, как по-разному.

— Ну, а что вокруг делается, вы не видите? — не без вызова спросил Геннадий.

— А что делается? Вон, слышите, девушка смеется. Музыканты располагаются — сейчас играть будут. Жизнь кругом идет, Гена. Посмотрите, какая прелестная цветочница. Боттичелли, да и только.

Геннадий посмотрел, куда показывал Шевяков.

В стеклянном киоске, заставленном гвоздиками, сидело юное существо. Лицо девушки, обрамленное завитками золотистых волос, действительно напоминало боттичеллевскую Венеру. Девушка что-то читала, трогательно шевеля губами.

Музыканты, расположившиеся перед входом в метро, заиграли нечто в стиле «кантри».

— Вот кого снимать надо! А не этих кошек облезлых, — сказал Шевяков. — Прелесть! Стихи, наверное, читает — видите: проборматывает.

Шевяков сунул руку в карман дубленки, поискал по другим карманам.

— Гена, извините, у вас пятачка не найдется?

— Да. Конечно, — улыбнулся Геннадий, выудил из кармана пятачок, дал Шевякову.

— Спасибо, — Шевяков подал руку для прощанья. — А то, что времена сейчас не самые лучшие, — так все имеет свой конец. Прелесть! — не удержался он от еще одного взгляда в сторону киоска.

Шевяков скрылся в метро. Геннадий направился к телефонной будке, по дороге заглянул в киоск и расхохотался.

Девушка держала на коленях обувную коробку, полную бумажных купюр, и считала выручку.

Все будки были заняты. Геннадий встал у той, где разговаривал какой-то военный (этот не должен болтать долго), машинально посмотрел на часы: без пятнадцати три. Оркестрик самозабвенно выдавал свое «кантри». Особенно хорош был тот, что играл на банджо: длинные его волосы были схвачены сзади резинкой, лицо беспрерывно меняло выражение — как в пластилиновом мультике.

На этот раз повезло: на том конце сняли трубку.

— Але? — прозвучал незнакомый Геннадию женский голос.

— Извините. — Геннадий повесил трубку, пошарил в кармане, вышел из будки.

— Что, не работает? — нервно спросил худощавый мужчина в строгом сером пальто, собираясь занять его место.

— Попал не туда, — успокоил его Геннадий.

Он подошел к цветочному киоску. Девушка уже закончила считать деньги, составляла букеты.

— Разменяйте, пожалуйста… позвонить, — попросил он, чувствуя, что расплывается в улыбке.

— Может, цветы купите? — ответила улыбкой продавщица, достала мелочь.

— Обязательно, но не сейчас, — в тон ей сказал Геннадий.

…

Прежде, чем набрать номер, Геннадий заглянул в листок.

— Але? — все тот же женский голос. Набирал правильно…

— Сергея Петровича можно?

— Сергея Петровича нет, — не сразу ответили на том конце.

— А когда он будет, скажите, пожалуйста?

— Сергей Петрович скончался… — ответили тихо.

— Алло! — закричал в трубку Геннадий. — Кто со мной говорит? Это квартира Крашенинникова?

— Да. Вы правильно звоните… Сергей Петрович скончался три дня назад.

— Как?.. — севшим голосом спросил Геннадий.

— Несчастный случай. Извините, пожалуйста, а вы кто будете Сергею Петровичу?

— Одноклассник. Татьяну можно позвать к телефону.

— Татьяна Николаевна на кладбище…

— Почему мне не позвонили? — вырвалось у Геннадия.

— Извините, я соседка… Все на похоронах… Я здесь помогаю…

— Какое кладбище? — спросил Геннадий.

…Кончив разговор, Геннадий еще некоторое время стоял в будке, пытаясь осознать произошедшее.

— О ван ду сэй! Го маченин!.. — пели, перевирая слова, музыканты. Банджист переживал свои звездные минуты — музыканты отдыхали, предоставив ему место для импровизации.

Геннадий вышел из будки, пошел к автобусной остановке. Уже сев в автобус, передумал, стал протискиваться обратно к выходу. В последний момент успел соскочить

— Надумали все-таки, — улыбнулась как знакомому цветочница. Она выбрала букет, протянула ему…

— Уберите один цветок, пожалуйста, — глухо попросил Геннадий.

Он прошел мимо оркестра, поднялся по ступеням, скрылся в метро.

Гулко прозвучал ружейный залп. Ко второму и третьему залпам примешался крик вспугнутых выстрелами птиц.

— Прямо до конца, потом налево — там, где стреляли, — сказала, ковыряя спичкой в зубах, грудастая тетка в накинутом на плечи ватнике, в дорогих сапогах с расстегнутыми молниями.

Геннадий спустился с крыльца кладбищенской конторы, быстро зашагал в указанном направлении.

Когда он дошел до поворота, навстречу ему проехали два автобуса. В первом ехали солдаты, в окнах второго мелькнули черные траурные платки.

…Свежий холм был завален цветами и венками. У могилы стоял военный, шапку держал в руке, рядом с ним на снегу стоял «дипломат».

Геннадий кивнул офицеру (на его погонах были майорские звезды, в петлицах — эмблемы связиста), развернул букет, положил цветы на могилу, встал рядом с майором.

— Опоздал? — нелепо прозвучал вопрос майора. — Я тоже опоздал. Прилетел позавчера в командировку, купил в коммерческом пузырь и — к Сереге… А он… Вот… Товарищ?

— Одноклассник.

Геннадий скомкал оставшийся от букета целлофан. Не зная, куда его деть, сунул оглушительно трескучий комок в карман. Спросил, стыдясь произведенного шума:

— Как это случилось?

— Как это может в Совдепии случиться? — Майор нахлобучил шапку. — По-дурацки. Поскользнулся и виском о поребрик. Три года в Афгане — ни царапины… Чушь собачья!

Майор нагнулся к «дипломату», вытащил из него бутылку водки.

— Помянем подполковника Крашенинникова. — Он достал из кармана шинели складной стаканчик.

Выпили. Плеснули на могилу.

