Татьяна ЭверстоваМы все — части мирового оркестра

— Вы сейчас на кинофестивале «Край света. Запад» в Калининграде, верно? 

— Да, сегодня как раз буду представлять фильм «Его дочь»; он тут во внеконкурсной программе. Меня Алексей Медведев сюда пригласил. Он же программный директор и тут, и у нас — на Якутском кинофестивале. Я сначала отказывалась, конечно. Мой второй фильм [«Замыкание»] скоро выходит в прокат, и нужно много всего делать.

— В широкий прокат? 

— В ограниченный. В Москве, Питере, Екатеринбурге и Челябинске еще. На площадках, где показывают арт-фильмы, или, по-вашему, инди-фильмы. Моя первая работа не выходила по России — только на фестивалях и в якутских кинозалах. Сейчас вот решила на российский уровень выйти. Ну, попробовать.

— А как вы вообще решили заняться кино?

— Я никогда не училась на режиссера. Сначала думала, что буду писать книги и так делиться своими идеями. Но потом подумала: а почему бы не делать это визуально? Со времен эпохи Просвещения идеи распространялись через книги, а сейчас в основном через видео. Люди вокруг все больше и больше берут информацию именно из видео. Идеи, которые молодежь пропускает или игнорирует, потому что не хочет читать, можно передавать визуально. Я думаю, что и образование должно меняться в эту сторону.

— Вы видите режиссуру как учительскую профессию?

— Мы же все — части мирового оркестра, и наши голоса должны быть услышаны. Когда я делала первый полнометражный фильм, то поместила туда всякие культурные коды. Это все не для моих земляков — они-то и так все это знают. Это именно для зрителей из других регионов. Решайте сами, что я таким образом делаю — учу ли, советую ли (смеется).

— С чего начинали?

— Начинала с малого. Как только появилась видеокамера, взялась снимать клипы. И вот, клип за клипом, в какой-то момент стало ясно, что уже могу и короткометражки делать. Тогда, в начале нулевых, в Якутии было мало профессиональных кинематографистов. Да и оборудования тоже. Для первых короткометражек я, например, одалживала свет у театра — такие жуткие концертные прожектора. Когда ими лес осветили, получилось печально, надо сказать. Но то были эксперименты. Когда же собралась снимать полный метр, поняла, что надо снимать по-взрослому. Как раз появилась кинокамера RED, оптику где-то нашли. Тогдашний министр культуры Андрей Борисов делал фильм «Тайна Чингис Хаана» (2009), так я втиснулась в их перерывы. Давайте, говорю, ребята снимать. А когда приехали французы, c которыми я в Каннах познакомилась, то они своего оборудования довезли — Steadicam например. Свет взяли в московской CineLab, помог один продюсер «Мосфильма». Помню, дали большую лампу, чтобы как солнце светила. Вот так с миру по нитке собрали — технику, команду — и отсняли мой дебютный фильм за месяц или полтора.

— Короткометражку «Апокалипсис» (2009), с которой вы и ездили в Канны, снимал опытный якутский оператор Иннокентий Аммосов. Почему в «Его дочь» вы пригласили молодых специалистов из Франции?

— Тогда просто привезти было можно. Сейчас уже сложнее по понятным причинам, отношение рубля/доллара. В Каннах мы познакомились с продюсером, который предложил вместе поработать, а Иннокентий как раз был заинтересован в том, чтобы сделать копродукцию. Вот только копродукции у нас и не вышло. Французы не вложили денег, и их ребята, которые приехали, работали чисто на нас, за зарплату. Еще Иннокентий тогда уже был болен циррозом печени. Я попросила поваров, которые работали у нас на съемках, готовить ему кашу. Французы тоже ее ели; не очень им, наверное, нравилось (смеется). Но я подстраивалась под Кешу — он ведь мой коллега, мой друг. Когда его не стало, я так долго не могла прийти в себя, плакала. Все мои ранние работы были сделаны с ним. Я могла позвонить ему в любое время дня и ночи и говорить часами. Мы планировали, мечтали, как будем поднимать якутское кино. Он ведь был руководителем кинематографистов Якутии, большой человек был. И мы с ним думали, как сделать, чтобы наше кино приняли в России, как работать на уровне — все время голову над этим ломали. На «Его дочь», кроме французов, пригласили много местных молодых операторов. Кеша пригласил, чтобы натаскать их. Он же еще в колледже преподавал. Получился такой большой коллектив — я думала, разорюсь кормить всех (смеется). А потом эти ребята отпочковались и сами начали работать в кино. Иннокентий всех натаскивал, и оно хорошо все пошло дальше.

