Перелом: «Море волнуется раз» Николая Хомерики

Пролог. Летний детский лагерь. Идеалистическая атмосфера оттепельного кино. Будто на дворе снова 1968 год. Где-то за железным занавесом непонятные другие захлебываются сексуальной революцией, а ты набухаешь губкой от нежности и чистоты, как герои фильма «Любить» у Михаила Калика. Только на этот раз в цвете, а не в ч/б. Причем цвет — ядреный, сочный, как мякоть апельсина. Никакой импрессионистской дымки «Ста дней после детства» другого певца молодости — Сергея Соловьева. Да и воспитатель вместо Лермонтова читает апостола Павла: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде».

«Любовь» — так называлась рабочая версия сценария Николая Хомерики. Его первого авторского фильма после десятилетнего перерыва. Именно «Сердца бумеранг» (2011) до сих пор оставался высшей точкой персонального надрыва для режиссера. Герой Александра Яценко, машинист московского метро с пороком сердца, тогда слонялся по набережным и стрёмным закусочным Москвы и Петербурга, хотя вполне мог работать в универмаге «Самаритен» где-нибудь в Париже. Не зря Хомерики учился в самой престижной французской киношколе La Fémis. В стране, где довели до совершенства не только беззаботный образ жизни, но и экзистенциализм.

Нулевые для России сложились по формуле группы «Сегодня ночью», вынесенной в название песни «Между роскошью и тоской». Высокие цены на нефть. Новые дома и автомобильные развязки, которые поглотили старые дома и развязки. Плитка, которой замостили асфальт. Асфальт, в который закатали плитку. Наконец, открывшиеся тут и там рестораны, осенью 21-го заслужившие — впервые в истории! — звезды «Мишлена». Не сумев интегрироваться в большой мир своими ценностями, мы выбрали старый проверенный путь к сердцу европейца — через желудок. Все это улучшало качество жизни, но плохо маскировало отсутствие смысла. В России нулевых было приятно жить, но не очень понятно зачем.

Россия после 2011-го (год, когда замолчал Хомерики-автор) — страна, пытающаяся разобраться с новым вызовом. Старый порядок, при котором набухший средний класс добровольно меняет частичные права и свободы на частичный комфорт, наткнулся на сто тысяч рассерженных горожан на проспекте Сахарова, оскорбленных рокировкой Путина и Медведева. 24 сентября 2011 года, когда Дмитрий Медведев на съезде «Единой России» предложил выдвинуть вместо себя Владимира Путина на следующих президентских выборах, стало уколом ясности. Ударом наотмашь. Открытым переломом.

Двоемыслие, двоевластие, лицемерие отошло на второй план. На передний вышел прямой подлог. В тот день закончилась самая первая, самая чистая, самая яркая любовь молодой России — любовь к свободе. Вместе с ней закончилась безмятежная юность. И началась подлая, унылая, тупая взрослая жизнь.

Хомерики в новой работе — режиссер, который однажды вырвался из тоски («977», «Сказка про темноту», уже упомянутый «Сердца бумеранг») в роскошь («Ледокол», «Селфи», «Девятая», «Белый снег») и снова захлебнулся в тоске. Или, как говорит о себе самый последовательный и непримиримый критик российской массовой культуры рэпер Слава КПСС: «Я из андерграунда через телеэкран и в андерграунд». Андерграундом Хомерики делает подчеркнутое равнодушие к кипящей, набирающей актуальность с каждым днем политической повестке. Он выглядит так несовременно рядом с фильмом «Капитан Волконогов бежал» Наташи Меркуловой и Алексея Чупова, который поляризовал (и частично парализовал) публику «Кинотавра». Что уж говорить о треках Оксимирона. Таким же анахронизмом выглядели в 1940-е «Темные аллеи» Ивана Бунина, написанные им в курортном Грассе во французских Альпах в разгар Второй мировой войны. 25 мая 1944-го, когда до Победы оставался еще год (это известно нам, но не писателю), Бунин заканчивает один из самых коротких и горьких своих рассказов «В одной знакомой улице». Названный так по строчке из стихотворения поэта и прозаика второй половины XIX века Якова Полонского. За интересом к предыдущему столетию стоит нечто большее, чем старческая ностальгия. Здесь извечная бунинская поза, его радикальная отстраненность от всего советского. Его, бунинская, Россия, чью гибель он безжалостно фиксировал в «Окаянных днях», не имеет ничего общего с Россией 1944 года. Это не значит, что писателя оставляет равнодушным чудовищная война. Но значит, что трагедия произошла не сегодня. Катастрофа случилась задолго до. Не в 1941 году. Не в 1939-м. Не в 1917-м. И даже не в 1905-м. Мы можем зафиксировать только конец эпохи, ее перелом. Но как разглядеть его причины? И, что важнее, можем ли мы ему помешать?

