Преступления ЖЛГ: «На последнем дыхании» Жан-Люка Годара

«Солнце красивое», — бормочет Мишель Пуакар и направляет дуло револьвера в небо. Контрплан взрывается грохотом выстрелов — лучи света бьют сквозь листья. Смотреть «На последнем дыхании», изрешечивая его взглядом, — считай то же, что палить по солнцу. Фильм, по словам Анри Ланглуа, разделивший историю кино на «до и после Годара»; фильм, в любви к которому за последние полстолетия успел признаться каждый кинематографист Вселенной (например, Марлен Хуциев, Эльдар Рязанов, Григорий Чухрай на страницах ИК«Новая волна» сорок лет спустя // Искусство кино, 1999, № 5. С. 100-125.); фильм, выученный наизусть всеми словарями, учебниками и каталогами. «Если однажды солнце атакует меня, я в свою очередь тоже атакую солнце», — отвечает в рифму пуакаровским выстрелам маленький мальчик с противоположного края годаровской фильмографии, из «Фильма-социализма». Пользуясь его любезным советом, вместо ненужной апологии годаровскому дебюту, напротив, я озвучу несколько обвинительных слов, которые можно отправить по магическому адресу — JLG, возврату не подлежит.

Начну с простого и аутентичного. Критик и энциклопедист Жак Лурселль, составитель грандиозного трехтомного словаря из полутора тысяч текстов, когда-то объявил имена двух главных врагов кинематографа. Первый — Серджо Леоне, человек, который убил жанр вестерна (а значит, в некотором смысле нанес смертельный удар жанровой системе как таковой). Второй — наш герой Жан-Люк Годар, совершивший еще более тяжкое преступление, своим низкобюджетным партизанским способом производства понизивший стандарты приемлемого качества фильма, своей историей успеха вдохновивший бесчисленных подражателей. «Удар был нанесен по всем составным частям режиссуры. Работа без подготовки и разработки сценария станет причиной аморфности сюжетов (сюжет «На последнем дыхании» почти лишен жизни). Постоянные съемки в экстерьерах постепенно сведут на нет студийную жизнь».Лурселль Ж. Авторская энциклопедия фильмов. М.: Rosebud Publishing, 2009. Конечно, со старосинефильским мак-магоновским ворчанием Лурселля на негодное техническое исполнение «На последнем дыхании» сегодня трудно солидаризироваться. Действительно, обходясь минимальными средствами, частично компенсируя их режиссерской и монтажной наглостью, Годар тем не менее собрал в своем фильме все цвета азбуки нового кинематографа, не поблекшие до сих пор, — повороты камеры на 360 градусов, эффектная хореография обратных тревелингов, агрессивные джамп-каты, врезающиеся в повествование посторонние уличные звуки. Пересматривая «На последнем дыхании» сегодня удивительно наблюдать в кадре что-то вроде исторической шизофрении: на языке его визуальных приемов уже давно буднично изъясняется большой жанровый кинематограф, а в то же время через эти же элементы угадываются будущие эксперименты самого ЖЛГ, его антизрительская спесь панка, расщепление фильма на фрагменты («Истори(я/и) кино») и пиксельные атомы («Книга образов»). И все же гнев Лурселля не лишен причин — Годар стал символом нового времени, особенно благосклонного к дилетантам и графоманам, раскрывшего бездонную пропасть из самовоспроизводящихся изображений. Пропасть, на дне которой мы обитаем до сих пор, освещаемые с высоты десятилетий тем самым враждебным Пуакару ЖЛГ-солнцем.

Годар, а вслед за ним и многие поклонники не уставали повторять, что «На последнем дыхании» стал фильмом, ниспровергающим устои. «Мы ворвались в кино как пещерные люди в Версаль Людовика XV».Brody, Richard, Everything Is Cinema: The Working Life of Jean-Luc Godard, Henry Holy & Co., 2008, p. 72. Законы кинопроизводства, операторские и монтажные учебники, сюжетные приличия — все было отдано на откуп детской радости младотурков. И все же стихийный брехтианец Годар, хоть и нарушив множество правил, наведя переполох в повествовательном этикете, не отказался от одного — психологической и физической идентификации с главным героем. Пуакар, исполненный Бельмондо, мягко говоря, не самый приятный тип, но даже сквозь презрение вызывающий в нас восхищение и радость сопричастности. И сегодня, после сеанса «На последнем дыхании», выскользнув из зала на улицу, вы обнаружите Мишеля Пуакара внутри своих движений, крошечных жестов, реакций на идущую мимо людскую толпу. В начале 1960-х Годар, а вслед за ним нововолновцы всего мира изобрели что-то вроде универсального телесного языка городского прохожего. Можно попасть под обаяние Джона Уэйна или Хамфри Богарта, и все же их пластика, скорее, диковинный реликт, экспонат в музее жестов. Совсем иначе с Бельмондо, чьи движения по-прежнему несут в себе активный вирус для мирового кинематографа и наших виртуальных зрительских тел, новый постгодаровский порядок. Во множестве следующих картинах сам ЖЛГ станет работать преимущественно на его разрушение, в том числе активно перемонтируя и расщепляя собственные кадры. Но ошибки юности невозможно искупить — самый приятный и аддиктивный фильм Годара у нас в крови.

«На последнем дыхании» непереводимо на другие языки. Ирония судьбы — произведение, рассказанное на кинематографическом визуальном эсперанто и почитаемое во всем мире, одновременно с этим намертво приковано к французской речи. По большому счету весь фильм можно прочитать как одно языковое недоразумение длиною полтора часа — косноязычный дикарь Мишель, неспособный связать внятно пары фраз, и американская француженка Патрисия (Джин Сиберг), вечно переспрашивающая значения непривычных слов. Он подозревает в Фолкнере соперника, с которым его возлюбленная переспала, а она не знает, что такое французское dégueulasse, действительно не имеющее прямого аналога ни в английском, ни в русском. При этом оба, сами того не зная, живут и действуют исключительно внутри языка. То самое знаменитое финальное dégueulasseВ контексте сцены фразу Пуакара можно перевести как обращенную в пространство — «Это и правда омерзительно/тошнотворно», или же непосредственно Патрисии — «Ты и правда омерзительна/уродлива»., что бросит то ли своей подружке, то ли всему миру погибающий Мишель, на самом деле не вполне прямая речь, а ранний пример годаровской цитаты. В начале фильма другая любовница героя Бельмондо ласково-презрительно произнесет ему в лицо: «Tu es dégueulasse, Michel». «C'est vraiment dégueulasse», — согласится с ней Пуакар спустя 80 экранных минут. «Ты действительно уродина», «Makes me want to puke» — станут биться над вариациями переводчики. В конечном счете напрасно, все сказанное в фильмах Годара — только обрывки речи. Уже в своем дебюте он переводит английскую речь героев лишь частично, что сегодня напоминает о его поздней «шутке» — снабдить «Фильм-социализм» субтитрами на «английском навахо», упрощенном английском, на котором говорили индейцы в старых вестернах.

Перестрелку с солнцем можно продолжать и дальше, например, вспоминая о том, как Годар монтирует политико-историческое с частным и вымышленным. Эта перестрелка и продолжается каждый новый день. А «На последнем дыхании», превратившись в киноманскую святыню, тем не менее сохраняет заряд таинственного полуденного объекта. Однажды он вспыхнет в последний раз — и все вокруг исчезнет.