— У вашей кинокомпании «Хоро ОйУлуун продакшн» очень загадочная видеозаставка. Как она была придумана?

— Я придумала ее в начале нулевых. Великий Хоро — это мой великий предок, ОйУлуун — мое якутское имя. Переводится как «прыгни, вознеси величие». Эта заставка отражает и историю моего рода, и наш якутский эпос о восьмисторонней матушке Земле. Я росла в аласе Меру — в той местности, куда мои предки и прибыли в Якутию. Великий Хоро поселился посередине, а сыновей расположил по кругу — все дороги, что выходили из этой местности, вели к восьми сыновьям Хоро — на север, северо-восток, восток, юго-восток, юг, юго-запад, запад и северо-запад. Когда я росла в Меру, то смотрела по этим сторонам и думала, что нахожусь в центре земли. Вот эти разные стороны света, разные миры я и расположила в заставке. Идея в том, что они должны быть объединены и равноценны — единство, основанное на общечеловеческих ценностях.

— Вы говорили, что «фильм сначала делается внутри». Что вы имели в виду?

— У меня, знаете, три уровня работы. Первый — это когда я ничего не придумываю и не думаю вообще. Как бы нахожусь на медитативном уровне мечтания. В это время приходят картинки — когда просыпаешься или во время медитации. «Апокалипсис», например, пришел таким образом. Я не сидела, ничего специально не писала. Картинки приходили по утрам, в период между сном и бодрствованием. Я вставала и быстренько их записывала или как-то еще зарисовывала. А потом брала трубку и звонила либо Иннокентию Аммосову, либо Сергею Звереву. Я, говорю, сегодня видела пригорок, с которого человек выскакивает на лошади и делает вот так и этак. Они отвечали: «Да, это мы можем снять». А еще, говорю, видела, мамонтовый череп. «Ну, и где мы его найдем?» Это первый уровень работы — когда образ ведет меня. Второй же уровень — когда ведут чувства. Например, я знаю, что у меня внутри любовь к моим бабушке и дедушке. Я эту любовь чувствую, и она ведет меня, я пытаюсь ее выразить. Так возникла идея фильма «Его дочь» — за один день я придумала. Но сам сценарий писала затем месяц. Этот фильм приняли многие; думаю, как раз те, кто смог считать любовь. Кто-то испытал ностальгические чувства. Кто-то вспомнил свое детство. Кто-то выходил из зала и плакал. Кто-то, впрочем, мне сказал, что заснул во время сеанса. Но, мне кажется, чтобы не воспринять этот фильм, нужно просто быть внутренне закрытым человеком.

Со вторым фильмом сложнее. Тут уже все на третьем уровне работы — придумывании. В этом фильме все в основном ради зрителя, чтобы ему было интересно. Те, кто видели оба фильма, говорят, что второй — более смотрибельный. Конечно, там больше экшена; это не созерцательное, не медитативное кино, как «Его дочь».

— Второй фильм у вас и жанрово другой. Это же триллер?

— Вообще, на кинофестивалях он прошел как драма, но дистрибьютор решил, что это триллер.

— А часть вашего решения в этом есть? У вас были мысли сделать жанровую работу?

— Да, отчасти об этом сейчас и говорила. Нужно жанрово идти, чтобы людям понятно было.

— А в какой мере второй фильм автобиографический?

На 100 процентов, как и первый. Первый фильм — это рай, второй — ад. Я бы сказала, что это мотивационное кино, которое адресовано тем, у кого серьезные проблемы в семье. Сейчас, во времена пандемии, это, по-моему, особенно остро стоит.

— В центре обоих ваших фильмов — девочка и ее отношения с матерью. В якутской культуре понятие материнской души — одно из центральных, верно?