— Тебя как зовут? — спросил майор.

— Геннадий.

— Павел, — протянул здоровенную ручищу майор.

Закурили.

— На поминки, — сказал майор, делая ударение на первом слоге, — не поехал. Сейчас прямо на самолет — и обратно в свой Мухосранск… Все подгадывал с командировкой, встретиться хотел… Подгадал.

— Я сегодня случайно узнал, — сказал Геннадий. — Не понимаю, почему Татьяна не сообщила…

— Обиделся? — неожиданно зло прищурился майор. — Не понимаешь, — и не понимай. Главное, что пришел. — По всей вероятности он был ровесником Геннадию, но говорил как старший, да и выглядел старше.

— Татьяна совсем как не в себе, — сказал майор после паузы. Он тяжело вздохнул, наполнил стакан, протянул Геннадию.

— Не могу, — отказался тот. — У меня еще дела.

— Дела-а-а, — презрительно протянул майор. — Какие у тебя дела…

Он опрокинул в себя водку. Постоял, глядя неподвижно перед собой. Раздался треск. Рука майора разжалась, из нее выпал раздавленный стаканчик.

Майор завинтил пробку, спрятал бутылку в «дипломат».

— Прощай, — сказал, не подавая руки, и зашагал по аллее, поводя шеей, как будто ему тер воротник шинели.

Геннадий медленно шел по кладбищу. Это был новый его участок, — места было мало, могилы стояли тесно, деревья еще не успели вырасти, и казалось, что это такой молчаливый каменный город. Город со своими дворцами, со своими трущобами.

От пустыря, за которым виднелись коробки нового микрорайона, кладбище отделяли две сходящиеся полукругом бетонные стены колумбария. Левая стена утопала в цветах, правая немо смотрела правильными квадратами незаполненных еще ячеек.

Было пусто, лишь у левой стены копошился какой-то мужичонка в потертом кургузом пальтишке, в затерханной кроликовой ушанке. Мужичонка поправлял цветы в одной из ячеек, отходил на несколько шагов, снова поправлял. По нетвердости движений было видно, что он пьян. Он что-то бормотал себе под нос, увидев Геннадия, улыбнулся, хотел что-то сказать. Геннадий прошел мимо, скользя взглядом по стене.

Звезды, кресты, шестиконечники Давида… Атеисты, христиане, иудеи — все рядом.

Полковник Рогачев Виктор Петрович… Изаксон Лев Моисеевич… Прасковья Герасимовна Тихомирова…

АНДРЕЕВ ГЕННАДИЙ ПАВЛОВИЧ, — выхватил взгляд. Как в жар бросило. Остановился, вгляделся. На тонкой, под мрамор, плите было выбито:

АНДРОНОВ ГЕННАДИЙ ПАВЛОВИЧ

1913-1990

И снова возник, нарастая, шум. Возник и исчез, разбитый пьяным фальцетом.

— Я извиняюсь, конечно… Папаша ваш?

Геннадий вздрогнул.

Рядом стоял мужичонка в «кролике». Лицо его было столь же поношено, как и шапка. Сколько ему было? Сорок? Сорок пять? А, может быть, и все пятьдесят?

— Что? — непонимающе посмотрел на него Геннадий.

— Я говорю, родственника проведать пришли?

Геннадий не ответил, двинулся вперед, к проходу между стенами, где начиналась тропинка, ведущая через пустырь к трамвайной остановке.

Мужичок шел рядом, видно, был расположен пообщаться.

— А я тещу навещал, — сказал он, словно речь шла о больнице. — Как получка, или аванс — обязательно загляну. Цветочки возложу, винца выпью — все путем. Хорошо! Любимая теща. Серафима Ивановна… Третья она у меня и самая любимая.

Мужичонка оглянулся, как бы прощаясь со своей Серафимой Ивановной, воскликнул умиленно:

— Как на доске почета!

Геннадий дико посмотрел на него и быстро зашагал к трамвайной остановке.

Народу на остановке скопилось порядочно, — начинался час пик.

Геннадия внесло в трамвай, развернуло, притиснуло — лицо в лицо — к женщине средних лет в красном мохеровом берете. Сзади надавили. Женщина поморщилась. Геннадий виновато улыбнулся. Женщина поджала губы, насколько могла, отвернулась.

Желающих сесть в трамвай было слишком много. Люди висели на подножке, не давая дверям закрыться. Трамвай стоял, водитель ругался — грозился, что никуда не поедет. Снова надавили. Двери закрылись. Трамвай тронулся.

Женщина смотрела в сторону. Лицо ее не выражало ничего кроме усталости и раздражения. На виске из-под берета выбился пучок волос неопределенного цвета с густой проседью. Неожиданно она посмотрела прямо в глаза Геннадию, крикнула сварливо:

— Ну, что ты на меня уставился?! Что?!

Геннадий неловко усмехнулся, хотел что-то сказать, но женщина упредила его:

— Не дыши на меня!

Двери на подъезде дома, где жила теща, были точь в точь, как на его старой работе — те же покрытые лаком, обожженные паяльной лампой доски, правда, с цифровым замком.

Геннадий набрал код, вошел в подъезд. Безрезультатно потыкал кнопку лифта. Побежал по лестнице.

Перед тем, как позвонить, отдышался.

— Кто там? — отозвался на звонок тещин голос.

— Это я…

— Кто — я? Встаньте перед глазком, — нервно потребовала Ольга Романовна.

Геннадий встал напротив двери. Щелкнул замок, дверь отворилась.

— Здравствуйте…

— Уже пять минут шестого, — вместо приветствия заметила Ольга Романовна, пропуская Геннадия в квартиру, закрывая за ним дверь. — Проходи, — кивнула она в сторону комнаты, а сама вернулась к телефону, что стоял тут же в прихожей, на старомодном круглом столике. — Да, Анатолий Степаныч, я слушаю… Зять пришел…

Геннадий разделся, прошел в комнату.

