Сердце не на месте: «Аритмия» Бориса Хлебникова — фильм о том, как исцелиться самому

После того как событие случается, все его причины выглядят очевидными. Кажется, что оно не могло не произойти. Так было и с победой «Аритмии» на «Кинотавре». «Ведь Боря Хлебников такой хороший и добрый...», «Ведь Яценко и Горбачева такие классные...», «Ведь на душе так грустно, но и радостно тоже...», «Ведь так приятно напевать после фильма «Яхта, парус...» Сочинская легкая эйфория оборачивается таким легким маскировочным туманом, который не дает оценить масштаб и смысл происшедшего.

Более того, даже может вызвать реакцию отторжения — и «Аритмия» покажется фильмом слишком милым, слишком бесконфликтным, в котором все герои положительные, а финальное торжество добра предрешено. Но все эти поверхностные восторги/ниспровержения, весь прекрасно знакомый по соцсетям бесконечный цикл hype/backlash не помогут в установлении истины. А этим мы как раз и займемся.

В жизни врача скорой помощи Олега (Александр Яценко) и его жены и коллеги Кати (Ирина Горбачева) все выглядит неплохо: они молоды, красивы, любят и умеют делать свою работу (Олег — тот и вовсе гениальный диагност, способный в считанные секунды сориентироваться в критической ситуации и принять правильное решение). Денег, правда, немного; жилье — съемная неухоженная однушка; Олег, пожалуй, многовато пьет, самозабвенно высасывая в один присест пакет красного вина (но ведь не водки же, и на работу приходит похмельный, но трезвый). И когда Катя после одного неудачного праздника напишет в двух шагах находящемуся Олегу смс с текстом «Нам надо развестись», это не будет разорвавшейся бомбой — ни для Олега, ни для зрителей. Подумаешь, легкая размолвка, каприз настроения, милые бранятся...

А потом весь некороткий фильм уйдет на то, чтобы все мы — и герои, и зрители, поняли, что это серьезно. И выяснится, что «Аритмия» не так уж много берет у старых добрых советских мелодрам, которые, чего уж там, нравятся и режиссеру Борису Хлебникову, и сценаристке Наталии Мещаниновой, а, скорее, примыкает к таким недавним фильмам, как «Сьераневада» Кристи Пую и «Моя счастливая семья» Наны Эквтимишвили и Симона Гросса, в которых разлад и развод в семье оказывается тождествен распаду мира.

«Вот чего вы врете всё?» — говорит в камеру рассерженный фельдшер (Николай Шрайбер), и это первый кадр фильма. Обращается он к пожилой тетеньке, которая регулярно симулирует сердечный приступ и понапрасну вызывает скорую, истосковавшись по общению и вниманию. Но с первой секунды понятно, что этот вопрос имеет прямое отношение ко всем нам. Это метафора, но метафора прозрачная и самоочевидная, словно сама собой родившаяся в изолгавшемся мире, где люди и вещи только притворяются собой, давно уже думая и мечтая о чем-то другом. Вообще, если попытаться сформулировать главное достоинство «Аритмии» в двух словах, то, наверное, стоит сказать, что это совсем не показной фильм. В нем нет ничего напоказ, ради эффекта, ради красного словца или кадра. Каждая деталь — от цветочных обоев на кухне героев до марки кипрского пойла, которым упивается Олег, — несет свой смысл, но ни разу (почти ни разу) этот смысл не переливается из приютившей его художественной реальности, впервые созданной Хлебниковым с такой умелой и артистичной незаметностью. Конечно, это случилось и благодаря сценаристу Наталии Мещаниновой, оператору Алишеру Хамидходжаеву и художникам Ольге Хлебниковой и Алане Снетковой. Все они — равноправные соавторы фильма. Заметим, что трое из четырех — новички в команде Хлебникова. И даже люди, с которыми Хлебников сотрудничал всю свою жизнь, — как, например, Яценко, — выглядят и работают по-другому. Взрослее, что ли.

Но вернемся к «морали» — самой простой на свете, которой следовать труднее всего. Надо, чтобы все было по-честному. В работе, в отношениях, в разговорах, в сексе. В обществе, в политике, в жизни. Чтобы слово совпадало с делом и наоборот. Проблема Олега не в том, что он бытовой алкоголик. Проблема в том, что его пьянство — одна из форм лжи. Один из способов не смотреть в глаза, уходить от неприятных тем и, как он сам точно выразился, «просто пока ничего не решать». Он врет уже тем, что не делится собой, не отдает себя, живет «в другой галактике», в параллельном мире спрятанных проблем и неразрешенных конфликтов. И если у него есть шанс понять это к финалу, то только потому, что у него есть другой опыт — его работа.

Медицинская тема «Аритмии» — это не просто дань давнему увлечению «Приемным покоем» и «Доктором Хаусом», не просто удобный способ наполнить фильм выразительной социальной фактурой и динамичными фрагментарными эпизодами, не нарушающими единство драматургии. Это еще и детская мечта о профессии («мама, я хочу стать врачом»), где есть жизнь и смерть, добро и зло, где правила просты и понятны и заключаются в том, что правил (в том числе и правил дорожного движения) нет никаких, лишь бы жизнь пациента продолжилась. Даже старика, даже обреченного, даже ненадолго. И пусть эта мечта далека от реальности, но она неискоренима. И профессия врача по определению враждебна, противопоказана той стране-имитации, в которой мы живем сегодня (удивительное, но закономерное совпадение: аналогичные темы уже затрагивала режиссер-документалист Светлана Стрельникова в своей врачебной дилогии «Аритмия» и «Кардиополитика»). Кстати, именно поэтому так называемая реформа здравоохранения оказалась одной из самых болезненных и обсуждаемых в обществе. И в «Аритмии» появляется не очень хороший начальник (Максим Лагашкин), пытающийся регулировать уникальную, каждый раз особенную встречу больного и врача с помощью стандартного «правила 20 минут».