— Да, ийэ — мать, кут — дух. Материнский дух, получается.

— А почему в «Его дочери» девочка узнает об устройстве жизни не по женской линии, а от дедушки? Мамы нет, бабушка объясняет вещи, связанные с потусторонним миром. Откуда такая специализация: почему дедушка учит, как жить, а бабушка — как соотноситься со смертью?

— Так ведь эти бабушка и дедушка по материнской линии. Они оба — ийэ-кут; вдвоем духовно воспитывают девочку. По отцовской линии было бы другое воспитание — современностью. Отцы обучают повседневному труду, воспитывают волю.

— Как материнская тема меняется в «Замыкании»?

— В «Замыкании» у меня героиня жертвует собой ради матери, а эта жертва не нужна. Если страдаешь от несправедливости нехорошего человека, нужно простить его, иначе в мире станет на одного плохого человека больше. Такой у меня был девиз для съемочной группы. Если мы приносим себя в жертву, чтобы кого-то или что-то защитить, мы становимся плохими людьми. Это логика шахидов. А я считаю, что людям нужно сохранять себя, а в себе хранить любовь к человечеству. Я и в «Апокалипсисе», и в «Замыкании» об этом говорю. В «Апокалипсисе» речь идет про три солнца: вселенское, солнце в семье и солнце внутри человека. Когда вселенское солнце гаснет, люди делятся на народы и страны, перестают любить друг друга и начинают жить своими домами. Затем солнце гаснет и в домах. «Замыкание» у меня как раз о том, как огонь, то есть любовь, гаснет в семьях. Последняя ступень — это огонь внутри. Его сейчас тоже гасят. Повсюду информация, которая воспитывает чувство ненависти к людям, народам, странам. Все делается для того, чтобы ты озлобился и ненавидел всех вокруг себя, чтобы уверовал в это. А я говорю, надо несмотря ни на что любить и держаться светлой стороны.

— Шаман Габышев на светлой стороне?

— Мне кажется, он предупреждает, что либо мы спасаемся всем миром, либо не спасаемся вовсе. Знаете, есть такое понятие — совокупность интеллекта. В истории науки так: один человек что-то мог сказать, а его за это могли сжечь на костре. Христа распяли. Обвиняли всех в ереси, а потом узнавали, что люди правду говорили. Я, конечно, не сравниваю Габышева с этими людьми (улыбается). Но если есть в Якутии шаман, который считывает, что что-что нехорошее будет, то нашим властям нужно к этому нехорошему готовиться. Нет, неправду я говорю?

— Правду.

— Так вот. Я не знаю шаман ли Габышев или не шаман, но с ним в любом случае так нельзя обращаться. Мне кажется, он защищаясь начал выдвигать лозунги. Против него же, как в советское время, используется карательная психиатрия. Если даже он простой человек, который решился на какой-то свой шаг, то кому он плохо сделал? Что бы произошло, если бы он дошел до Москвы? Много людей гуляет по Красной площади, вряд ли они все лояльны к властям, но ведь ничего.

У меня в «Замыкании» про такого человека говорится, про одного человека, который когда-то встретился в моей жизни и рассказал про невидимый мир. В фильме девочка-подросток не понимает, что он вообще перед ней рисует. А спустя некоторое время этого человека закрывают в психушке. Девочка туда идет, и одна женщина ей говорит: «Наше государство такое огромное, сильное, а боится маленького человека». Я снимала это в 17-м году и ни про какого Габышева, конечно, не знала. Но, получается, про Габышева фильм сняла.

— Теперь всем захочется так прочитать. В «Его дочери» невидимый мир — это мир предков. А видимый мир — это советский телеэкран? Тот, что постоянно лезет в глаза.

— Знаете, международные фестивали, мне кажется, мало берут [мои фильмы], потому что считают, что я восхваляю Советский Союз. Это не так. В «Его дочери» я анализирую 70-е, в «Замыкании» — 80-е. В обоих десятилетиях реальность жизни отличалась от той, что показывали по телевизору. Строительство коммунизма, кто-то что-то добывает все время… У девочки реальность была совсем другая.