В тексте рассказа, как у Хомерики, — юноша и девушка. Первая, бьющая через край любовь. И одно желание на двоих: исчезнуть, спрятаться, укрыться: «Убежим! Куда, зачем, от кого? Как прелестна эта горячая, детская глупость: «Убежим!»

И одновременно — невозможность скрыться: «У нас «убежим» не было. Были эти слабые, сладчайшие в мире губы, были от избытка счастья выступавшие на глаза горячие слезы, тяжкое томление юных тел, от которого мы клонили на плечо друг другу головы, и губы ее уже горели, как в жару, когда я расстегивал ее кофточку, целовал млечную девичью грудь с твердевшим недозрелой земляникой острием... Придя в себя, она вскакивала, зажигала спиртовку, подогревала жидкий чай, и мы запивали им белый хлеб с сыром в красной шкурке, без конца говоря о нашем будущем, чувствуя, как несет из-под занавески зимой, свежим холодом, слушая, как сыплет в окно снегом…»

«Море волнуется раз» — это и притча, и сон, и панегирик, и поминальная молитва о первой любви. Двое подростков, Коля (Валерий Степанов) и Саша (Ольга Бодрова), едут в кузове грузовика черт-те где и черт-те куда. Камера Николая Желудовича фиксируется на мини-юбке и коротком обтягивающем топе героини. Но это не новая (старая) телесность и не объективация. Через мгновение глаз замечает медленное движение руки мальчика к руке девочки. Невинность, нежность, чистота. Purity, как сказал бы Джонатан Франзен.

В следующем кадре молодая пара слезает с борта грузовика, чтобы зарыться в лесную чащу. Там они натыкаются на заброшенный дом, где собираются провести ближайшие месяцы. Все происходящее правдоподобно, даже натуралистично. Саша и Коля перебрасываются вроде бы ничего не значащими, но ласкающими ухо своей достоверностью репликами (соавтор сценария — мастер вербатима Александр Родионов). И все же с самого начала бросается в глаза ирреальность, потусторонность происходящего. Эта избушка — все равно что домик Дороти, а хвойный южный лес — та же страна Оз, куда ее занесло ураганом откуда-то из Канзаса. Только вместо Тото верный мальчик Коля, который хвостиком ходит за Сашей по пятам. Их чувства искренни. Их симпатия безмерна. И все же над ними дамокловым мечом висит неотвратимость трагедии.

Сашу мучают кошмары: она стоит на балконе, одна, Коли рядом нет. А на нее медленно, неуловимо — так же, как к ее руке тянулась рука Коли в начале, — надвигается огромная волна. Словно Билл Виола решил переснять одну из ключевых сцен «Интерстеллара» Кристофера Нолана. Чем дольше наблюдаешь за Сашей в этих видениях, тем труднее сказать: это внешнее вмешательство или результат работы ее тоски? Так другая главная героиня притягивала к Земле смертоносную планету Меланхолия в одноименном фильме Ларса фон Триера. Только Бодрова в этот момент — уложенная и ухоженная — внешне больше напоминает не Кирстен Данст, а принцессу Диану.

Фантасмагория усиливается с появлением второй пары, на этот раз взрослых и абсолютно обнаженных. Их играют матерые актеры Андрей Смоляков и Юлия Ауг. Несмотря на разницу в способе существования на экране (выверенный профессионализм — и интуитивность дебютантов, движение по наитию) и даже во внешности (рыжая Ауг — русая Бодрова, кудрявый Степанов — лысый Смоляков), между парами обнаруживается мистическая связь. Вскоре мы поймем, к чему клонит автор. Взрослые — те же герои, но годы спустя. На первый взгляд, кошмары Саши не подтвердились. Взрослая парочка выглядит благодушно и раскрепощенно, свободно. Дело не только в сохранившейся страсти, но и шире — в любви к жизни. Выпить, закусить, угостить заблудших гостей. Ничего не предвещает беды. Но ничего не в силах ее предотвратить.