Но «Аритмия» не о противостоянии хороших врачей тупой государственной машине. Она, как ни просто это прозвучит, о том, что врачу надо исцелиться самому. И в этом смысле Хлебников снял не свой, «теплый», вариант «Нелюбви» (этому противостоянию было посвящено немало споров в соцсетях). Если уж проводить параллель со Звягинцевым, то Борис наконец-то снял свой «Левиафан», в котором тоже поначалу кажется, что дело в бездушном государстве и преступных властях, а потом становится ясно, что мы и сами как-то не очень и, возможно, заслужили то, что с нами происходит.

Вспомним режиссерскую карьеру Хлебникова. Его фильмы всегда были хорошими и правильными. Кажется, что исходный импульс хорошего, правильного, интеллигентного режиссера — понять жизнь. Нехорошую, неправильную и неинтеллигентную. Непохожую на ту, которую ведем условные «мы». Отсюда интерес к заводским работягам и дорожным рабочим («Свободное плавание»), белорусским гастарбайтерам и городским сумасшедшим («Сумасшедшая помощь»), московским прожигателям жизни и бесправным поварам-мигрантам («Пока ночь не разлучит»). Отсюда склонность к достоверному вербатиму (им умело пользуется постоянно работавший с режиссером сценарист Александр Родионов) и к основательному field research (такое впечатление, что после изучения фермерской жизни в подготовительный период к съемкам «Долгой счастливой жизни» Хлебникова можно было назначать министром сельского хозяйства).

Вот только есть одна проблема. В какой-то момент подслушанные разговоры «простых людей» и наблюдение за жизнью со стороны рискуют обернуться чем-то вроде поста в Фейсбуке:

«А вот я возвращался домой на такси, и таксист мне и говорит...»

И это почти произошло с фильмом «Пока ночь не разлучит», который при всем разнообразии социальных и актерских фактур и при всей симпатичной ауре малобюджетного эксперимента оказался удивительно монотонным (и это несмотря на ультракороткий хронометраж!) и герметичным упражнением.

В чем же неизбывная пошлость условного «поста про разговор с таксистом»? Даже не в том, что случайная фигура таксиста произвольным образом назначается на роль представителя «народа», «простых людей». А в том, что рассказывающий искренне верит, что он сторонний и незаинтересованный наблюдатель. Он просто не видит себя. И не допускает, что сам факт его присутствия, его слова и поведение могут спровоцировать условного «таксиста» на тот или иной монолог, ту или иную социальную роль. Что то, что он слышит, — слышит именно он, и уже только поэтому из слышанного нельзя сделать никаких обобщений и выводов.

Примерно то же самое в какой-то момент случилось и с Хлебниковым. Его фильмы становились все правильнее, все короче и все бессодержательнее. Его наблюдение за жизнью все меньше отношения имело к реальности. Тут, впрочем, необходимо сделать одно отступление. Нет ничего более банального, чем упрек новому российскому кино в том, что оно «забыло реальность», «так и не сумело повзрослеть». Упреки, может, и справедливы, но сами слова — «реальность», «инфантильный» — стремительно обесценились, потеряли смысл. По одной простой причине: при этом опять же не видно, кто говорит, кто упрекает, какую позицию занимает. Как сказал бы Мамардашвили, понятия «реальность», «взрослость» пусты как предметные множества. Проще говоря, им нельзя подобрать конкретный пример, каждый отдельный случай окажется неубедителен и будет немедленно оспорен в бесконечных дискуссиях. А единственный правильный ответ — это «плодотворная тавтология», очень простая и, само собой, невероятно сложная для настоящего понимания: реальность — это тяга к реальности; взрослость — это усилие быть взрослым. И направление этого усилия всегда возвратное — это всегда взгляд на самого себя, это всегда прокол собственной самодостаточности и самодовольства.

И когда этот прокол происходит, когда режиссер наконец находит героя, который не в плоском биографическом, а в сокровенном личностном плане не кто иной, как он сам, — становится легко. И через эту дырочку, через этот надрез, очень похожий на тот надрез, который делает обожженной девочке Олег в кульминационной сцене фильма, уже можно дышать. И даже напевать, мычать что-то необязательное и веселенькое: «Яхта, парус...» И вдруг вспоминается, что лучшие фильмы XXI века, «Смерть господина Лазареску» Кристи Пую и «Полицейский, прилагательное» Корнелиу Порумбою, тоже заканчивались легкими, необязательными песенками. И, наверное, это тоже неслучайное совпадение.

Машины нехотя, но все же сворачивают в правый ряд, скорая помощь движется вперед. И это последний кадр фильма. И это снова непоказная метафора. Но она вовсе не о том, что добро победит и все будет хорошо. Она о том, что понимание — это высвобождение, неожиданно обнаружившаяся дорога там, где только что был тупик. И это понимание совсем-совсем не значит, что все будет хорошо. «Наконец-то понятно», — с облегчением говорит женщина, которой Олег только что объяснил, от чего может умереть ее дочь, по его, кстати, вине. Но ведь понятно, понятно же? Это и есть первый шаг, с которого что-то может начаться.