Помню, когда росла, старики и старушки разговаривали шепотом. Чтобы никто посторонний не слышал, даже какие-то невидимые тоже не слышали. Потому что то, что попадает в сознание ребенка, появляется на самом деле. Поэтому детей ограничивали. Я, например, уже и своих детей после Советского Союза ограничивала от просмотра всяких нехороших фильмов, как я тогда считала. От интернета тоже ограничивала. Плохое, если в мире и есть, то они, надеюсь, с ним не столкнутся. Зачем детей учить, что люди плохие? Сейчас прошу, чтобы мои дети и внуков ограничивали.

— Что вы имеете в виду под «нехорошими» фильмами?

— В 90-е в России много снимали таких фильмов: кого-то убили, закопали, никто их не нашел, и ура — заканчивается фильм. Все время были негативные финалы, зло все время побеждало. Во всяком случае, мне много попадалось таких фильмов.

— Какой российский фильм вы бы не стали показывать внукам?

— А знаете, «Реку» Балабанова. Это кино, конечно, не было завершено, поэтому еще и непонятно, что было бы. Но там якутская женщина в красивых доспехах на голое тело сжигает свой дом. Мне кажется, фильм поэтому и не получился. Еще и актриса погибла на съемках. Режиссеры ведь работают с тонкой материей. Сплетешь ткань, а она может повториться — в твоей жизни или в чьей-то еще. А тут Балабанов так храбро с этим [материалом] работал. Впрочем, это для нас, людей саха, могут быть последствия, если мы что-то плохое сделаем, — нас сверху «выключат». А когда у нас и о нас снимают не саха люди, на них проклятье никакое не ляжет. У нас вообще в народной культуре дьявол и разные чертики — светловолосые и светлоглазые. Их в прошлом боялись и называли «солнца не видевшие». Еще примета есть: если приснится светловолосый или светлоглазая, то заболеешь. Так вот, если мне снится русская, я утром аспирин и витамины пью (смеется). Это все может показаться странно, но, я думаю, это историческая память народа. Мы же обособленно жили, когда пришли [русские]. Они принесли новые заболевания, так что общавшиеся с ними умирали. Это все сохранилось в народной памяти.

И вот с Балабановым ничего не случилось, а девушка, которая там играла, погибла. Нельзя ей было сниматься в таком фильме. Хотя я сама, конечно, очень хочу снять ужастик. Но опасно: что, если вдруг сделаю неправильно?

— О каком времени больше снимают в Якутии?

— Я бы разделила якутское кино на три части. Первая — это те, кто делает кино по произведениям известных якутских авторов. Другие снимают о современной реальности, про молодежную среду. А третьи авторы — в том числе и я — делают кино о своем, авторское кино. Я смотрю на свое творчество в обратной перспективе и понимаю, что реальность моя немножко запаздывает. Впрочем, я просто хочу показать реальность прожитого мной времени.

Но и среди режиссеров-авторов есть те, которые работают со своей реальностью. Это [Дмитрий] Давыдов, наверное. Но его реальность — как у Достоевского. Он берет не то, что есть, а создает абсолютно свой мир — где все пьяницы, все нехорошее. Он даже в интервью объясняет, что этого в якутской среде нет. Например, у нас вряд ли так бы относились к женщине-шаманке, которая считывает потустороннее, лечит. К таким вообще особое отношение: даже если их не принимают, то точно боятся. Население с ними конфликтовать, да и вообще контактировать лишний раз не будет. Я жила в деревне, я знаю этот деревенский быт. И другие люди, которые знают, тоже говорят, что это неправда все. Но Давыдов и сам признается, что он свою реальность придумал. Зато некоторые не якутские зрители говорят, что у меня сказка придуманная, а у Давыдова реальность.

— Значит, задача якутского кино — отражать, а не придумывать реальность?

— Говорят, совсем непохожие на нашу реальность фильмы у нас просто не продаются, на них не идут в кинотеатры. Фильмы из Москвы, других регионов, да и голливудское кино. Видимо, наш зритель не может эти реальности на себя примерить. Какое-нибудь кино про офисную реальность, скажем, — это чуждо нам.

— А каково отношение к советскому кино? У вас в «Его дочери» герои, например, ругаются на «Берегись автомобиля» Рязанова.