Комната особым уютом не отличалась. Все аккуратно, прибрано… Пожалуй, слишком аккуратно, слишком прибрано…

Все тот же ширпотребовский Есенин с трубкой на стене. На письменном столе, рядом с аккуратной стопкой школьных тетрадей, — копия аникушинского памятника Пушкину. Впрочем, было и новое — над тахтой висела «Мистерия» Ильи Глазунова, больших размеров репродукция с подробным списком действующих лиц.

Из прихожей до Геннадия доносился разговор Ольги Романовны с неизвестным Анатолием Степанычем.

— …Что, она так и сказала?! Ну, ничего святого! А я же вас предупреждала, Анатолий Степаныч…

Геннадий разглядывал «Мистерию». Почему-то прежде всего бросился в глаза Хрущев с початком кукурузы. Ленин… Сталин… Троцкий, — скорее догадался, чем узнал Геннадий (все никак не мог его запомнить — путал с Калининым). Спустился глазами к списку, — проверил: правильно — Троцкий…

Кутузов… Суворов… Пушкин… Светилась сусальным «горним светом» семья последнего императора… А это кто? Снова заглянул в список. Прочитал: № 17 — НАРОД.

— Не знаю, Анатолий Степаныч, не знаю, — говорила по телефону теща. — Для меня ничего неожиданного в этом нет… Да потому, что не с ее носом русскую литературу преподавать… Ну, ладно, не расстраивайтесь, что-нибудь придумаем. Да. Конечно… Спасибо, что сообщили, Анатолий Степаныч.

— Мог бы, конечно, позвонить, если задерживался, — сказала Ольга Романовна, появляясь в комнате. Она как-то подозрительно посмотрела на Геннадия, прошла в спальню, вернулась с почтовым конвертом в руке. — Пересчитай, — протянула конверт Геннадию.

— Садись. В ногах правды нет. — Она подтолкнула Геннадия к столу, сама села с противоположной стороны.

Геннадий тоже сел, вынул деньги, пересчитал: десять сотенных, двадцать зеленых по пятьдесят.

— Все точно. — Геннадий вложил деньги в конверт. — Спасибо, — поднялся было из-за стола, но Ольга Романовна жестом задержала его.

— Геннадий. — Ее глаза за линзами очков в тонкой металлической оправе смотрели строго. — Нам надо серьезно поговорить.

Геннадий почувствовал острую безнадежную тоску. Сел, сказал почти умоляюще:

— Ольга Романовна, у меня времени мало: Алену на работе в декрет провожают, мне Вовку забирать…

— Надо было вовремя приходить, — отрезала Ольга Романовна. Не удержалась, вставила ядовито: — На выпивку нашлось время.

Геннадий вздохнул, приготовился слушать.

— Во-первых, — сказала Ольга Романовна после небольшой паузы, — я считаю всю эту историю с обменом чистой воды авантюрой. Я это и Леночке сказала, и тебе говорю. Ну, назанимали вы, а как отдавать будете, подумали? Не обо мне речь, — пресекла Ольга Романовна возможные возражения. — Что я, у своей дочери деньги обратно буду требовать?! Как остальные-то четыре тысячи отдавать будете, а? С твоих гонораров? Пока что ты на них и одного ребенка прокормить не можешь. Отец… А второй появится? Что молчишь? — почти прикрикнула на Геннадия Ольга Романовна и, не давая ему ответить, продолжала: — В общем, я даю эти две тысячи с условием. Или ты бросаешь всю эту ерунду и устраиваешься на настоящую работу. Или… Если мужчина, сам должен понять.

— Что я должен понять? — напряженно спросил Геннадий.

— Ты считаешь нормальным сидеть на шее у жены? — вопросом на вопрос ответила Ольга Романовна и выразительно замолчала — ждала, какая будет реакция.

— Продолжайте, я слушаю. — Геннадий старался говорить спокойно.

— Да, ты уж будь любезен, послушай! — воскликнула Ольга Романовна. — Не для того мы с Алексан Санычем дочь растили, чтобы она дармоеда на своей шее тянула. Мне же перед знакомыми стыдно. Ты понимаешь: не тебе — мне за тебя стыдно. Мужику скоро тридцать пять, а он не может семью прокормить!

— По-вашему, лучше быть плохим инженером?

— А ты что хороший писатель?

Вопрос — как удар под дых. Геннадий внутренне сжался. А Ольга Романовна продолжала:

— Ты просто бездельник. Сутки в своей котельной баклуши бьешь, потом трое — дома. Жена из сил выбивается, а он бумагу портит. Гений непризнанный!

— Очень интересное замечание. Особенно для учителя литературы. — Геннадий сделал движение, собираясь подняться.

— Нет, ты посиди и послушай, — остановила его Ольга Романовна. — Ты что, до сих пор не понял, что из тебя уже ничего не выйдет? Пожалуйста, пиши, сейчас все можно, — любую мерзость напечатают. Пиши. Ты даже этого не можешь!.. Как хорошо, что Алексан Саныч не видит всего этого…

— Или устраивайся на работу, или разводись, — резко закончила Ольга Романовна.

— Вы закончили? — Геннадий поднялся, вышел в прихожую.

Хлопнула входная дверь.

— Деньги забыл! — выбежала на площадку с конвертом Ольга Романовна.

Геннадий остановился (он успел спуститься на марш), сделал неуверенное движение назад, передумал.

— Да подавитесь вы своими деньгами, — сказал вдруг спокойно, поворачиваясь спиной к Ольге Романовне, продолжая спускаться по лестнице.

— Бездарь! — крикнула вслед ему теща. Она, как и дочь, привыкла оставлять последнее слово за собой. — Бездарь! Графоман!

На улице было уже совсем темно. Геннадий посмотрел на часы: половина шестого. Задувал ветер. Сверху мелко и часто сыпался не то дождь, не то обещанный снег. Мимо, притормаживая, проехал уютно освещенный «Икарус». Геннадий побежал к остановке: застегиваясь на ходу, смешно семеня на скользких местах.

