На дне: Новый романтизм в «Ундине» Кристиана Петцольда

Ундина Вибер (Паула Бер) работает гидом в краеведческом музее и каждый день проводит взвешенные, лаконичные экскурсии, объясняя туристам, скучающим берлинцам или группам чиновников по обмену, что не сразу столица строилась. С каждой фразой слушатели все глубже и глубже проникают в толщу времен, назад, к началу начал, когда модернистский Дворец Республики был памятником прусского классицизма, и еще дальше, к ренессансным постройкам, стертым с поверхности земли. Прогресса не существует для Ундины, ибо, по ее мнению, время дискредитировано пространством, а эстетика этикой; она считает, что форма не должна идти на поводу у функции, и сокрушается, что современность превратила искусство, величайшую из загадок бытия, в еще один рычаг для управления лицемерным социальным экспериментом.

Ундине к лицу белые шелковые блузки, цвет невинности подчеркивает обреченность зеленых глаз, потусторонним холодом веет даже от улыбки — скупая мимика и общая отчужденность вызывают в памяти другую поборницу гармонии, Эрику из «Пианистки». Сколько бы ни звучало умиротворяющее адажио из концерта D minor Баха, внимательному зрителю ясно с первых кадров: за выхолощенным орднунгом безмолвных, асептических макетов кроется темная энергия хаоса. Пусть Ундина живет среди идей, а не людей, отрицая и в любви функциональность, страсти, что бурлят в ее груди, рано или поздно смоют, затопят этот аккуратный мир папье-маше, разбитый на индивидуальные клетки. Мы выбираем друг друга не ради того, чтобы быть счастливыми. Великому чувству, как и искусству, не требуется взаимность. Ни Шинкеля, ни Шпеера, ни Германа Гензельмана не интересовали нужды, только перспективы. Так же и Ундина верит лишь в то, что предначертано, а не предназначено. Поэтому возлюбленному Йоханнесу (Якоб Маченц) от Ундины не скрыться, он останется сидеть за столиком кофейни после «цивилизованного» разрыва, обернувшегося средневековыми проклятиями — если уйдешь, умрешь, — пока резон не возьмет верх над страхом.

Вместе с Ундиной мы всматриваемся напоследок в его лицо с безупречными тевтонскими чертами, окаменевшее на секунду от предчувствия неизбежного — Йоханнеса не отличить от гранитного всадника с фасада Бамбергского собора. Только на виске бьется жилка, выдавая лихорадочную работу мысли — быть или не жить? Камера уподобляет его тело городской карте, летописи борьбы прошлого с будущим, позитивизма с архаикой, национализма с глобализмом, социализма с капитализмом. Йоханнес — словно Берлин, что переходил из рук в руки, буржуазность его следующей невесты окажется не легче безумного ригоризма прежней. Человек — это источник, который пытались осушить и красные, и коричневые, полагавшие все живое не более чем податливым материалом, не догадываясь, что именно идеология разрушает душу, превращая чистую воду в болотистую, а твердый грунт в трясину. С Ундиной Йоханнес мог бы опуститься на самое дно глубокого темного озера, где во мраке медленно скользят гигантские доисторические сомы, колышутся колонии водорослей и вместо света — слепая вера в рок, а погиб в итоге в глупом мелком загородном бассейне, стал жертвой бюргерского комфорта. Что мифологические страсти, что капризы бидермейера — все едино, все для германской нации смертельно.

На том же самом месте, где Ундина попрощалась с любовью, она встретит новую, вроде бы еще сильнее, с полуслова чувства нахлынут и собьют с ног. Разлетится на тысячи осколков стекло приличий, окатит мириадом брызг желание, наконец-то на ее пути встал мужчина, который не боится глубины, ибо работа у него такая: Кристоф (Франц Роговски) — промышленный аквалангист. Впрочем, и первое свидание, и последний их телефонный разговор — все это Кристоф видел уже в своих тревожных снах. Как наполнятся мольбой глаза Ундины, как обезобразит ее рот беззвучный крик — ведь тише воды только смерть, — как вскинется в финальном судорожном гребке ее рука и наконец исчезнет в темноте, как легкой рябью подернется зеркальная гладь озера, как любви не хватит воздуха. Снова.

Ундина погубит Йоханнеса, но и Кристофа от себя не отпустит, превратив в игрушечную фигурку из аквариума, сувенир о несбывшемся, к счастью, несчастье — мокрых объятиях, опрокинутом бокале с красным вином, совместных погружениях и долгих ласках поутру в деревенской гостинице, прогулках по мосту, учащенном сердцебиении, взглядах украдкой, поцелуях в электричке и сиесте на перроне.

«Ундина» Кристиана Петцольда, одного из лидеров «берлинской школы», задумавшегося еще десятилетие назад о том, что цивилизация комфорта не отменяет, а лишь усугубляет национальные неврозы, как его же «Барбара» (Barbara; 2012), «Феникс» (Phoenix; 2014) и «Транзит» (Transit; 2018) — опять о прошлом, самом опасном зелье из тех, что находятся в распоряжении человечества. Легенда об Ундине из регионального предания, эльзасской сказки выросла в важнейший культурный архетип благодаря литературным талантам прусского офицера Фридриха де Ла Мотта Фуке. Вдохновившись писаниями Парацельса, средневекового швейцарского алхимика, первым обратившего внимание на токсичность не только веществ, но и идей, Фуке создал произведение, ставшее визитной карточкой романтизма. Чуть ли не в большей степени оно отразило европейские политические веяния эпохи конца наполеоновских войн — рост национального самосознания, напрямую связанный с возвращением к корням, — чем живопись Каспара Давида Фридриха или философские теории Гердера и Фихте.

Основной конфликт «Ундины» вроде бы привычен — между романтизмом и классицизмом, рацио и эмоцио, прагматикой и спиритуализмом, с той лишь разницей, что в трактовке Петцольда за личным в итоге скрывается почвенническое, за романтическим — националистическое. Не случаен тут и выбор актеров, разыгрывающих эту драму банкротства национальных характеров. Бер и Роговски с их подчеркнуто чужестранной харизмой наиболее далеко отстоят от «породистой» иконографической традиции. Бер, открытая миру Франсуа Озоном в «Франце», кажется, не Лорелеей, а Марианной, переплывшей Рейн, пересекшей границу. Роговски с его ломаной грацией полукровки и вовсе похож на горгулью с Нотр-Дама, святыни исторического врага.

Их голосами пресловутый зов крови, эхо предков оборачивается предостережением — будьте бдительны, прошлое соседствует с настоящим, в любую минуту оно может ожить, поднять голову, показать зубы. В многострадальной Германии на день сегодняшний, даже спустя столько лет, отбрасывает тень ядовитая идея, отравившая, кажется, навсегда воды и Шпрее, и Нидека, откуда родом речная нимфа Ундина, хтоническое существо, воспылавшее страстью к златокудрому рыцарю и залюбившее его до смерти. Она дремлет в вековой тишине подводного мира, ее имя выбито на затопленных пилонах, ее лицо является лишь тем, кто осмелился заглянуть в бездну, кто наивно верит, что в ту же воду можно войти дважды и выплыть, ускользнуть из рук Ундины, что зовет, и зовет, и зовет к себе в кромешную ночь.