— С этим по-другому. Их [советские фильмы] смотрели, на них учились. Знаете, я когда вышла замуж, моего мужа по распределению отправили в русский поселок городского типа. Всего четыре якутские семьи приехали, и там еще было несколько якутских семей. В основном — русские. Так вот, когда в поселке показывали кино, мы, якутские семьи, одни сидим и смотрим эти советские фильмы. Ни одной русской семьи в зале.

— Что это был за поселок?

— Хандыга. Это вообще местность ГУЛАГа, там на каждом километре колымского тракта похороненные люди, тела строителей дороги на Магадан. Дальстрой назывался. Сколько же костей там лежит. И я, энергетически открытый человек, все это чувствовала, когда там жила. Вот про этот период я хочу снять ужастик, мистический фильм. Все это время ГУЛАГов — для меня страшный период.

— У вас когда-нибудь были неприятности с советской властью?

— Лично у меня нет, а вот у мужа были. Когда моя героиня выйдет замуж в следующих фильмах, это будет отражено. Сейчас пока не буду все рассказывать, помолчу, а то смотреть будет неинтересно.

— О якутском кино, во всяком случае, до недавних пор говорили как о большом коллективном проекте — кинематографисты знакомы лично, дружат, болеют за фильмы другу друга. Меняется ли это сейчас, когда внешний зритель узнает все больше имен? Поселился ли в якутском кино дух конкуренции?

— Я его не ощущаю, потому что работаю в другом жанре, видимо (смеется). Но действительно, в начале нулевых сахафильмовские ребята, только-только закончившие, были в одной команде. Сейчас все отпочковались и занимаются своими проектами. Нам не до друг друга, скажем так.

Вообще, есть не столько конкуренция, сколько нехватка кадров. Например, когда я снимала «Замыкание», параллельно снималось несколько картин: «Иччи», «Тыгын дархан», еще какие-то картины. В итоге на всех не было работников. Вот, я художницу-постановщицу пригласила с «Сахафильма», а она сказала, что в «Иччи» будет работать. Это понятно — художники любят работать в фэнтезийных фильмах. Они сами хотят что-то творить, а тут-то по моей указке надо работать, время показывать, историческое же кино. Думали-думали с Сергеем Зверевым и решили взять Анатолия Кириллина, который работал в якутских картинах, но то завхозом, то еще кем-то. Он пришел, сказал, что опыта у него нет. А Сергей ему говорит: «Опыт тут и не нужен, тут надо знать то время, как тогда деревня выглядела». К тому же он [Анатолий Кириллин] — большой мастер, руками работает. Памятник нам для фильма построил.

Еще взяли неопытного костюмера, неопытного гримера, работников административной группы, которые только-только закончили колледж. Очень молодые ребята все были, прямо на ходу учились.

Но зато в операторы я отхватила себе Семена Аманатова. Я очень обрадовался, когда он согласился. Мне о нем еще после первого фильма писал критик Сергей Анашкин. Мол, у вас есть оператор Семен Аманатов, вы бы с ним сработались. Вы поэт, он поэт. И я его [Семена Аманатова], кстати, звала до этого на какую-то работу, пока он еще во ВГИКе учился. Так он пришел, пофотографировал и не стал особо вникать. Конечно, со мной ведь работали его старшие братья Аммосов, Эдик Новиков и другие известные. Я подумала — ага, пока большой шаман камлает, маленький молчит (смеется). Теперь он и сам большой шаман.

— В итоге сложилась общая поэзия с Семеном Аманатовым?

— Так это у меня первый фильм поэтический был. А здесь поэзия была в некоторых только местах — где девочка влюблена например. Там он и нарисовал, камерой водил. Я, когда смотрела, уходила в медитацию. Фильм — это же в первую очередь темпоритм. Смотрю, как двигается камера, и все — улетаю в какое-то иное состояние. А потом раз — просыпаюсь, оказывается, проглядела, как актриса-то в это время держится. С молодыми ребятами вообще хорошо работается. Все на позитиве. Так «ура-ура» и отсняли.

— У вас есть режиссерская мечта?

— Чтобы зрителей становилось больше и чтобы мои фильмы были поняты.