Шел проходными дворами. Спешил, — не хотелось, чтобы Вовка был заложником настроения Полины Васильевны. Дворы перетекали один в другой через арки, скорее напоминающие туннели в каменной непроходимости города.

Где-то впереди раздался крик, шум, гулко хлопнула дверь, женский голос — уже отчетливо — крикнул: «Помогите!» Послышался шум шагов, — кто-то бежал навстречу Геннадию…

Она вылетела из арки прямо на него. Дальше не побежала — схватила за руку, запричитала, срываясь на крик, захлебываясь от рыданий:

— Помогите! Она меня бьет! Она меня бьет!

Вслед за ней выскочила вторая — маленькая, пожилая (мать? — мелькнуло у Геннадия).

При виде ее первая (дочь?) завизжала, прижалась к Геннадию.

— Помогите! Она меня бьет! Она меня бьет!.. — повторяла она, жалобно заглядывая ему в глаза.

— Замолчи! — прикрикнула пожилая. Она осталась стоять у арки, — держась рукой за стену, тяжело переводя дыхание. Она была совсем маленькая. Такие в тюзах играют мальчишек. — Расскажи, расскажи, до чего ты докатилась, — сказала она и засмеялась — коротко, надтреснуто, недобро.

А дочь все вилась вокруг Геннадия, все повторяла свои три слова.

Весь этот бред словно парализовал его. Потом он рассмотрел и близко посаженые глаза дочери, и прикинул ее возраст — лет двадцать пять. Потом он разглядел и распахнутый, наскоро надетый — воротник завернулся вовнутрь — плащ, и дешевое трикотажное платьишко под ним с разорванным вырезом, из-под которого выглядывали кружева ночной сорочки. Все это Геннадий рассмотрел потом. А тогда он видел только кровь, размазанную по опухшему от слез лицу. И эта ее безумная скороговорка, клекот какой-то: «Она меня бьет, она меня бьет…»

— Вот… вытрите лицо… — он растерянно протянул ей носовой платок.

— Не обращайте внимания. — Мать криво усмехнулась. — Это я ее по носу шлепнула. Вот так. — Она изобразила ладонью хлесткое движение.

Дочь, судорожно всхлипывая, размазывала платком по лицу кровь и слезы.

— Что молчишь? Расскажи, расскажи, — подначивала ее мать. — А-а, молчишь… — И уже Геннадию: — Она к нему постоянно бегает. Раздевается голая. Занимается самым настоящим развратом.

— Не было этого! Не было этого! Не было этого! — с новой силой заголосила дочь.

— Молчи! — рявкнула на нее мать. — Он мне сам звонит. Говорит, прихожу, открываю дверь ключом: она стоит голая. До чего ты докатилась!

— Я не докатилась! Я не докатилась! Не было этого! Не было этого! — кричала дочь, вцепившись в рукав Геннадию.

— Вы не слушайте ее. Она больная. У нее справка есть. Она к нему бегает каждый день. Раздевается и занимается самым настоящим развратом, — в словах матери звучало какое-то непонятное смакование.

— Не было этого! Не было этого!

— Она на бюллетене… На работу не ходит, а к нему бегает…

— Я не бегаю! Я не бегаю!

— Да он сам мне звонит, — было уже непонятно, к кому она обращалась: не то к дочери, не то к Геннадию, — говорит, что она ко мне ходит, заберите ее. До чего ты докатилась! — заорала мать в исступлении.

Оттолкнувшись от стены, она бросилась на дочь.

— Успокойтесь… — бормотал растерянно Геннадий, загораживая дочь, шалея от бабьего крика, от одних и тех же бесконечно повторяющихся слов.

Каким-то образом матери удалось вцепиться дочери в волосы. Раздался истошный вопль.

Показавшаяся было во дворе случайная прохожая, дама с карманным пинчером на поводке, увидев сцену, подхватила собаку на руки и опрометью бросилась обратно.

Геннадию стоило немалых сил, чтобы расцепить двух обезумевших женщин. Схватив мать за руки, он оттащил ее к брандмауэру, прижал к стене, держал до тех пор, пока не почувствовал, что ее руки ослабли.

Дочь тихо поскуливала в стороне.

— У вас ноги совсем мокрые, — сказал Геннадий, отпуская мать.

Ее тонкие ноги — без чулок, в синих венозных прожилках — были обуты в домашние тапочки, разные и насквозь мокрые.

Мать вскинула голову, как-то странно посмотрела на Геннадия и зарыдала.

— Вас проводить? Вы где живете?

— А вам зачем? — с неожиданной злобой в адрес Геннадия спросила мать. Она громко высморкалась в платок.

— Пошли, — властно сказала дочери. — Застегнись!

Они скрылись в арке.

Геннадий подобрал слетевшую во время борьбы шапочку. Отряхнул, надел.

— Вот он! Вот он! — услышал Геннадий громкий возбужденный шепот. Оглянулся: из глубины двора к нему шли два милиционера, рядом, с собачкой на руках, семенила тетка в громоздкой шубе.

Геннадий, сделав вид, что это к нему не относится, быстро зашагал под арку.

— Гражданин, постойте!.. — раздался за спиной голос, не терпящий возражений.

Геннадий обернулся на оклик: милиционеры, оставив тетку, быстрыми шагами приближались к нему.

Потом он жалел, что не побежал тогда. Они были еще далеко — успел бы.

Первое, что возмутило — это то, что его сразу схватили за рукав.

— В чем дело, ребята, — попытался вывернуться Геннадий.

Державший его милиционер наигранно поморщился, спросил кривляясь:

— «Пшеничная»?

— А что уже запрещено?

Подошла «дама с собачкой». Собачонка испуганно рычала. Дама прижимала ее к искусственному меху шубы, смотрела на Геннадия взглядом, исполненным чувства высокой гражданской ответственности.

— Бить женщину… Какая низость! — с пафосом швырнула она в лицо Геннадию и уже деловито, с готовностью помочь доложила: — Это он, товарищ милиционер.

— Где потерпевшая? — спросил милиционер, державший Геннадия. Второй, отойдя немного, вполголоса переговаривался по рации.