Пройдя через символическое забытье — высшую точку опьянения любовью режиссер рифмует с натуральным опьянением от домашней бражки, — герои просыпаются будто в другом измерении. По ту сторону жизни. Придя в последний раз в гости к соседям, они обнаружат ее бездыханной на кровати, а его подле. Намертво вцепившегося ей в запястье, до черноты. На ней — засохшие водоросли. Волна настигла жертву. Его не было рядом. Хотя он все это время изо всех сил впивался в ее руку.

Лет через десять Коля (тогда его будут звать Костя) вырастет, устроится машинистом в метро, между делом зайдет к другу-врачу и услышит: «Ты абсолютно здоровый человек, просто ты можешь в любой момент умереть». И тут же: «Раньше ты не знал об этом, а теперь ты знаешь». Как бы не так: он знал об этом давным-давно. Более того, он живет со смертью все эти годы.

В «Сердца бумеранге» при всей метафоричности был маленький и понятный вещественный мир. В «Море волнуется раз» все иллюзорно. Хомерики выбирает специальную оптику, которая делает сверхрезким передний план, — и полностью размывает остальное. Это полная концентрация на объекте любви, предмете повествования. Единственный раз, когда герои оказываются в расфокусе, — момент, когда впервые заявляется море. Саша и Коля стоят к нам спиной, но на этот раз они — лишь крошечные размытые силуэты. В то время как море — огромное, на весь экран — поражает глубиной резкости.

Хомерики то и дело взаимодействует (но не борется) со стихией. Его любимый прием: забуриться под землю, расколоть лед. На этот раз он вовсе отказывается от действия. Доводит обреченность происходящего до абсолюта. Все, что остается героям, — смотреть, как надвигается волна, и ждать конца света. Это не потому, что автору нечего сказать новому времени. Просто катастрофа случилась давным-давно. Задолго до начала фильма.

Все время (без)действия Хомерики умело водит нас за нос, выставляя главной именно героиню. Она благороднее, красивее, страдательнее, чем мальчишка. В конце концов, именно ей снятся кошмары. Но в финале происходит переворот. Сперва они оба — обнаженные, все еще невинные — плещутся в море. А при выходе на берег Коля оступается на каменистом дне и получает неестественную травму. Жуткий, неправдоподобный, утрированный перелом голени. Это одновременно и конец, и то, что случилось задолго до начала истории. То, от чего не было возможности увернуться. Но где же начало трагедии? Когда все пошло не так? И был ли шанс что-то исправить?

«Море волнуется раз» — неразрешимый парадокс. Место, где сошлись друг с другом две волны, сбивающие с ног. Одна из русского Серебряного века: кто любил, уж тот любить не сможет. Кто утонул, того не подожжешь. Вторая из все того же апостола Павла: «Любовь никогда не перестает». Читай — этот перелом никогда не срастется. Он будет мучить нас всю жизнь.

До первой любви человек бессмертен. Конец первой любви — наша первая смерть. Удар наотмашь. Открытый перелом. Незаживающая травма. Хомерики открыто трактует числительное в названии фильма как буквальное уточнение: море волнуется лишь раз. Режиссер не называет дату и место (это случилось не 24 сентября 2011-го и даже не 31 декабря 1999-го), но точно констатирует причину смерти. Детства. Юности. Свободы.

«В одной знакомой улице я помню старый дом»... Что еще помню? Помню, как весной провожал ее на Курском вокзале, как мы спешили по платформе с ее ивовой корзинкой и свертком красного одеяла в ремнях, бежали вдоль длинного поезда, уже готового к отходу, заглядывали в переполненные народом зеленые вагоны... Помню, как наконец она взобралась в сенцы одного из них и мы говорили, прощались и целовали друг другу руки, как я обещал ей приехать через две недели в Серпухов... Больше ничего не помню. Ничего больше и не было».

Любовь — единственная территория в России-21, где художнику еще можно оставаться бескомпромиссным. Может ли Хомерики позволить себе бескомпромиссный фильм на другую тему? А остальные? Вот у Бунина в 1940-е был выбор, о чем писать. Или нет? Возможен ли в принципе бескомпромиссный фильм о другом?

Молчит море. Не дает ответа. Замерло в ожидании новой (какой по счету?) первой любви. А до тех пор все, что нам остается: подлая, унылая, тупая взрослая жизнь.