Снится зло: «Мара» Саши Кулак

Минск, август 2020 года. На главной городской магистрали — проспекте Независимости, на центральных улицах, во дворах — везде люди. Горожане разных возрастов с бело-красно-белыми флагами — спокойные или взвинченные, решительные или испуганные, сливающиеся в бесформенную, растерянную толпу. И мужчины в черной форменной одежде — их меньше, зато они вооружены; одни стоят, застыв на месте в оцеплении, другие вклиниваются в толпу, тащат в милицейские машины тех, кому не повезло оказаться рядом. Угроза, напряжение, страх заполняют городские улицы как слезоточивый газ; но и надежда, еще не погасшая, тоже. Цвет воздуха — красный.

«Давай вызовем Красную Королеву», — бормочет растерянно голос из-за кадра в самом начале фильма. Режиссерка и операторка Саша Кулак, как и в прежних своих фильмах, переламывает документальный метод, остраняя события и превращая их в фикшн. Главная героиня фильма — фигура в белом, в грубо сделанной маске и высоком головном уборе, похожем на тиару. Это Мара — общеславянский дух сна, в трактовке Кулак — еще и мечты и надежды: такое значение имя персонажа имеет в современном белорусском языке. Кадры, снятые на улицах как репортаж, перемежаются сновидческими, ирреальными сценами из некоего царства грезы или невидимого мира духов. В них на плечи Мары накинута очень длинная, стелющаяся по земле ярко-красная мантия — вместе с белым одеянием она тоже складывается в флаг белорусского протеста. Дверь из этой другой реальности в земную открывается одним движением камеры: вот Мара на площадке для игр о чем-то говорит с детьми, потом оборачивается — камера панорамирует вслед за ее взглядом, и вдруг оказывается, что совсем близко от этой идиллии и мимо нее движется куда-то, заполонив проспект, колонна протестующих.

Мара входит в толпу, идет среди развевающихся флагов и людского ропота. Идея понятна: эта чаще всего безмолвная героиня — материализовавшаяся мечта демонстрантов о другой Беларуси и лучшем будущем, будто совместное душевное усилие тысяч людей призвало ее на эту сторону реальности. Очень важно, конечно, то, что политический и эмоциональный фон во время съемок стал уже совсем другим, когда картина была в постпродакшене. Кулак запечатлела протесты на их пике или около того, и в тот момент даже издалека по сводкам новостей и постам в Фейсбуке чувствовалось возбужденно-эйфорическое настроение, будто уже вот-вот — и все получится, ведь такого масштаба народное недовольство как будто не может закончиться ничем (и по прошествии времени тоже кажется, что было уже вот-вот). Но готовый фильм собран после поражения, когда мечта исчезла, — вернулась в свое сонное царство, наверное. Посвящение в финальных титрах напоминает о тех, кто не смог исчезнуть и кому некуда было возвращаться: фильм заканчивается огромным перечнем политзаключенных.

Поэтому в сценах на митингах нет эйфории, но есть предчувствие провала. В фильме звучат голоса демонстрантов — услышанные изнутри толпы или в снятых на месте в коротких интервью. Нота решительного оптимизма прозвучит только раз: «Мы победим, это сто процентов», — говорит молодая женщина. Речи кажутся наивными, как и попытки поговорить с омоновцами из оцепления; но это чувство возникает, конечно, потому что зритель знает больше, чем протестующие в момент событий. Основная же эмоция уличных сцен — тревога. Почти все время где-то виднеются черные тени силовиков, будто город захватили злые духи. Универсальный закон этики гуманизма — не расчеловечивать даже врага, но нельзя сказать, что Кулак нарочно это делает; однако милиционеры держатся и действуют так, будто изжили из себя человеческое, ну или как-то отключили его на время «работы». Мы не видим лиц, кажется, ни одного из силовиков — они закрыты пластиковыми забралами омоновских шлемов, спецназовскими балаклавами и медицинскими масками на рядовых сотрудниках. Мы не слышим их речь, потому что мужчины в черном не отвечают на вопросы и реплики (ясно, что это инструкции начальства, как и скрытые лица). Их единственный язык — физическая сила. Можно ли разглядеть что-нибудь в молчаливых взглядах поверх масок? «У этого глаза добрые», — говорит женщина из числа митингующих об одном из милиционеров с другой стороны металлических ограждений. Действительно, кажется, мелькнуло что-то.

Но в «Маре» все слегка фантастическое и странное. Это подчеркивает операторская манера Кулак — не дерганая и гиперактивная, как обычно в репортажах, а плавная и замедленная в движениях. Закадровый голос Мары задает позицию где-то вне — она говорит вроде бы о том, что происходит, но на языке абстрактных образов, фольклорных метафор и фантазий из детских игр (текста, пожалуй, даже слишком много: Кулак полагается на него, чтобы укрепить конструкцию фильма, которому недостает драматургической стройности). Взгляд ребенка — мотив, возникающий несколько раз, он задан уже детскими голосами в первой сцене. Что это — позиция бессилия и растерянности перед недружелюбным миром? Попытка защититься от страха, спрятавшись в детскую фантазию? (В какой-то момент закадровый голос описывает столкновения с милицией как игру.) Оба варианта могут быть справедливы, но самое важное то, что для человека внутри толпы перед лицом недвусмысленной опасности все это выглядит уже не гражданским противостоянием, а войной добра со злом — то есть чем-то из книжек, о чем читал в детстве и давно забыл. Вместе с Кулак мы будто оказываемся во сне о сказочной битве со злым властелином (важно, что конкретный Лукашенко в «Маре» отсутствует, его имя звучит, кажется, всего раз).

Кто видит этот сон? Таким вопросом задавалась Алиса в Зазеркалье — ей это снится или Черному Королю. «Заглянем в глаза человеку, которому снится зло», — говорится в первой сцене «Мары» — и вот мы уже внутри этого недоброго морока. Как часто бывает во снах, сбежать из него невозможно. «Давай вызовем Красную Королеву, вызовем изо всех сил»: только и остается ждать помощи из Зазеркалья. В русском переводе она Черная, в оригинале — Red Queen. Алисе она дает ценный совет: здесь надо бежать, просто чтобы остаться на месте. Если хочешь куда-то попасть — надо бежать в два раза быстрее.