— Не знаю… — машинально сказал Геннадий. Спохватился: — То есть… Здесь женщины дрались… Я в садик за сыном шел…

— Не лги! — воскликнула дама. — Я же все видела. Товарищ милиционер, он ее избивал. У нее все лицо было в крови. Справился, да?! Нашел себе по силам?! Рэги, малыш, успокойся…

Женщина заходилась от негодования, собака заливисто лаяла, — все это начинало напоминать недавний бред.

— Да замолчите вы в конце концов?! — заорал Геннадий. — Не слушайте ее, — взмолился, обращаясь к милиционеру.

— Товарищ милиционер, он же пьяный! — обрадованно воскликнула дама. — Он пьяный, — сообщила она подошедшему второму.

— Ну, все, — сказал державший Геннадия. — Пошли. — Он подтолкнул его в спину.

— Никуда я не пойду! Мне сына надо забрать из садика!

Геннадий резко рванул руку, вырвался, бросился бежать.

Конечно, надо было бежать тогда…

Нагнали его быстро. Протянули по спине «демократизатором». Поволокли навстречу въезжающей во двор, разворачивающейся ПМГ.

Молоденький милицейский лейтенант с мальчишеской челкой, по-хулигански падающей на лоб, медленно, с трудом разбирая почерк, читал написанное Геннадием.

Часы на стене показывали двадцать минут восьмого.

Геннадий сидел напротив лейтенанта, с тоской смотрел на часы. Руки теребили шапочку, лежащую на коленях: завернут — развернут, опять завернут…

Прыщавый парень в грязных джинсах-варенках в порванной куртке из кожезаменителя, усеянной заклепками, мыл пол. За ним наблюдал, прислонясь к стене, совсем не старый, но грузный и от этого выглядевший старше своих лет старшина в расстегнутом кителе.

— Тщательнее, Лобанов. Тщательнее, — подражая Жванецкому, а, может быть, и вполне искренне руководил старшина. – Не брезговай.

Лейтенант оторвался от бумаг, сказал обреченно, поморщившись:

— А-а, все равно… Теперь так и будет псиной вонять.

— А я вообще не понимаю, — отозвался старшина, любовно разглядывая ноготь на мизинце. Ноготь был длинный, — по-видимому, в этом был весь шик. — В деревне понимаю. Там от собак польза. А здесь… Да еще такая шмакодявка. Кстати, без жетона.

Лейтенант, забыв про показания Геннадия, слушал старшину.

Стрелка на часах дрогнула и перешла с двадцати четырех на двадцать пять минут восьмого.

«Да читай ты…» — хотелось сказать Геннадию. Шапочка то заворачивалась, то разворачивалась.

— Дефицит собакам скармливают, а зарегистрировать — денег не хватает. Штрафануть вам ее надо было, а не разговоры разговаривать, — наставительно сказал старшина лейтенанту и незаметно от него подмигнул Геннадию.

Лейтенант с недовольным видом вернулся к чтению.

Лобанов отжимал тряпку над ведром. Старшина переключился на него:

— Ну, как ты отжимаешь, Лобанов?! Что, дома, небось, мать полы моет? Давай, давай, тщательнее — в армии пригодится.

Лобанов пробурчал что-то вроде: «В гробу я видел вашу армию», шмякнул тряпку на пол, заелозил ею вяло по линолеуму.

Стрелка, дернувшись, остановилась на двадцать седьмой минуте.

— Вы расписаться забыли. — Лейтенант, наконец, прочитал показания Геннадия, протянул их ему.

Геннадий расписался.

— Я могу идти?

— Если от потерпевшей поступит на вас заявление, вызовем, — кивнув, сказал лейтенант.

— Я же вам объяснял… — начал Геннадий.

— Вы все поняли? — спросил лейтенант таким тоном, что Геннадий продолжать не стал, поднялся. Впрочем, не уходил. Спросил: — Разрешите позвонить.

— Телефон служебный.

— Я буквально два слова…

— Вы не поняли?..

— Прощайте, — усмехнулся Геннадий.

— До свидания, — со значением сказал лейтенант.

Выйдя из милиции, сразу бросился к ближайшему автомату.

— Аллоу? — прозвучал в трубке бархатный мужской голос.

— Илья Константинович, это Геннадий. Лену позовите, пожалуйста.

— Геннадий Павлович?! — воскликнул сосед, словно обрадовавшись звонку. — Я должен пожаловаться на вашу супругу. Если у Леночки дурное настроение, это еще не значит…

— Илья Константинович, потом, ладно? — перебил его Геннадий. — Позовите Лену.

Трубка обиженно вздохнула. Через некоторое время в ней раздалось напряженное Аленино: «Да?..»

— Алена, ты, наверное, волнуешься… — торопливо, чувствуя свою вину, заговорил Геннадий. — Я сейчас иду за Вовкой… Раньше не мог…

— Можешь не беспокоиться.

— Ты забрала? Слава богу! — У Геннадия отлегло от сердца. — Ну, как тебя проводили? — спросил он, будто бы не замечая ледяного тона жены.

— Никак. Полина прямо с работы вызвала. Где ты был? Ты же вышел от мамы в половину шестого.

— Я не мог… Слушай, что мы по телефону. Сейчас приду, — все объясню.

— Можешь не приходить.

— Что, Ольга Романовна уже работу провела? — Геннадий начинал заводиться.

— Ты достал деньги? — вопросом на вопрос ответила Алена.

— Нет, — не сразу ответил Геннадий.

— Ты сейчас поедешь к маме, извинишься и возьмешь деньги.

Геннадий молчал.

— Ты слышишь?

— Слышу, — буркнул Геннадий. — Если ты так хочешь…

— Мне не надо твоего одолжения! — взорвалась Алена. — Мне ничего от тебя не надо!

— Может, мы все-таки не будем посвящать всю квартиру…

— Без денег можешь не приходить. Можешь вообще не приходить! — выкрикнула Алена. — Господи, как все надоело!

— Ну, все! Мне тоже надоело! — Геннадий швырнул трубку на рычаг. Достал сигарету, ломая спички, прикурил и тут же зашелся в кашле — прикурил фильтром.

Вместо звонка из стены торчали два проводка с оголенными концами. Геннадий соединил их, — за дверью мелодично прокурлыкало.

Фаина открыла сразу, — будто стояла за дверью. Ноль эмоций. В глазах только мелькнуло что-то… Отступила, давая дорогу. Стояла, прислонившись к стене, смотрела, как он снимает куртку, влезает в тапки. Перехватила шапочку: «Дай. На батарею положу. Голодный?» Все буднично, словно расстались вчера, а то и сегодня утром. Ушла на кухню. Геннадий посмотрел в зеркало — постарался придать лицу такое же невозмутимое выражение. Захватил сигареты, пошел следом.

— Не кури, пожалуйста, — услышав звук загорающейся спички, не оборачиваясь, сказала Фаина — она уже хозяйничала у плиты.

Геннадий, хмыкнув, погасил спичку, сунул сигарету в пачку.

— Год как бросила. Теперь не могу, когда при мне курят, — как бы извиняясь, объяснила Фаина.

Геннадий сел за стол, в угол, рядом с холодильником — обычное, свое, место.

— Звонок у тебя крутой, — заметил, чтобы что-то сказать.

— Ага, — рассеянно кивнула Фаина. — Соседи менялись, шкафом заехали. Обещали поставить.

Все здесь было как прежде. Полка когда-то прибитая им. Все тот же кактус на окне. И платье-свитер на Фаине все то же — длинное до колен, со скандинавским узором на груди.

— Все-таки высоко я ее прибил, — сказал Геннадий, видя, как Фаина встает на носки, чтобы достать что-то с полки.

Фаина не ответила. Повисла пауза. Из комнаты, сквозь шкворчание жарящейся картошки, послышался какой-то шорох, что-то упало.

— Может быть, я не вовремя? — покраснел Геннадий. Увидел недоумение на лице Фаины, пояснил, кивнув в сторону двери: — У тебя кто-то есть?

Из комнаты снова раздался какой-то звук.

— А-а, — усмехнулась, поняв, Фаина. — Гриша, иди сюда, — позвала она громко. Она положила картошку в тарелку, поставила перед Геннадием. — Извини, ничего более существенного нет. Тетки мои в отдел заглянут — и по магазинам. Что-то умудряются достать. Им надо — семьи. — Фаина села за стол.

Геннадий ел, чувствуя на себе ее взгляд, изображал поглощенность процессом. Впрочем, он и впрямь был голоден.

— Капусту клади. — Фаина сняла со стоящей на столе миски крышку, подвинула миску Геннадию.

— Спасибо.

Что-то мягкое скользнуло по ногам. Геннадий заглянул под стол — пушистый серый кот терся, урча, о брючину.

— Это Гриша, — представила Фаина.

— Красавец какой… Ласковый…

— Кастрат, — словно зачеркивая все достоинства кота, небрежно бросила Фаина. Помолчала. Сказала, усмехнувшись как-то грустно: — Я знала, что ты придешь. — Пожала плечами, сама себе удивляясь. — Не знаю — почему. Чувствовала. Как утром увидела…

— Ты не обижайся — у меня, правда, времени совсем не было. Я только к Женьке забегал… на минутку…

— К Евгению Ростиславовичу, — с недоброй иронией поправила Фаина. — Мы не обижаемся. Мы свое место знаем. Спасибо, хоть не забываете…

— Не надо, Фаина, — мягко попросил Геннадий.

— Не буду, — успокоила Фаина (что-то обидное было в этом «не буду» — сказала, как отмахнулась). — Ну, и как тебе Евгений Ростиславович? — Фаина явно вкладывала в имя и отчество Ищенко какой-то не очень хороший смысл.

— Что-то вы не очень его… Ашотыча встретил — он тоже…

— Выживает он Ашотыча.

— Женька? — удивился Геннадий. — Да ему на него молиться надо. С его опытом…

— Какой опыт? О чем ты говоришь?! — раздраженно перебила Фаина. — Женечке свои люди нужны. Ой, да что тебе-то?! — опять обидно отмахнулась она и, забирая освободившуюся посуду, спросила: — Ты что будешь? У меня чай хороший… Или кофе хочешь?

— Кофе, — машинально ответил Геннадий.

Фаина вымыла посуду. Тщательно вытерла, пожалуй, слишком тщательно.

— С Аленой поругался? — спросила вдруг, оборачиваясь.

Геннадий неопределенно пожал плечами.

— Значит, дружно живете, если первый раз за два года пожаловал, — задумчиво сказала Фаина.

— Я давно хотел зайти…

— Ну, так что не заходил? Поводок слишком короткий?

— Мне не нравится, когда ты так говоришь об Алене, — негромко сказал Геннадий.

И опять замолчали. Геннадий наблюдал, как Фаина достает с полки банку с кофе (снова пришлось встать на носки — платье-свитер поползло вверх, обнажая по-девчоночьи голенастые ноги), как засыпает кофе в джезву, заливает водой (сдула падающие на лоб волосы — она всегда так делала, когда волновалась), как ставит на огонь, снова тянется к полке…

— Давай, помогу, — приподнялся Геннадий.

— Я уже. — Фаина извлекла из полочных глубин и поставила на стол сильно початую бутылку коньяка.

— Вот. Специально держу для бывших любовников.

Опять в ее словах была какая-то обидная для Геннадия ирония.

— Судя по всему, их у тебя не мало, — заметил он желчно.

— А ты думал, что ты единственный и неповторимый?

Фаина сняла кофе с огня, разлила по чашкам. Поставила на стол, присовокупила два низких бокала. Села напротив.

Геннадий разлил коньяк. Приподнял бокал, приглашая выпить.

Фаина сидела, не притрагиваясь к коньяку.

— Зачем ты пришел?! — с неожиданным надрывом выкрикнула она, резко встала и вышла, почти выбежала, из кухни. Хлопнула дверь в ванную, послышался шум льющейся воды.

Геннадий тупо разглядывал бокал.

Сквозь шум воды прорывались всхлипыванья Фаины.

Геннадий встал, прошел к ванной. Подергал дверь — заперто.

— Фаина, — позвал. — Ну, что ты…

Вернулся на кухню. Сел. Выпил. Машинально достал сигарету, размял. Закуривать не стал, — сунул сигарету в карман, снова подошел к ванной.

— Фаина… — взялся за ручку двери.

Шум воды прекратился.

— Гена… уходи, пожалуйста, — умоляюще прозвучал голос Фаины. — Прошу тебя… уходи…

— Ну, я ухожу, — не сразу сказал Геннадий.

— Иди, — тускло ответила Фаина.

— До свидания, — усмехнулся Геннадий.

— Прощай.

— А без мелодрамы никак нельзя? — с усталым раздражением бросил Геннадий, пошел одеваться…

Он обувался, когда щелкнула задвижка, скрипнула дверь, мягко прошелестели шаги. Она остановилась за его спиной. Он подчеркнуто не обращал внимания на ее присутствие — возился со шнурком, не поднимая головы.

— Гена, я уезжаю, — тихо сказала Фаина.

— Куда? — не разгибаясь, холодно-вежливо осведомился он и по ее молчанию понял — куда.

Геннадий выпрямился. Напротив было зеркало. В нем — он, в глубине — лицо Фаины. Даже не лицо — глаза.

Он резко обернулся. Молчал, не зная, что сказать. Фаина смотрела пристально, тоже молчала, только губы подрагивали.

— Ты серьезно? — Идиотизм вопроса искупался искренней растерянностью, с которой был произнесен.

— У меня уже билет… На двадцать первое… Гена… — Фаина положила руку ему на грудь, тревожно заглянула в глаза.

— Что Гена?! Что Гена?! — взорвался вдруг Геннадий. Он сбросил руку, сорвал куртку с вешалки. — Что ты мне сейчас об этом говоришь?! Решила — уезжай.

Он никак не мог попасть в рукава. Влез, наконец, в куртку, сунул руку в карман, чертыхнулся, прошагал стремительно на кухню, сдернул с батареи забытую шапочку…

Они столкнулись в коридоре — как магнитом притянуло. Целовались суетливо, бормотали что-то несвязное…

— …Никто никого не слушает. Лишь бы свое прокричать. Что — не важно, лишь бы свое… лишь бы успеть…

Ласковый кастрат Гриша уютно дремал на куртке Геннадия. Куртка валялась в коридоре. Рядом темнело шерстяное пятно шапочки.

— …Всеобщий понос…

Свитер со скандинавским узором был сброшен на пороге комнаты, откуда раздавался голос Геннадия.

Остальная одежда валялась у кровати. В кровати были они.

Была звонкая пустота во всем теле. Была голова Фаины на его груди. Волосы Фаины щекотали его лицо, и ему хотелось зарыться, спрятаться в них, — как будто это было самое надежное укрытие, ее густые жесткие волосы. Он говорил, не зная, слушает она его или спит — и неизвестно, чему бы он больше огорчился. А может быть, это просто опустевшее тело требовало и душу освободиться от груза, под гнетом которого она устала томиться.

— …Заряжался надолго. Ну, этот сценарий мимо, будет следующий. Раньше, позже — какая разница. Все искренностью своей гордился. Пусть негромко, скромно, — зато искренне. Кому она на хер нужна — моя искренность! Каждый день как последний. На студию приходишь, как на панель. Налетай — под любого лягу… Все вокруг что-то такое знают, как будто второй раз живут. А я ничего не знаю. Мне просто всех жалко. Копошимся, как какие-то инфузории под микроскопом. А Он возьмет и всех нас в унитаз спустит…

Геннадий замолчал.

— Ты спишь? — спросил, прислушиваясь к ее дыханию.

Фаина отрицательно помотала головой. Он не видел ее лица. Глаза Фаины были широко открыты. Взгляд остановился на чем-то, видимом только для нее.

— А где брат живет? — спросил Геннадий.

— В Хайфе.

Снова в голосе ее прозвучала отчужденность.

— Ну что ты опять?.. — прошептал он, лаская губами мочку ее уха.

Фаина отвернулась, уткнулась лицом в подушку.

— Что-нибудь не так?.. Скажи… — спросил он смущенно, приподнявшись на локте, дотрагиваясь осторожно до ее плеча.

Не меняя положения, Фаина выпростала из-под одеяла руку, погладила успокаивающе — на ощупь, неловко — его голову, волосы, лицо. Потом резко повернулась, поцеловала порывисто, прошептала душно:

— Все, Геночка, все… Уходи, пожалуйста… Спасибо… Все… Уходи…

Он попытался ее обнять, но она отстранилась, закричала грубо, неприятно искаженным голосом:

— Да уходи же ты, наконец, господи!

Лампы в вагоне горели через одну.

Напротив Геннадия сидели два широкоплечих коротко постриженных парня в кожаных куртках и играли в «железку».

Больше в вагоне никого не было. Это был один из последних поездов метро. У машиниста кончалась смена, ему хотелось домой — в постель, он спешил, и поэтому вагон мотало на невидимых подземных поворотах.

Парни покачивались, отзываясь на движение вагона. Лица их были серьезны, но не азартны — они словно делали какое-то очень важное дело. Сотенные купюры одна за другой переходили из рук в руки.

Геннадий прикрыл глаза.

Он открыл их от взгляда, который почувствовал сквозь дрему.

Перед ним стояла женщина в красном мохеровом берете. Та, из трамвая. Увидев, что он открыл глаза, женщина дружелюбно улыбнулась Геннадию.

Ярко горели лампы, все лампы вагона.

С удивлением Геннадий обнаружил, что и слева, и справа сидят люди. Вообще, вагон был полон людей.

Он привстал, собираясь уступить место, но женщина, улыбаясь, запротестовала:

— Сидите, сидите… Я и так весь день — сидя…

— Садитесь, — настаивал Геннадий.

— Это ваше место, — продолжая улыбаться, со значением сказала женщина.

Он заметил, что за женщиной, там, где только что сидели «кожаные мальчики», — свободно.

— За вами есть свободное место. Садитесь, — посоветовал Геннадий.

Женщина все улыбалась. Покачала отрицательно головой:

— Там занято.

Действительно, там было занято. Пушистый серый кот лежал на коричневом дерматине сиденья и играл с вязаньем — наполовину сделанной детской кофточкой-распашонкой.

Геннадий пригляделся. Все пассажиры были знакомы ему. Они и друг с другом были знакомы — будто давно уже ехали в одном вагоне.

Рядом с вязаньем расположились трое: таксист, майор и благодарный зять Серафимы Ивановны. На полу у ног майора стоял «дипломат». Майор наливал водку в целый пластмассовый стаканчик, пускал по кругу. Выражение лиц всех троих было размягченное, благостное.

С другой стороны, потеснив немного кота, сидел Крапивин и, извлекая из недр своего увесистого портфеля рукопись, быстро говорил что-то сидящему рядом Шевякову. Тот слушал невнимательно, скучал, постреливал глазом в сторону — туда, где с обувной коробкой на коленях считала выручку так похожая на боттичеллевскую Венеру цветочница.

В женщине, сидящей справа от себя, Геннадий узнал Ольгу Романовну. Сначала увидел Минина с Пожарским на обложке, потом заметил выглядывающую из-под журнала тонкую металлическую оправу ее очков.

Голова сидящей слева Женькиной секретарши была запрокинута назад. Глаза закрыты, рот чувственно оскален. По ее чуть прикрытому мини-юбкой бедру ползла мужская ладонь. Ладонь принадлежала Женьке. Женька сидел за секретаршей, говорил что-то в телефонную трубку, а свободная от трубки рука ползла все выше по бедру, уже заползла под юбку и там все продолжала свое неуклонное движение.

Геннадий не мог рассмотреть всех пассажиров. Он не видел показывающего карточные фокусы бородатого режиссера в расстегнутой до пупа рубахе. Режиссер тасовал колоду, выхватывал из нее карты, показывал — карта оказывалась трехрублевой ассигнацией.

Он не видел матрону из утренней очереди в поликлинике. Настя, сидящая на коленях у матроны, гладила карликового пинчера, которого держала на руках тронутая вниманием хозяйка.

— Ноги поднимите, пожалуйста, — услышал Геннадий.

По проходу с тряпкой и ведром, старательно драя пол, передвигался усеянный заклепками Лобанов.

— Тщательнее, тщательнее, Лобанов. Людям ведь еще ехать и ехать, — добродушно напутствовал его стоящий у дверей, кокетничающий с Полиной Васильевной милицейский старшина. В руках у Полины Васильевны был толстый том Пикуля.

И вдруг грянула музыка. Геннадий высунулся в проход: в глубине вагона играл небольшой джазовый оркестрик. В музыкантах Геннадий узнал ораторов с митинга у Казанского: неиствовала на саксе женщина в очках, пыхтел на геликоне пожилой дядька в зимнем двубортном пальто, наяривал на тромбоне русофил в тесной конькобежной шапочке. Только банджист был прежний — длинные волосы, убранные в косичку, подвижное, непрерывно меняющееся лицо.

— О ван ду сэй! Го маченин! — орала женщина, отрываясь от саксофона.

— О ван ду сэй! Го маченин! — перевирая слова, вторили ей остальные музыканты.

Мчался по подземным лабиринтам поезд. В пустых вагонах лампы горели через одну, и только один, полный пассажиров, вагон светился ярко.

В этом вагоне пустовали лишь два места: на них, на коричневом дерматине, лежал серый пушистый кот и играл с вязаньем - наполовину сделанной детской кофточкой-распашонкой из белой шерсти.

Недовязанная кофточка-распашонка лежала на подоконнике. Рядом громоздились папки, рукописи, книги.

За окном была Фонтанка, Шереметьевский дворец на другом берегу. Подсвеченный прожекторами он напоминал искусно выполненную декорацию.

Проникающий в комнату свет фонарей на набережной делал очертания предметов зыбкими.

Сжимая в кулачке грузовичок, спал в своей кроватке Вовка.

Алена не спала. Лежала, прислушиваясь к звукам за дверью. Холмилось покато одеяло на ее животе.

Негромко хлопнула входная дверь. Тихие шаги приблизились к комнате. Алена закрыла глаза.

Геннадий осторожно затворил за собой дверь. Сняв ботинки, неслышно подошел к Вовкиной кроватке, поправил одеяло. Задержался у Алены. Потом уже разделся, взял стоящую в углу пишущую машинку, захватил со стола стопку бумаги, так же тихо вышел…

На кухне он устроился с машинкой на широком подоконнике. Заправил бумагу…

Небойкий, с паузами, стук пишущей машинки в комнате звучал приглушенно.

Алена лежала с открытыми глазами.

Заплакал увидевший что-то во сне Вовка. Проснулся, сел в кроватке.

Алена поднялась, подошла к сыну. Успокаивала, бормотала что-то ласковое.

— А где папа? — плаксиво спросил Вовка.

— Папа работает, — поцеловала сына Алена. Она уложила Вовку, подошла к окну, смотрела на рыхлый лед Фонтанки, на дворец, освещенный прожекторами.

Со стороны Симеоновского моста, оттуда, где чернела уже чистая ото льда вода, донесся неясный шум.

Шум приближался, нарастая, пока не превратился в отчетливый стук мотора. Наконец, в поле зрения появился маленький буксиришко. Он резво наскочил на ледяное поле, отработал назад, снова навалился на лед…

На кухню звук мотора доносился лишь слабым отголоском.

Геннадий спал, положив голову на подоконник. В машинку был заправлен чистый лист бумаги.

А буксир все ломал и ломал лед. Упорно и терпеливо.

1991 год